Голоса

Неглубокая ночь. В воздухе клубится тьма, разбавленная отсветами далёких фонарей. Где-то позади тот дальнодавний приятель, его голос приглушен и разбавлен тонким женским голоском. Клубы пара из ноздрей. Ну и яростен же я!
Аллея кажется бесконечной: из-за моей куриной слепоты колонны тополей сливаются с темнотой. Шаг. Ещё шаг. Ещё и ещё, в ушах перестук копыт. Ярость засыпает под яростную дробь шагов, её место занимает мысль о трезвом анализе времени, места и меня в этих ночных категориях.
Голоса уже не слышны – ни давно знакомый, ни свежий, слегка неприятно гундосый не пробиваются в мой размышляющий разум. Медленно кипит сердце, пары алкоголя растворяются в холодном воздухе, выдавливаясь через поры и лёгкие. В глазах постепенно возникают силуэты последних тополей аллеи – дальше пустырь, водоколонка, тротуар вдоль дороги и нависающие серой массой пятиэтажки.
Иду обратно, навстречу гулу возбуждённых моим отсутствием вздохов и шёпота. Проходя мимо бросаю необязательную будто информацию – иду дальше. Уже под куполом рябого света, пролитого на лёд песка старым фонарём, настигнут рукой и обеспокоенным вопросом. Предлагает деньги на такси. Беру и иду пешком.
Что-то странное занимает мой разум. В такт проезжающим мимо автомобилям звучат песни. Яростный ещё шёпот изрыгает умиротворяющие слова (и играет пасторальными нотами). Постепенно вспоминаются все случаи подобных моих уходов. Причиной всех является засевшая в мягких тканях обидчивости заноза – я остаюсь один.
Улыбка за улыбкой, глоток за глотком – и она (неважно кто именно) целуется с тем давним приятелем, да как! Моим делом становится разглядывание сосуда со спиртным и ещё пары сосудов напротив, один из которых переполнен желанием излить имеющиеся у него запасы, а другой просто жаждет принять это излияние, да и не одно (скорее всего). Пью. Пока я ещё понимаю, что это выбор женской особи и не стоит искать какие-либо причины моего одиночества, но вскоре пары алкоголя исказят столь трезвый и полезно циничный порядок вещей. Нелепая обида разгрызёт внутренние оковы и с наслаждением разольётся по всему телу со вскипающей от молчаливой ярости кровью. Заведение закрыто, идём по домам. Голоса, смешавшиеся и уже слившиеся в поцелуе остаются позади, я вышагиваю по тополиной аллее, лихорадочно ища выход.
Выход есть – полезный цинизм. Цинично определив свои чувства как нездоровую зависть (и метастазы фрустрации), с облегчением вижу конец аллеи и вдыхаю свет дальних фонарей. Иду обратно.
По пути, долгому и ветвистому, с холодной приятельской десяткой в замёрзшей руке, шепчущей походкой. Ночь созрела и самая густая темнота наваливается на конусы фонарного света. Топот моих (утомлённых уже получасовым маршем) копыт выстреливает в тишь, нарушаемую изредка поздними таксистами, надеющимися ещё подвезти меня до дома и забрать приятельскую подачку, вмёрзшую в руку и пронзающую её болью, которая докатывается до остывающего сердца.
Всё тело болит от ходьбы и мятой купюры в левой руке – не вижу пути: наугад; не слышу голосов машин и рельсов трамваев. Вдруг (внезапно, неожиданно) я слышу чей-то голос, незнакомый, по всей видимости пьяный и окружённый собутыльным хохотом и повизгиванием. Голос этот, стремительно возникший на фоне боли и заглушивший её, голос этот пробудил во мне животный страх, перерождавшийся по мере приближения голоса в ещё более животный ужас. Не осознав причин, да и когда осознавать?! Тело подчиняется бешеному рефлексу ускорения и я уже бегу, бегу яростно и тупо, бегу прочь от этого ужасного голоса.
Десять минут нездорового бега в сторону луны и я вновь в себе. Я начинаю медленно откапывать в оперативной памяти тот первый и главный толчок к безумному бегу. Отбрасываю проносящиеся мимо кустарники живых изгородей, подъезды серых домов, открытые канализационные люки и даже удивительно зловещий ветер в ушах. Добираюсь до животного ужаса, до животного страха и вот, наконец, причина, подобно вырезанной опухоли, пульсирующая и брызжущая кровью причина (меня, превращённого из человека разумного в человека ничтожного). Я знаю этот голос – это голос, который останется последним в моей земной памяти – дальше лишь холод (и жар смерти, тишина и вопль Ничто).

Я просыпаюсь с треском похмельного синдрома. В голове поочерёдно выступают ярость, боль, страх, ужас (и настоящий бодун). Настоящий бодун всё время побеждает, но для того, чтобы мои мучения приняли крайнее положение, изредка уступает место то ярости, то боли, то страху, то ужасу. Я жадно пью воду и валюсь без сил в больную с похмелья постель, укрываюсь сначала прохладным и знобливым воздухом, а затем усталым одеялом. Сплю. Во сне мимо меня пробегают слившиеся в поцелуе голоса, пьяные (и улыбающиеся) голоса, гогочущие (и зловещие) голоса, только мой голос спрятался и не слышен в корнях голосовых связок. Я жадно сливаю мочу, держусь за голову, валюсь без сил в пропахшую перегаром постель. За мной повсюду следуют голоса.
«Чем тебе нравится осень?» – всё вокруг вопрошает меня, вся осень интересуется моим мнением, идя рядом в обличье давней знакомой. Шорохом сухих листьев под ногами, неспешным и равнодушным солнцем, желтизной взгляда и лужами, в которых бывало купалось моё отражение, дрожа и ёжась от ветра. Дни, долгие и тяжкие дни этой осени пронеслись с того момента как я вышел из похмельного синдрома, перестрадав (страх и боль, ярость и ужас). Теперь под кадыком у меня спокойно (там, где спит душа), даже слишком спокойно: равнодушие – мода сезона. И красива по вечерам луна, одинокая как и я, брошенная дальнодавним приятелем с холодной купюрой в обмороженной руке, напуганная голосом-незнакомцем в теле убийцы. И прекрасен день, который может быть день последний здесь и первый в Ничто. И счастливы ноги, что шепчут иссушенными смертью и осенним солнцем листьями, и счастливы руки, пожимающие другие осенние руки, и счастливы глаза, пожирающие проходящие мимо цветки, не сексуальностью яркие, а завуалированностью сексуальности под макияжем осенней грусти, молчания и равнодушия ко всем пожирающим их красоту глазам. Лишь слух не так счастлив. Я глух, я не слышу голосов.
«Пятнадцать дней». Да я согласен, мы не виделись и не слышались с дальнодавним моим приятелем. Он в трубке телефона ждёт, что я  к нему приду. Ждёт, когда я вхожу в его подъезд, ждёт, когда подхожу к его двери и тянусь к звонку. Я позабыл его голос. Позабыл его голос в чистом виде (взвесь, сгусток), в памяти лишь смесь голосов – его и её (неважно кого именно). Целую про себя его голос, но равнодушно не пускаю смысл изречённого им приветствия. Я прохожу. Звонок телефона. Его голос уходит за дверь, за дверью – в трубку, в провода, там – бесконтрольно и вакханально смешивается и сливается в поцелуе с её (неважно) голосом. Ухожу, так и не сказав ничего. Солнце осветило комнату. Скомканное одеяло поднимаю с пола. Встаю. Умываюсь.
Нет, я должен его услышать. Весёлые пищалки цифр в таксофоне ведут к его голосу. Весёлые короткие гудки говорят о том, что его голос занят, он смешан с её (неважно) голосом, слит в поцелуе. Я третий лишний в этой игре, доходчиво твердит таксофон. Что же? Что-то странное занимает мой разум – засевшая в мягких тканях обидчивости заноза, я одинок. Похоже, я идиот, мыслю и ревную её (неважно, совсем неважно) к его голосу. Возбуждённые моим отсутствием в трубке телефона шёпоты и вздохи… что это там, слева?
«…да идиот какой-то…машина сбила… на дорогу выскочил… и ещё – ни слова, ни вздоха, но жив…голос потерял что ли…». Несут, везут на каталке, тело разламывается на куски, разбивается на фракции, (плачет). Над моим лицом возникает чьё-то чужое лицо в медицинской маске. Тишина моей боли нарушается тихими раскатами дальнего грома – голос врача вырастает в моих ушах. Я узнаю его, но уже не боюсь, я готов. Ничто ожидает меня. Мой голос благодарит врача за избавление (в левой руке холодная десятка).