Лестницы, отцы

Они сидели на лестнице. Он не мог точно сказать из какого материала сделан твёрдый постамент лазорево-голубого цвета. Он не был также уверен в том, что эта лестница, чьи тёплые ступеньки, вообще «сделана» из чего-либо – тот, кто сидел рядом с ним, «отец», говорил, что она растёт вместе м её хозяином – чем старше и старее становился отец, тем прочнее и выше становилась лестница, тем шире и теплее становились её голубые ступени, на которых они. А у меня будет такая лестница? Будет – печально покачивал старой с молодыми глазами – будет, когда ты от меня уйдёшь… По вечерам, когда солнце закатывалась за спину, становилось прохладно, они садились ближе друг к другу, отец гладил его по голове, целовал в темечко, гладил рукой кожу спины, шеи, улыбался. Со временем, когда ступени расширились до такой степени, что на них можно было класть книги, он слушал отца и пытался всё прочесть, поделиться с отцом впечатлениями, а потом была музыка и он упивался ею и теплом ступеней и отца, рук и постоянно стареющая теплота лазорево-голубой лестницы.
Когда солнце снова оказалось за спинами и холод земли вскарабкивался по ступеням к их телам. Отец обнял его, гладит спину, грудь, не улыбаясь, с лихорадочным в глазах, дышит часто и целует ему плечи. Он дрожит, но не от холода – от неизвестного доселе дыхания – отец, что с тобой? я – ласково со слезами – не отец тебе… я – утирает с левой щеки – я взял тебя – с правой – я вырастил тебя для себя – втягивает ноздрями воздух шумно – ты теперь разбираешься в музыке, в литературе, с тобою можно беседовать, с тобою можно молчать, любишь то же, что и я, ненавидишь то же, что и я – ты это я, ты – мой. Он дрожит от холода, отец умолкает и снова начинает гладить его кожу, целовать плечи, шею, щёки, дышит часто, дрожит… Он спрыгнул с лестницы – отец, не надо – не надо! я не отец тебе, ты мой – он бежит, бежит не оглядываясь в сторону падающего с неба солнца, он догоняет солнце, он обгоняет и под жаркими лучами изумлённого падает в горячий песок и песок впитывает его, его слёзы, его раскинутые в отчаянии руки, его содрогающееся от рыданий.

Да, отец, я теперь могу беседовать о чём угодно почти с кем угодно, я могу говорить и с таким же успехом молчать, ты научил меня всему… но чувствам – я ушёл от тебя, от твоего тепла и тепла твоей лазорево-голубой лестницы, выросшей вместе с твоим дыханием, я ушёл от широких, на которых даже помещаются книги, ноты, музыка. Я ушёл от твоего прерывистого и частого, возбуждённого и изнемогающего – ты дышал так странно, мне было страшно. Да, отец, ты не смог сделать меня своим, ты растил меня для себя, ты даже наверное выращивал, пичкал своими сладостями, своими вкусами, было вкусно и приятно, музыка и книги мне тоже нравятся, но чувства – что это? ты пугаешь меня, тебе не следовало так сразу, так неожиданно, отец, я говорю с тобой, когда тебя рядом, я убежал в отчаянии, я лежал на песке горячем, потом остывающем, потом холодном, потом снова теплеющем, я встал на ноги, слёзы высохли, а под ногами, среди горячих и разгорячённых песчинок осталась моя любовь к тебе, отец.

Шаги к морю, он слышал от отца о море. Нет моря, которое запало в сердце, солнце с сожалением или со злорадством рассматривает отпечатки моря, остывающие в сердце и его затылок, горячий и разгорячённый. Солнце, луна и снова солнце, луна. Он сидит на коричневой земле, сквозь трещины в которой сухие травинки. Он засыпает и во сне лестницу, растущую из трещины в коричневой земле, сминая и ломая сухие травинки прямо под ним. Вечер, когда холод крадётся вместе с серой тенью уходящего солнца, крадётся к нему, лежащему на спине, спящему и грезящему морем или лестницей собственного цвета с широкими, нет, пока узкими ступенями, на которых книги не поместятся, слетят ноты и музыка не задержится, но будет расти вместе с ним, с его дыханием и со временем, со временем ступени расширятся, станут тёплыми и можно будет кого-нибудь взять к себе, вырастить для себя, научить читать и слушать, гладить кожу, целовать в темечко, а холод будет обходить их стороной, но сейчас, когда на спине он грезит холод цепкими лапами и вязкая тень заставляют его вздрогнуть и заплакать. Шаги куда-то. Моря нет.
Усталое тело, сидящее на краю обрыва. Он болтает загорелыми ногами, разговаривает с солнцем и смеётся, когда оно отвечает ему какой-нибудь глупостью, а на спине нарисовалась за все годы карта его странствий, загоревшие участки – коричневые земли с сухими травинками из трещин, бледные полоски – реки с грязными водами и редкие полоски лесов, ноги сбиты до плоскостопия, они ноют, но он смеётся, когда луна появляется неожиданно похудевшей, разродившейся ночью и стыдливо хлопает глазами. Он придумал себе друзей – дорогу, солнце, луну и холод, с паучьими повадками сопровождающий тень. Годы странствий, отсутствия музыки, книг, объятий, слёз, моря – он весел и безмятежен, он забывает прелести чтения, слушания, тепла тела и свежести слёз – усталое тело на краю обрыва.
Очередная ночь в пути, долог и бесконечен, в дороге, не имеет начала и конца; дорога, берущая вдохновение в карте, проявившейся на его спине. Сон, ресницы дрожат от ветра, глаза начинают совершать колебания под тонкой загорелой кожицей, он снится себе. Поле, ветры утихли, пахло свежестью, трава зеленовато-жёлтая и туман плёнкой над, он стоит и слушает. Музыка проникает в сонный разум – тихое, но настойчивое звучание гибкого, но низкого голоса и окружающая всё остальное тишина и травы без туманов. Он наслаждается музыкой, упивается голосом, он сам поёт, не открывая, а над ним появляется блестящее лазорево-голубое облако. С изумлением глаза впиваются, а поблизости появляется множество других глаз, других спин (в два раза меньше), других карт на других спинах и все впиваются, облако проплывает над головами – вперёд, вытягивая за собой глаза и души, музыка усиливается, усиливается голос и песня вышибает из глаз слёзы, из лёгких кашель и заставляет его и других пасть на колени и руками схватиться за зелёно-жёлтую, держаться за её корни, пригибаясь к тёплой земле. Откуда-то из-за спины выкатывается армейская пушка, её зелёный толстый, поблёскивающий холодом ствол смотрит чёрным оком на лазорево-голубое, в тишине песни, заполонившей лавиной, магмой, лавой заткнувшей жалкие уши, снаряд вылетает из дула и разрывает собой мягкое тело лазоревого облака. Он потрясён, так же потрясены остальные глаза и спины, тишина и бездвижье, тишина грохочущей в ушах песни, все оцепенело смотрят на медленный распад облака – куски размером с человеческую голову разлетаются в стороны – все замерли и в страхе наблюдают как разрываются их глаза и души. Вдруг одна из коричневых спин с голубой или лазоревой точкой бросается под падающую голову лазоревого облака, корчится, извивается, но глаза, бешено распахнутые и душа, вернувшаяся в тело – нечеловеческое блаженство – слёзы льются в землю, душа счастлива. Он замечает, что и другие спины бегут под дождь лазоревых шаров, что и другие спины затихают в блаженстве зелёно-жёлтых трав и плачут слезами счастья, роняя их на землю вместе с частичками счастливой души. Он бросается последним, он бежит: налево! направо! – шары падают в землю, минуя его тело – прямо! назад! беги! лети! – последний шар медленно впитывается в травы на расстоянии вытянутой. Он поднимается с земли – вокруг поле, полное тел, недвижных и осчастливленных, ему одному не досталось, ему одному не удалось, у него одного уже нет сил плакать, нет сил злиться и упасть и рвать волоски зелёно-жёлтых трав. Очередная ночь прерывается звоном солнечных лучей и холод уползает в земляную щель, бросая в дрожь своим появлением сухую жёлтую травинку.

Он сидел на лестнице. Рядом с ним беспокойно ёрзающий по ступенькам белой лестницы ребёнок. Он не знал, из какого материала была его белая лестница, он лишь знал, что она растёт вместе с ним, синхронно его дыханию и дыханию ребёнка, которого он стал растить, выращивать для себя. Я научу, научу читать, как только ступеньки станут настолько широкими, что можно будет класть рядом книги; научу слушать, как только покинет легкомыслие и частые ночные плачи; научу чувствовать  и принимать ласки и поцелуи – будет знать всё.