Яблоки

Не надо быть брошенным,
 чтобы понять,
 что мы и так одиноки…


Яблоки.
(дневник одного человека)


1.
В душном небе не было ни облачка. Растворившаяся пустота отражалась в морской глади глубокими впадинами и переливалась отблесками волн на песчаном дне. Я сидел на берегу, дав ногам возможность наслаждаться приливом и отливом. Я смотрел вдаль в бездну горизонта. Там вдалеке рождалось необъяснимое, радостное и в то же самое время пугающее, из-за своей неизвестности. Оно приближалось, подавая сигналы всему живому. Птицы реагировали криками и проносились у меня над головой, предупреждая о приближении неизвестности. Я вспомнил слова из Библии: «И Бог отделил небесную твердь, от земной. И увидел, что это хорошо». Да, это было действительно хорошо, даже прекраснее, любой из картин, виденной мной. Я ощутил себя частью этого, частью необъятного и доселе необъяснимого. Я ликовал, я строил одну надстройку ощущения над другой. Бережно складывал все воедино, и строил все выше, и ближе к тому, что хотел познать и почувствовать каждой клеткой своей души.
Я пропустил лишь мгновение, когда приблизилось то, о чём уже забыл. Оно пришло незаметно, и осенило меня чувством когда-то прожитого.
 
2.
Наступила ночь. Звезды мерцали вдалеке, подмигивая мне. Я протягивал к ним руки, пытаясь ухватиться за их свет. И в этот момент ощутил прикосновение, легкое и чуть нервное.
- Вы не знаете, где моя мама?
Я обернулся и увидел малыша с заплаканными глазами, в которых я видел грусть и растерянность.
- Как ты сюда попал?
Я взял его руку и поманил к себе. Он отстранился, но руки не отдернул.
- Я здесь давно… Она сказала, что скоро придет, но так и не пришла.
- А ты никуда не уходил с того места, где она тебя оставила?
- Нет. Наверно она забыла про меня.
- Ну не говори так. Мамы никогда не забывают про своих детей. Это ж не зонт, про который можно забыть в троллейбусе.
- Но я ее жду уже больше трех дней.
В моё тело вонзились миллионы невидимых игл, и по онемевшему телу прошел озноб. Перед моими глазами появился вокзал, зал ожидания, сонные старухи, пьяные и грязные бездомные, и я среди них с кулечком в руке, в котором был бутерброд с маслом и два яблока. Я смотрел вокруг себя и плакал. Слезы застилали мне свет, в них всё искажалось, как в кривом зеркале, в котором среди уродливых теней нет ни одного доброго лица. Лишь насмешки и укоряющие взгляды. Тогда я опустил голову, и слезы капали на мои пыльные ботинки, оставляя мокрый след. Я смотрел вниз, и чувствовал себя виноватым. А за что, ни как не мог понять.
- Пошли со мной.
- Нет. Я буду ждать свою маму. Лучше скажите, где ее можно найти.
- Но малыш, я не знаю… Мы можем пойти поискать ее, но ты голодный и наверно не спал все эти три дня. Так что, пошли ко мне.
- Нет. Я буду ждать свою маму. А вдруг она сейчас придет, а меня не будет…
- Ладно. Тогда слушай меня. Никуда не уходи. Я скоро вернусь. Принесу что-нибудь поесть, а потом пойдем искать твою маму. Идёт?
- А вы вернетесь?
«А вы вернетесь?». Эти слова пронеслись у меня в голове с огромной скоростью, воспалив мои глаза. Я отвернулся, чтобы он этого не видел. Мне не хотелось, чтобы малыш испугался, почувствовав мое бессилие. Не поворачивая головы, я ответил…
- Да. Я обещаю.
И посмотрел на него. Он посмотрел в мои глаза. Радостный отблеск в его глазах, надежда на то, что хоть кто-нибудь вернется и не бросит его…
Я шел по асфальтовой дорожке, вернее бежал, не видя ничего перед собой, кроме белых ворот и таблички - «Приют для беспризорных. Детский дом №4»

3.
-У нас новенький! У нас новенький! - кричали мне вслед. Я шел с опущенными глазами и боялся поднять их. Зачем я здесь? Почему я не дома? Где моя мама? Почему она, меня оставила?.. За что? Что я сделал не так? Эти вопросы рисовались под ногами на асфальте, и я мучительно думал, пытаясь найти ответ.
-Вот твоя койка. Подъем в семь утра, потом зарядка пятнадцать минут, завтрак в полвосьмого, в восемь начинаются занятия, после занятий - обед…
Я стоял и не слышал, что мне говорили, лишь смотрел на эту женщину в белом халате с вышитой цифрой на левом нагрудном кармане. Она смотрела куда-то в сторону, и, по-моему, ей было все равно, стою я перед ней или нет. А я стоял и ничего не понимал, пытаясь усиленно вспомнить, как я попал сюда. Мои глаза смотрели только на нее. И я поймал себя на мысли, что ищу знакомые черты. Но, ничего не находил… Потом меня отвели в белую комнату с резким запахом спирта, ощупали мою голову, и ничего не сказав обрили наголо. И тут среди белых стен я увидел себя. Мое отражение смотрело на меня, глазами, в которых была пустота, и в этой пустоте тонуло мое детство, таял свет родного окна, высыхали лужи на асфальте любимого двора, рушились стены незабытого дома. Возле зеркала на маленьком столике лежали ножницы. Я схватил их и с диким ревом начал бить по зеркалу, разбивая свои глаза, превращая их в осколки. Меня схватили за руки.
-Ты что делаешь, «зверёныш». Очумел совсем!?
Я увидел схватившего меня, и нацелился прямо между глаз своим опустевшим взглядом. Я не хотел верить в происходящее, не мог поверить, что меня бросили, оставили вот так не кому ненужным. Я никогда не знал, что человек, а тем более родной человек, может совершить предательство. Я понимал и осознавал это уже отчетливо. Кулаки, в которых сжимались ножницы, медленно палец за пальцем, словно высохший цветок, разжимались, выпуская из запотевших рук ножницы. Они упали звонким звуком на деревянный пол, словно удар колокола, возвещавший о конце битвы с не видимым врагом. А враг был видим. Вот он стоял, передо мной, кричавший что-то, а потом больно ударивший по затылку. Я словно очнулся от гипнотического сна, упал на колени и громко зарыдал.
-Что здесь происходит?
Это был голос директора детского дома, еще не знавшего о том, что ему предстоит увидеть и услышать.
- Да вот товарищ директор, вы только посмотрите, этот «звереныш» стал ножницами разбивать стекло и что-то орать.
- А почему он плачет?
- Не знаю. Ударился, наверное.
- А где вы были?
- Да я только отвернулся, когда слышу звон разбитого стекла… Ну, и пришлось применить силу. А то знаете, как, от них всего можно ожидать. Им же кажется, что все кругом виноваты, но только кроме них, что попали сюда. И поэтому, они могут делать все, что им захочется. Все они какие-то бешеные. Бить их надо, как сидоровых коз, а то…
- Ладно, хватит, свои объяснения о происшедшем оставьте для собрания педколлектива. А сейчас уберите здесь все, а его, кстати, как его зовут.
- В бумагах на него написано, что зовут Алексеем, документов при себе не имел, найден на вокзале, на вопросы почти не отвечал. Хотели забрать, так начал орать на весь вокзал, что никуда не пойдет и его мать скоро придет… Эх, не было меня там, я б его быстро. Знаю я, их, попрошайничают: «Дядя, дайте на хлебушек, что ни будь», а что-то не понравится, так они всем скопом и прирезать могут. Знаю я, их…
-  Значит, Алексеем зовут. А фамилия твоя как…
Он взял меня за голову и поднял к себе. Передо мной стоял молодой человек с голубыми глазами и с зачесанными назад волосами. Синий костюм придавал ему вид работника воздушных сообщений, и сам он был скорее похож на гражданского летчика, чем на директора детского дома.
- У меня нет фамилии.
- Как так нет фамилии? У всех должна быть фамилия – он улыбался и смахивал с моих красных щек пекущие слезы.
- А вот так, нет и все.
Я освободил свою голову от его рук, встал, прошел в угол комнаты и сел, вжавшись в стены, которые казались мне лучшими друзьями. И никто кроме них не мог меня защитить.
- Как ты говоришь, Семеныч? «Звереныш», значит. Ладно, быть ему Зверевым. Алексеем Зверевым.

4.

Лето улетало вместе с желтыми листьями. Птичий народ, собирая последние остатки тепла, собирался улетать туда, где солнце как вечность, и нет ему конца. То же самое происходило и у меня в голове. Мой лоб горел, я обливался холодным потом, но все же пытался заснуть. Но сон не приходил. Тогда я принимался считать облака, пролетавшие мимо моего окна.
Лазарет был пуст. Восемь кроватей, из которых я занимал одну, были выстроены как в армейской казарме. Белые простыни слепили глаза, и на них было больно смотреть. Тени на белых стенах стояли неподвижно, лишь ветерок гонял их по потолку, переливами полутонов. А сон все не приходил, я насчитал более сотни облаков, и это занятие мне вконец надоело. Что мне было до облаков. Они свободны, они летят, куда погонит их ветер, и, превращаясь в большие тучи, могут упасть на землю, не задумываясь, хорошо это или плохо.
Мне хотелось побыть ими хоть на одну минуту, почувствовать ветер, и увидеть землю с большой высоты, искать глазами свой дом, где я уже стал чужим. Теперь здесь мой дом. Но в нем нет моей комнаты, моего окна, моих игрушек, моей мамы. Где она? Что с ней? Может, с ней что-то случилось? Почему я не пошел искать ее и спрашивать у всех прохожих, не видели ли они мою маму. А вместо этого стоял, как истукан, надувал губы и обливался слезами. Я начинал злиться на самого себя, стонать, раскачиваться из стороны в сторону, бить рукой по подушке. У меня начинался очередной приступ. Мне хотелось кричать, выть, превратится в кого угодно, но только не оставаться здесь. В конце, когда мне стало невыносимо больно, я схватил зубами подушку и держал ее, пока не прошла боль. Зубы разжались, оставив на подушке рваный след, и с выдохом пришло облегчение.
Открылась дверь. Детдомовская медсестра внесла поднос с овсяной кашей и стаканом горячего чая, прошла мимо меня и поставила поднос на тумбочку возле моей головы.
- Как поживает наш больной? Опять грыз подушку…
- Мне было больно.
- Знаю.
Это был единственный человек, который приходил ко мне. Приносил мне еду, давал мне лекарство, а потом уходил. В памяти осталось только имя. Елена. Как из сказки, Елена Прекрасная. Она действительно была прекрасна: каштановые волосы, карие глаза, ранние морщинки на молодом лице. И руки. Руки, которые всегда пахли цветами, нежные мягкие и добрые, сияющие теплом и нежностью. Медицина была бессильна убить запах ее рук, они так и остались в моей памяти, как цветы – ее руки.
Она провела рукой по моим волосам, потом дотронулась до моего горячего лба. Меня пробил озноб. Я закрыл глаза и представил фею, в белом платье,  невероятной красоты, которая мягким прикосновением руки исцеляет страждущих. Все мальчишки любили ее за эту сказку и верили, что когда-нибудь, как рыцари на белом коне, предложат ей свою руку и сердце. Но у жизни есть оружие. Имя, которому, время. Оно отрывает нас от любимых людей. Оно и лечит, только ему известным способом.
- Температура не спала. Придется сделать укол.
- А может не надо? - слова превратились в стон, а стон в просьбу.
- Глупыш, ты же не хочешь сгореть.
- Лучше сгореть, чем жить здесь.
- Зря ты так. Плохого тебе никто не хочет. Здесь такие же, как и ты, и всем по началу было плохо,  а потом привыкли. Я понимаю, к этому трудно привыкнуть, иногда мне кажется, что к этому никогда нельзя привыкнуть – свыкнуться с мыслью, что здесь ты останешься навсегда. Даже после того, когда уйдешь отсюда… 
Последние слова она сказала про себя, чтобы я не услышал ее противоречивость и сомнение в голосе, который, произнес чуть позже, но уже с оттенком сожаления.
- Придется смириться.
- Как это?
Она посмотрела на меня, и улыбнулась. Но улыбка вышла неестественной, вымученной. А глаза немного притуманились.
- Ты можешь сбежать, но тебя все равно найдут, попытаешься снова, и снова найдут, а потом ты начинаешь понимать, что так кому-то нужно, чтобы ты остался здесь, и приходится подчиняться чьей-то воле. Ты терпишь, и уже больше никогда, не убегаешь. От этого не уйти… Никогда.
- Никогда? Терпеть, и никогда не пытаться уйти отсюда? Это похоже на рабство.
- Меня всегда удивляли твои взрослые рассуждения. Как будто в тебе сидит не ребенок, а испытавший все мучения человек с незаживающей памятью и нервами как,… даже не знаю у кого.
- Я «звереныш», который сидит в клетке, и пытается перегрызть прутья.
- Только не рви подушку. Ладно, переворачивайся на бок. Не больно?
- Нет.
- Всё. Через несколько минут жар спадет, и ты сможешь поесть.
Она поправила на мне одеяло и поцеловала.
- Скажите, а у вас есть дети?
Она застыла от неожиданного моего вопроса, ее лицо окаменело, и мне почему-то показалось, что она сейчас заплачет, и прижмет меня к себе. Но ни один мускул не дрогнул. Елена оставалась такой, пока не закрылась дверь… Только позже я узнал, что у нее не было детей, и не могло быть.



5.

Я выздоравливал. Температуры уже не было, и мне разрешили выходить на улицу. А на улице, на маленьком дворике, играла смирившаяся со своей участью детвора. Я стоял напротив белых ворот и наблюдал, как детдомовцы прощаются с улетающими страничками детства. Я так увлекся, что не заметил приближения Семеныча.
- Здорово, «звереныш».
- Здрасьте…
Угрюмый Семеныч больше походил на цербера, чем на кладовщика, слесаря, парикмахера, и воспитателя в одном лице. Кроме того, у него еще было множество обязанностей, и выполнял он их со скрупулезной точностью и аккуратностью – как хирург, которому велено судьбой удалять аппендицит, и все что может появиться больного в организме. В отличие от Елены Прекрасной, его не любили, и дразнили «старым пнем». Он злился, и пытался догнать обидчиков, но больная нога давала о себе знать. Рассказывали, что он воевал и даже получил орден. Но о его жизни, никому не было известно. Даже директору, который обо всех всё знал. Это было его работой, зная слабые стороны человека, можно надавить на них, чтобы достичь желаемого результата. Но было, и по-другому. Он никогда не унижал человеческое достоинство. И не боялся показаться смешным. Но в его характере можно было заметить прямую линию суждений и упрямство.
Догадки насчет летчика подтвердились. Он был действительно когда-то летчиком ВВС, и летал над белоснежными пустынями Севера. Но быстро сошел с небес на землю, с помощью обворожительной обладательницы пышных форм, супруги подполковника, командующего гарнизоном, где он служил. Военный чин, чтобы не запачкать мундир, не стал поднимать много шума и быстро, по своим каналам, определил молодого человека в небольшой городок, где и находился детский дом №4. В горкоме нашего директора оценили по достоинству, и, как бывшего летчика и  подающего большие надежды «воспитателя молодежи», направили в учреждение под номером четыре. О старом директоре ходили только слухи, мол, что во время войны он был «тыловой крысой», и только и делал, что набивал свой живот, и плодил себе подобных. Позже, его перевели на какую-то ответственную партийную работу. В общем, все как по маслу.
Но вернемся к Семенычу…
- Ну что, «звереныш», оклемался?
Странно, злости на него не было. И я ответил ему с дружелюбием, с которым отвечают старым и добрым друзьям.
- Да вроде того.
- Я не знаю, читаешь ты книги или нет, но я тут, нашел у себя одну. Вот, держи.
Он протянул мне книгу, и посмотрел  в сторону, сделав вид, что его что-то заинтересовало. Я взял книгу и посмотрел на него. У меня создалось впечатление, что он извиняется передо мной, и в знак примирения, нашел эту книгу. Я пролистал с начала до конца, и не найдя интересных картинок протянул обратно.
- Картинок маловато. Я без картинок не люблю читать.
- Ишь ты, художник. Зато, тут один «звереныш» похож на тебя. Редьярд Киплинг - «Маугли». Почитаешь, потом вернешь. Все равно валяешься без дела целыми днями.
- Я не валяюсь. Я облака считаю.
- Оно то можно. Только как же их сосчитать, если они все время на одном месте стоят. Тут «раз, два, три» и всё…
- Это у вас «раз, два, три». А у меня, каждая перинка за облако считается.
- Ну, ты даешь! У тебя и впрямь глаз острый.
- Чего?
- Ну, подмечает все…Ты это,… не серчай на меня, за зеркало. Нашло на меня что-то…
- Да я, и забыл уже.
Я вздохнул и осмотрелся вокруг. Жаль было его. Вроде хороший человек, а с ногой что-то не так.
- Спасибо за книжку.
- Меня Фёдором зовут.
- У меня деда звали Федор.
Тогда я солгал. Не было у меня никакого деда. Просто хотелось Семенычу сделать приятное. Он видимо это понял. Но ничего не сказал, только улыбнулся, ушел в рой детворы, которая тотчас стала прыгать перед ним, кривляться и пищать, словно стая пересмешников. А он впервые не обращал на них внимания. Видимо, сильно задели за живое, его, мои последние слова.
Через год, он скончался.
Его книга до сих пор у меня, я перечитываю ее снова и снова, останавливаясь на месте о добродушном Балу.

6.
Первое сентября я встретил в больничной палате лазарета. Передо мной лежала гора учебников, принесенных из библиотеки Еленой Прекрасной, с которыми я не знал что делать. Я пролистывал их с неохотой, выискивая интересные места, но в учебнике по русской литературе, я обнаружил, целую серию репродукций картин русских художников. Васнецов, Суриков, Левитан, Шишкин, Маяковский. Я попытался найти еще несколько страниц, но остальные были вырваны. А на их месте красовалась надпись: «В туалете нет бумаги», и ниже подрисована ехидная рожица, и подпись - «Медведь». Встретиться бы, с этим «медведем», и посмотреть на этого местного художника. Эта проделка отбила у меня охоту листать дальше, и я отбросил учебник в груду других. Мой взгляд остановился на «Маугли». И я стал вспоминать застрявшие у меня в памяти обрывки прочитанных фраз. «Мы с тобой одной крови» - вспомнил я. Мы с вами одной крови, мои детдомовцы, хотя я вас тогда и не всех знал. У нас тогда текла, по нашим неокрепшим жилам, одна кровь. Кровь брошенности, неясного будущего и несбывшихся надежд. Словно по крохам, она собиралась в единый сгусток, а потом расползалась в разные стороны, заполняя пустые незанятые места. Где вы теперь? Нашу кровь перелили и смешали с другой, непохожей уже на ту, в которой бурлило желание стать полноценными людьми, свободными от осуждающих и жалеющих глаз. Жалость, вот что мы чувствовали тогда со стороны незнакомых нам людей. И мы становились слабее от этой жалости, в надежде, что нас всегда будут жалеть. А нам тогда было необходимо бороться, потому что жизнь пощадила не всех. И всем предстояла борьба с «Шерханом» - содрать с него шкуру,  и вернуться к людям. Ведь человеческое сердце тянется к себе подобному. Тянется и открывает дверь. Как однажды открыла  маленькая девочка, с большими белыми бантами и огромными сияющими глазами.
- Здравствуй, Алеша.
Я повернул голову и увидел ту самую, в которой потом узнавал, каждый день, родного и близкого мне человека.
- Откуда ты знаешь меня?
- Мне тетя Лена, рассказала про тебя. А еще я тебя видела, на крыльце. Ты был такой одинокий и несчастный. И мне захотелось тебя пожалеть.
- Не люблю, когда жалеют.
- Можно не любить, но жалеть других ведь никто не запрещал. А почему ты меня не спрашиваешь, как меня зовут?
По-моему, я начинал уже сердиться, но сдержал себя. Мне было действительно одиноко, и хотелось с кем-нибудь поговорить.
- А как тебя зовут?
- Светка – розетка.
- А почему «розетка»?
- Так «Медведь» меня прозвал, за то, что я в детстве пыталась залезть пальцами в розетку.
- Опять этот «Медведь»!
- Что значит опять?
- Да так, нашел в учебнике его художество.
- Это его любимое занятие, обрисовывать книги. Он главный хулиган среди нас. Его все боятся, даже учителя.
- Посмотрим.
- Ты только не дерись с ним, а то он знаешь какой…
И она изобразила сонного медведя, который только что вылез из берлоги после долгой зимней спячки. Мне стало смешно, от ее надутых щек, выпученных на лоб глаз и неуклюжей походки. Она сделала это с такой легкостью, с какой могут работать только актеры. Я засмеялся истерическим смехом, когда она попыталась в такой нелепой позе пройтись по комнате. Она очень обрадовалась, что рассмешила меня, и засмеялась вместе со мной. Не знаю, влюблялся ли я в девчонок раньше, но в какой-то миг, мне показалось, что я давно знаю ее, и не представляю себе ни одного дня без неё. Светка перестала смеяться, только улыбалась и смотрела на меня. Вдруг, покраснев, как будто ее кто-то ударил, опустила голову, и словно специально заикаясь, проговорила в пол.
- Я, знаю, что,… извини,… что тебя бросили на вокзале.… А я своих родителей совсем не помню. Ко мне приезжала, как она говорила, моя тетя, давала конфеты, а потом молча смотрела на меня, и плакала… Её уже давно не было, и я даже не знаю, что с ней.
- Говорят, что взрослые умирают.
Она резко упала на колени, как подкошенная, и заревела.
- Нет! Нет! Нет! Этого не может быть. Она не могла. Она еще молодая.
Я подбежал к ней, схватил за плечи и прижал к себе. Я ощущал  её как маленький комочек, такой теплый и желающий жить.
- Я не про нее говорю. Я про всех.
Я чувствовал, что она успокаивается, но продолжал держать за плечи, и хотел извиниться, но она опередила меня.
- И мы тоже умрем?
- Нет. Во всяком случае, не сейчас.
- А почему тебя зовут «Зверенышем».
- Семеныч прозвал. Это от природы, наверное.
- Природа не делает зверей. Ими становятся.
Она подняла голову, и наши глаза встретились. Нам захотелось обоим что-то сказать, но что, не могли вспомнить, а может, еще не знали. Мы стояли бы так на коленях, глядя друг на друга, еще долго, но Елена Прекрасная была уже в дверях.
- А, голубки? Вижу, вы уже познакомились. Я смотрю, ты Алексей  совсем поправился.
- По-моему, я заболел заново, только другой болезнью.
-  Эта болезнь, друг мой, неизлечимая. Тут я ничем тебе помочь не смогу. Собирайся, завтра пойдешь в школу. Кстати, я тебе принесла немного яблок.
Я взял два яблока в руки, и свист проносящегося мимо поезда заглушил мои мысли о Светлане.

 7.
Палата мальчиков располагалась на втором этаже, где и лазарет. Палата девочек на первом. Там же была столовая, библиотека и кабинет директора. Третий этаж был завален всяким хламом. Этот этаж среди детдомовцев называли пристанищем призраков, и ночью, когда все затихали, можно было услышать тяжелые шаги и чуть заметное покашливание. Ребята шутили, что это старый директор, каждую ночь возвращается сюда, чтобы проверить свое награбленное богатство. Потом все громко смеялись, и с дикими улюлюканьями прогоняли невидимый призрак. И в эту минуту вбегала воспитательница комнаты мальчиков Ольга Владимировна. Она поднимала всех с постелей, наказывая всех одним наказанием – поднятием подушки до уровня головы, и так держать на вытянутых руках, до посинения, пока руки не отвалятся. Наказания у Ольги Владимировны были самые ухищренные. Вот одно из них. Среди нас был Сашка – Мокрый, который каждую ночь ходил под себя. Его пытались вылечить, но так и не смогли. Так вот, Ольга Владимировна заставляла ложиться провинившихся под его кровать. Что было дальше, рассказывать не стоит. Впрочем, как и об остальных наказаниях. Из-за которых, тихой ненавистью и ненавидели Ольгу Владимировну. Чувствовалась ее армейская выкладка. Она была строгой и бескомпромиссной. Ненавидела нытиков и не терпела беспорядка. Жена военного, пережившая войну, но так и не дождавшаяся своего мужа. Жила одна, и второй раз, замуж не собиралась, храня память о своей первой и последней любви. Тогда мы не знали, что будем ее благодарить и вспоминать в трудные минуты нашей жизни. Она воспитала в нас дух сопротивления и борьбы за себя, и тех, кто был с нами рядом. Учила, как по грамоте, отстаивать свои позиции и не сдаваться. Большое спасибо, Вам, Ольга Владимировна.
На кладбище, когда Вас хоронили, не было никого, кроме нас, Алексея Зверева и Светланы Розеткиной.
Зима пришла неожиданно, с холодом, и тоской по лету. Теплой одежды на всех не хватало. И приходилось носить одно пальто на двоих. От школы нас разделяло всего два квартала. Но зимой они казались вечностью – пустой и холодной. Пальто передавалось через каждые пять домов, но и за эти пять домов, никто не успевал согреться. В школу все детдомовцы приходили замерзшие и дрожащие от озноба. После таких походов многие заболевали. Места в лазарете не хватало,  тогда больных размещали по своим палатам.   Теперь комнаты больше напоминали военный госпиталь. Все кашляли и бились в агонии, а Елена Прекрасная порхала среди больных, как не уснувшая бабочка, которой зима не страшна.
После этой зимы нас стало меньше…
Дорогая Елена, простите, забыл отчество. Ваши письма приходят издалека, Вы пишите, что соскучились, и хотите увидеть меня со Светланой, хоть одним глазком. Мы обязательно приедем. Пишу Вам, и помню о вашей доброте, не угасающей заботе, верности нашим детским душам и любви. Я знал тогда, что зима не навсегда. Но эта зима осталась в памяти, всех прожитых и не прожитых мной дней…

8.
- Зверев, спустись к директору. Тебя внизу ждет мать.
- Кто?
Я остолбенел. На какие-то доли секунды я забыл кто я такой. Комната резко увеличилась в размерах, будто я стал меньше, и готов вот-вот исчезнуть. Все кто находился со мной в палате, застыли, разинув рты, и боялись пошевелиться. Я ощутил резкий щелчок, словно внутри меня запустили  сверхзвуковой двигатель, и рванул с места. Не успев опомниться, я уже летел по коридору, сбивая всех без разбору. Лестница была преодолена в два прыжка. И вот первый этаж, поворот направо и по коридору, к этой двери с табличкой, где уже находились мои глаза. И, наконец, дверь, ручка, рывок,– дверь открыта…
Мама!…
Это, как жизнь. Отними ее, и тебя уже нет. Ты обнимаешь ее, целуешь, и сквозь слезы, видишь ее, неповторимую и такую близкую. Ты видишь только ее одну, и веришь, что она заберет тебя отсюда, что она нашла, и уже никогда не потеряет.
- Алеша, милый мой… Как ты тут без меня?.. Тебя никто не обижает?.. Как ты вырос… Дай я на тебя посмотрю… Иди ко мне. Постой что это за синяк?.. Ты не голодный?.. Что с тобой?
Дверь. Вокзал. Среди шума и толкотни я держу твою руку, а ты смотришь в окно, и говоришь с кем-то жестами рук, и губы шепчут непонятные слова. Потом ты резко отворачиваешься от окна, а по твоей щеке, уже катится слеза, и ты не в силах ее остановить. Ты убираешь ее тыльной стороной ладони, и замечаешь, как начала расплываться тушь на ресницах. Ты присела ко мне, и закрыв глаза, сказала только мне одному…
- Я скоро вернусь. Жди меня здесь.
- Мам, почему ты плачешь?
- Что-то в глаз попало. Обещаешь ни куда не уходить?
- Да.
- Вот держи. Если проголодаешься, поешь…
- Я могу пойти с тобой?
- Нет… Я скоро. Будь умницей.
- Мам?
- Что, сынок?
- Ты меня любишь?
Тушь течет по твоим щекам, твои руки бессильны ее вытереть. Ты молча теребишь платок, и боишься дотронуться до своего лица. Нависает тишина. Я вслушиваюсь в неё, и пытаюсь услышать хоть что-нибудь похожее на твой голос.
- Я думаю их надо оставить одних – звучит голос репродуктора.
 Я вздрогнул. Вокзал опустел. Застывшая тишина, в которой лишь настенные часы, отбивают ритм движения времени. Но и они умолкают…
- Я, не должна была, бросать тебя… Но я не могла поступить иначе. Я хотела как лучше… Понимаешь, он против тебя… Он ненавидел твоего отца, и до сих пор ненавидит. Но он любит меня. Безумно любит. А я должна… Я должна сделать выбор… И если сможешь, прости меня за него… Я знаю, я плохая мать, и не должна, как любая из матерей, бросать своего ребенка. Но вдвоем, нам не прожить, а по одиночке…
- Уходи.
- Что?… Как ты можешь?
- Могу… Теперь я тебя бросаю… Прости меня. Но, я не смогу быть для тебя сыном. Я привык быть брошенным. Да. Теперь, я, смогу решить, уходить тебе или нет. И я решил. Уходи. Мама. Уходи. И больше никогда не возвращайся… Прости меня, если сможешь… Мне больше никто не нужен… Я - сам…  Я - «звереныш»…
Голос оборвался. Секундная стрелка бросилась по кругу, догоняя свой хвост. Вокзал ожил, как в быстром кино. Крики и голоса окружили меня. Поезда всасывали людей и уносили их туда, где я уже не мог их увидеть. На перроне, среди бешено мечущейся   толпы, я увидел лицо. Лицо моей мамы. Она улыбалась мне, и протягивала ко мне руки… Я потянулся навстречу… Неожиданно появился свет. Ослепительно яркий свет, белой полоской больно ударивший меня по глазам.
Когда я открыл глаза, на перроне уже никого не было. Я поднял их вверх. В небе медленно падали яблоки.






9.
- Зверь! Общее собрание. Явка всех обязательна. Светке скажи. И не прячь ее в кустах. О вас уже все знают. Только не опоздайте.
Светка вылезла из–за кустов смородины вся в ссадинах и паутине, при этом выплевывая неспелые ягоды. Смородиновый сок, на ее губах, растекался по складкам и нежно застывал. Я поцеловал их. И они ответили тем же.
- Слышала, уже все знают.
- А чего ты хотел, у нас, как в большом селе. Ничего не скроешь.
- Об одном они всё-таки не узнают.
- О чем?
- О том, что мы вместе навсегда, и нас ничто не сможет разлучить. Даже смерть. И мы навсегда,… и не будем вспоминать о прошлом. А если и будем, то только в радости…
- И будем целоваться среди падающих яблок. Как было уже однажды, в летнем лагере. Помнишь….
- Это не забывается… Ты сидела на столе среди яблок, которые я тебе принес из соседского сада. Ты ела их и смотрела на меня. А я качался на стуле и не сводил с тебя глаз, а потом не удержался и потянул стол на себя. Но было уже поздно. Ты не удержалась вслед за мной, и упала на мои руки. А сверху падали яблоки, медленно, как снег. Ты откусила одно яблоко, и протянула мне, как Ева, из райского сада…
- Скажи, чем мы виноваты, что такие родились.
- Какие?
- С грехом.
- Смотря, что считать грехом. Вот, если я тебя поцелую, это же не будет считаться грехом?
- Говорят, что все люди грешны.
- Тут нельзя искать виновных. Мы же не виноваты, что появились на свет, а наши родители, каковы бы они не были, тоже не виноваты, что хотели иметь детей… Тут сложно разобраться…
Мы молчали и смотрели на улицы, дома, окна, спешащих людей, детей играющих в маленьких двориках. И этот маленький мир нам казался таким хрупким. Коснись его рукой, и он начнет рассыпаться. Мы не знали, что нам сделать, чтобы сохранить его.
- Ты любишь меня?
- Очень.
- Нет, скажи так: «Я очень люблю тебя. Люблю так, как никто еще не любил, и не полюбит».
- Я люблю тебя.
- А теперь поцелуй.
- Ты знаешь, нас уже ждут.
- Ничего, подождут… Поцелуй.
И я поцеловал ее нежно в губы, а потом еще и еще, и не мог остановиться.
Когда мы подбегали к дворику детского дома, собрание уже началось. Директор увидел нас, улыбнулся, и сделал вид, что ничего не заметил.  Тесными рядами, со стороны улицы, стоял весь наш детский дом. Директор стоял напротив, с когортой воспитателей, держа перед собой лист бумаги, обвел всех изучающим взглядом и начал читать. Из всего прочитанного я ничего  услышал, потому что целовал Светку.
Мы закрывали уши, чтобы слышать только друг друга. И не случайно ничего не поняли, когда услышали дикие крики.
- Ура! Море! Да здравствует директор!
- Что, что случилось? – спросил я одуревшего от счастья Сашку впереди себя.
- Мы едем на море. Всем детдомом. Шефы везут.
Я посмотрел недоуменно на Светлану, а она на меня. И, наконец, мы поняли. Мы закричали, запрыгали, обнявшись. Целовались, потом опять кричали вместе со всеми.
- Море! Море! Море!
Море. Мы видели его только на картинках и во снах. И мечтали как, о чем–то, несбыточном.
На следующее утро все готовились к отъезду, и говорили только об одном. О море.
   
10.
На вокзале нас разделили на две группы. Мальчиков отдельно от девочек. Я не упускал из виду Светлану. Она мне рисовала в воздухе сердце, пронзенное стрелой, а я в ответ посылал воздушные поцелуи. Наконец, к моей печали, нас стали распихивать по вагонам. Не успели мы зайти в вагон, как младшие побросали свои вещи, стали прыгать и влезать на верхние полки. Вагон превращался в дикие джунгли с деревьями великанами, на которых, зеленые террасы, служили только для  сборищ диких животных и птиц.
Детдомовцы почувствовали волю. Так далеко еще никто не уходил. Кроме тех, кто убегал и никогда не возвращался. «Медведь» был из тех, кто не вернулся. Ушел, оставив мне на память, тот самый синяк под глазом. Его нашли, избитого, лежащего на груде мусора городского базара, с табличкой на шее. «Ворюга». Вот, что было написано на ней, и висело на нас, как клеймо. Если ты детдомовец, значит ты вор. Спорить с взрослыми трудно, но каждый знал о себе только свою правду. И эту правду нельзя было обвешать никакими табличками и ярлыками.
Для малышей, мир кончался за белым забором, а походы в школу приравнивались к экспедиции. А тут такое чудо. Словно волшебник подарил нам новую карту, на которой столько неизведанного, что разбегаются глаза. Малышня уже достигла третьих полок, и игра в свободное племя обезьян, грозилась достигнуть апофеоза, но тут прозвучал трубный глас вожака стаи, то есть Ольги Владимировны. Все застыли, и по цепочке, от полки к полке, оцепенение передалось с молниеносной быстротой. Взгляд Ольги Владимировны был очень суровый. Все ждали репрессивных мер, и пытались слиться с окружающей средой.
Но произошло необычное. Улыбка на лице Ольги Владимировны, это такая редкость, как конфеты на Новый Год.
- Только не разнесите вагон. И не убейтесь. Зверев, назначаешься старшим.
- Есть.
Я встал и отдал честь, воображая себя бывалым солдатом, в военной форме и с погонами лейтенанта на плечах.
- К пустой голове, руку не прикладывают.
- А она у него не пустая! Там Светка! – выкрикнул Сашка, лежа на третьей полке животом вниз.
Я показал ему кулак. А ему было весело, и он скорчил глупую гримасу. Я не злился, ведь, это была правда. А когда любишь, прощаешь всем. Даже врагам.
- И еще,… Спасибо Саша, что напомнил,… ночные похождения, и встречи при луне, отменяются, до прибытия поезда. Все слышали?
- Да… - эхом прокатилось по вагону.
Вагон дернуло, малышня кубарем скатилась с полок и устремилась к окнам, и, как заведенная, замахала всем, кто оставался на перроне. Неважно, знали они кого-то или нет, но им было просто необходимо, чтобы их заметили и помахали в ответ. И чтобы знали все - они едут на море. Но в глубине души, им хотелось, чтобы их провожали, и ждали их возвращения.
К вечеру все устали сидеть возле окна, и ждать, когда же появится голубая полоска моря. Постепенно, один за другим, детдомовцы расползались по своим местам. Вошла Елена Прекрасная, и спросила о всеобщем самочувствии. Все покачали головой и ответили, что у них ничего не болит. Вслед за Еленой, пришел директор, и спросил то же самое. Все опять покачали головой, и ответили то же, что и Елене Прекрасной. Не успели уйти директор с Еленой, как явилась Ольга Владимировна. Весь вагон приготовился повторить в третий раз несложное телодвижение и уже заученную фразу. Как вдруг, из ящика, который принесла воспитательница с собой, достала голубенькую банку. Ребята сразу узнали эту баночку. Она была слаще всего на свете. Даже море отошло на второй план.
- Сгущенка!!!
Ребятня с диким воплем завоевателей ринулась вперед. Но Ольга Владимировна была неподражаема в этот момент.
- Стоять! Все быстро сели на свои места, и ждут своей очереди. Одна банка на четверых. Зверев, раздай хлеб.
К ночи все наелись и улеглись спать. Мне не спалось. Я сидел возле окна, и наблюдал, как редкие огоньки проносились мимо меня. Я прижимался лбом к стеклу, и пытался разглядеть ночной пейзаж за окном. Но было темно как в чулане. Я не услышал, как подошла Елена Прекрасная и присела рядом.
- Леша, ты, почему не спишь?
- Мне не хочется.
- Скучаешь?
- Очень.
- Пообещай, что будешь беречь ее.
- Обещаю… Передайте Светлане, если она еще не спит, что я люблю ее.
- Передам. А ты постарайся заснуть.
Я кивнул головой, и буркнул что-то несвязное в ответ.

11.
Нас разбудили ранним утром. Еще не пробудившихся от сна, нас выводили из вагона и рассаживали по автобусам. Мы бормотали, что хотим спать или есть, или чего-то еще. Мысли очень трудно было сформулировать, и до конца не разобравшись, мы снова засыпали.
Колонна автобусов, гудя моторами, остановилась возле подъезда, главного корпуса пансионата. Некоторые из нас проснулись и озирались по сторонам. Не увидев моря, а лишь клумбы и здания, которых в городке было множество, они ошибочно думали, что их обманули, воспользовались их незнанием и просто перевезли в другой детский дом, подальше от людей. Чувство обиды вспыхивало, как искорки молодого костра, и, попадая на других, возгорались уже большим костром. Воспитатели успокаивали ребят, говоря им: «Ребятки, вы действительно на море, вам нужно только его увидеть». Но «обманутые» не унимались, а на задних сиденьях уже пытались разбить стекло. В этот момент прозвучала команда выходить из автобусов. Ребята с надутыми губами выходили по одному из автобусов, как преступники, которых поймали на мелочи. Директор построил всех в небольшие колонны и показал рукой, куда нужно идти. Чуть расползаясь, из-за не поспевающих малышей, колонны двинулись по аллее. Самые нетерпеливые выглядывали из-за спины спереди идущего, и подпрыгивали выше своей головы, в надежде увидеть первыми, то, о чем так долго думал и мечтал каждый детдомовец в последние два дня.
Уже был виден конец аллеи, воздух стал более свеж, солнце перестало прятаться за кронами деревьев и теперь светило нам  в глаза. Мы щурились и прикрывали их руками. Внезапно, как дуновение ветра, на нас обрушилась волна, еще не пережитого и не испытанного. Огромное пространство голубой воды, соединялось на горизонте с небом, а по небу плыли облака. Вся эта картина приводила нас в восторг. Мы стояли, застыв от наслаждения, боясь разрушить четкую линию, нарисованную неким художником. На секунду мы забыли, зачем сюда приехали. Что-то общее рождалось в этих маленьких и озябших душах. Мы не думали, мы подчинялись зову природы… Мы бежали к морю, раскинув руки, закрыв глаза, и раздутые ноздри жадно вдыхали морской воздух. Потом полет, несравнимый ни с чем, и внезапная обжигающая прохлада. Облегающая влага проходила сквозь нас, бросала на волнах своей нежности, и снова брала в свои объятия. Счастье, которому нет конца.
К вечеру пансионат был похож на китайский квартал. Мокрые вещи сушились на подоконниках, на перилах, на стульях, и даже на кипарисовых деревьях. Детский дом бегал по аллеям в одних трусах и подставлял радостные и довольные лица уходящему солнцу.
Но ничто не вечно на этой земле, и звуки горна протрубили отбой. Нехотя, маленькими змейками, детдомовцы вползали в свои комнаты. В комнате жили по четыре человека. В каждой комнате был туалет и душ. Из-за таких удобств, мы назвали это место гостиницей. Наверное, уж очень хотелось нам пожить в гостинице, отдельно от всех, и делать то, что нам захочется. Мальчиков расположили на правом крыле, а девочек на левом, на одном этаже. Устав от первого «трудного» дня, детвора, улыбаясь, смотрела цветные сны, и неожиданно для себя погружалась в страну счастья и беззаботности.
Лишь один я не спал, и как охотник, вслушивался в тишину, ловя каждый звук. В коридоре было тихо. На улице тоже. Пора. Я вскочил  быстро и бесшумно. Надел штаны, и босиком на цыпочках прокрался к двери, и осторожно дернул за ручку. Дверь поддалась, но тут же заскрипела. Я испугался. Обернулся. Никто не поднял головы. Прислушался к коридору. Тишина. Пронесло. Как же теперь открыть дверь. Надо было предусмотреть раньше, еще днем проверить петли. Придется через балкон. Я вышел на балкон и попробовал дотянуться до соседнего балкона. Какое счастье, что они были рядом. Я уже стоял одной ногой на следующем, когда вспомнил, что забыл яблоки. Вернулся, взял кулек, и понял, что придется держать его в зубах. Ловко, как Маугли из моей любимой книги, я перелазил с балкона на балкон. И вот передо мной предстала комната девочек. Ухватившись за край, я вслушивался в звуки комнаты. Лишь тихое сопение доносилось ко мне. На четырех костях я достиг середины комнаты, и с кулечком в зубах стал искать Светкину кровать. Она лежала, уткнувшись носом в подушку, и что-то во сне шептала. Я взял кулек в руки, и медленно, как перед страстным поцелуем, приблизился к ней. Видимо мое лицо уж очень светилось, и разбудило мою судьбу раньше, чем мне хотелось.
- Лешка…
- Тихо.
- Ты что, с ума сошел? Как ты здесь…
- Пошли.
- Куда?
- К морю.
Сзади я услышал шевеление и чье-то бурчание. Я упал на пол, яблоки выпали из кулька и раскатились по всей комнате. Одним рывком я оторвался от пола, схватил Светлану в охапку, и вылетел из комнаты в коридор. Поставив ее на ноги, и, не отпуская ее руки, побежал к выходу.
- Ты сумасшедший. Нас же услышат.
- Пускай слышат. Пока они поймут, в чем дело, нас уже не будет.
Через минуту, мы уже бежали по аллее. Ночь скрыла нас, окутав своей тишиной. Голоса цикад пели нам вслед. Ночные мотыльки, летящие по следу луны, дарили нам свои крылья, и мы летели, не ощущая времени. Мы были уже за пределами его границ… Мы ощущали поток восходящего света, и волны разбрызгивали этот свет, превращая его в звезды. Мы были единым целым с ним, где нет места, для боли и печали. Бурный поток желания, охвативший нас, растворял в себе, и за это, мы были ему благодарны. Волны счастья и неповторимость бытия отдавалась в наших сердцах. И мы купались в них, и жизнь теперь казалась бесконечной и неугасающей.
Внезапно мы перенеслись в сад, где одурманивающий запах цветов, сводил нас с ума. Деревья были в цвету, мягкий свет разливался и стелился туманом по траве. Мы были одни, и единственные в мире. Всё начиналось с нас.
- А где яблоки?
Я очнулся. Светлана смотрела на меня и улыбалась.
- Сейчас будут… Я совсем про них забыл. Они остались у тебя в комнате.
Я хотел встать, но она остановила меня, и поцеловала.
- Возвращайся, как можно скорее.
- Нет ничего быстрее меня.
Ветром я очутился в коридоре и уже стоял перед дверью, как вдруг, всё поплыло перед глазами. Слепая темнота залепила мне глаза. Я пытался продрать их руками, кричал, но не слышал своего голоса.
- Где ты? – услышал голос моей Светланы, и побежал на него.
- Где ты? Я тебя не вижу…
Снова и снова я слышал его, и бежал к нему вслепую, выставив руки перед собой…
Свет. Яркий ослепительный свет. Белой полоской резануло глаза, я упал на колени, охватив голову руками, стал орать и звать только ее. Боль. Схватившая меня и не отпустившая, как имя…
- Света!…
  Но никто не ответил. Лишь эхо, побилось о волны и утонуло…
Я открыл глаза. Морской берег освещала полная луна, звезды белыми точками, мерцали вдалеке. А рядом сидел малыш, с заплаканными глазами.
- Дядя, дядь, не надо, здесь нет никого. Я тут один. Я ищу свою маму… Вы помните меня?
Медленно, как после удара по голове, я приходил в себя.
- Да, помню…
- Вы не бойтесь. Я с вами… Вас никто не обидит.
Я улыбнулся и обнял его.
- Извини,… я хотел, принести тебе поесть.
- А я уже поел. Тут кто-то рассыпал яблоки. Я вам оставил одно. Вот…
И он положил мне на ладонь круглое и твердое яблоко с красным бочком.
- Спасибо.
- Ну что, идем?
Он встал, отряхнул свои штанишки от песка, и взял меня за руку.
- Идем.
- А мы найдем мою маму?
- Обязательно найдем…



26 июля 2001 г.