Записки рыболова-любителя Гл. 141-145

Гострем тем временем получил, наконец, квартиру в городе, пятикомнатную, в доме с улучшенной планировкой для "номенклатурных" работников. Но свою трёхкомнатную ладушкинскую квартиру полностью не освободил, свалил в одной комнате какое-то своё барахло и заколотил дверь огромным гвоздём. В оставшихся комнатах поселился Вадим Иванов с женой Машей. Саенко просил Гострема переселить в эту квартиру их с Кореньковыми, пока те отдельную не получат, в расчёте остаться потом в трёхкомнатной, да и Ивановы не чувствовали себя хозяевами в бывшей гостремовской квартире, поскольку не имели детей и не могли претендовать на трёхкомнатную. Гострем же ничего не решал и вещи не вывозил, а на все вопросы бормотал что-то невразумительное по своему обыкновению. В конце концов Саенко и Кореньковы сами поменялись жильём с Ивановыми, надеясь, что третья комната вскоре освободится, но ждать им пришлось ещё очень долго...

142

Заключить новый договор с "Вымпелом" на срок до конца пятилетки Гострему сразу не удалось, пришлось заключать промежуточный - до конца текущего года. Так открылась тема "Кедр" в обсерватории.
Теперь роли поменялись: обсерватория стала головным исполнителем, а университет - субподрядчиком, и соответствующая субподрядная тема в университете именовалась "Клён-3". В рамках этих тем началась разработка проекта ИДК - пресловутого ионосферного диагностического комплекса. Исполнителями разделов по методам диагностики числились Саенко, Иванов, Тринчук, Шагимуратов и Пахотин, по аппаратурной реализации - Лаговский и Саенко, по модели ионосферы - я и Латышев. К концу октября был готов так называемый "аванпроект" ИДК, представлявший собой развёрнутый план работ на 1974-75 гг. и их обоснование.
Просматривая теперь эти планы, не без гордости отмечаю - всё, что планировалось по моделированию ионосферы, было выполнено. Не всегда в те сроки, которые намечались, но в конечном итоге - в полном объёме. А вот что касается собственно ИДК, главными элементами которого являлись всевозможные геофизические датчики, то среди них в плане фигурировали, например, такие, как установки лазерного зондирования, сейсмографы, измерители пульсаций атмосферного давления и даже фотометры, предназначенные для наблюдений полярных сияний (!). Вся эта экзотика так никогда в обсерватории и не появилась, к счастью, а в планы она попала по логике Саенко, бесхитростно рассуждавшего так - чем больше всяких датчиков, тем больше информации, тем лучше. Гострем его в этом, разумеется, поддерживал, поскольку вообще придерживался принципа - чем больше (денег, людей, датчиков в его организации), тем лучше. К тому же всё прикрывалось завесой секретности работ, позволявшей Гострему игнорировать всякие сомнения по поводу целесообразности каких-либо датчиков.
Новая большая тема, рассчитанная на два года, открылась где-то с конца 1973-го или с начала 1974 года и получила наименование "Каштан". Почему-то у секретчиков по нашей тематике отдавалось предпочтение букве "К": Квадрат, Каучук, Калина, Кедр, Клён, Каштан - с растительным уклоном, потом пошли темы на букву "Т"... Увеличение объёмов финансирования позволило Гострему продолжить расширение штатов, появлялись всё новые люди, больше для аппаратурного обеспечения ИДК, в нашу группу влился только Кореньков, и лишь в следующем году - Клименко и Смертин. Последний, правда, появился раньше, работал сначала у Саенко, а потом перешёл к нам. В плане совместных работ КМИО и ЛПФ на 1974 год фигурируют новые фамилии: Ермоленко, Лещенко, Пилюгин, Личагин, Смертин, Токарь, Хаустова, Кутькина. Из новобранцев лишь Ермоленко был со степенью кандидата технических наук (или собирался защищаться?), кончал Ленинградский политех, остальные всё молодёжь, Володя Пилюгин кончал нашу кафедру - физики Земли, от Пудовкина, Кутькина - с кафедры радиофизики ЛГУ, от Макарова, оттуда же и Душкина потом появилась, Смертин, Личагин, Токарь - москвичи, мифисты, Лида Хаустова - из Воронежского университета, Лещенко - из Севастопольского приборостроительного, в котором училась моя сестра Милочка. Публика была самая разнообразная, но лишь Володя Пилюгин привлекал меня - и тем, что был с нашей кафедры, и общительностью, и обаятельной внешностью, чудесной улыбкой, хотя этим, пожалуй, его достоинства и исчерпывались. Добрый малый, но чего-то не хватает. Личагин внешне мне тоже нравился, но он недолго пробыл у нас.
Чем больше разрастался коллектив вокруг Гострема, тем труднее становилось ему управлять людьми в его привычной манере - властно и бестолково влезая в дела каждого. Всё труднее ему было поддерживать свой авторитет даже в глазах новеньких, которые быстро начинали ощущать ироническое отношение к Гострему со стороны разуверившихся в нём коллег (с большим стажем общения с Гостремом) разоблачавших (преимущественно за глаза, правда) его научную некомпетентность. Коверканная речь Гострема никого уже не обманывала, ляпсусы в его высказываниях теперь не списывались на счёт плохого знания русского языка. То один, то другой из новых сотрудников становился фаворитом Гострема, но обычно на недолгое время, ибо и фаворитам было нелегко рядом с Гостремом, пожалуй, даже труднее чем тем, кто держался от него подальше.
Фавориты намечались в главные проводники гостремовских идей, но поскольку понять их было подчас просто невозможно, возникало взаимное недовольство, усиливаемое невыполнением Гостремом обещаний, которые он давал налево и направо, суля золотые горы в виде зарплаты, премий и квартир. В фаворитах у Гострема в разное время побывали чуть ли не все научные сотрудники, поочерёдно слетая с пьедестала. Дабы отвергнутые недавние фавориты не объединялись в борьбе с ним, Гострем всячески наушничал одному на другого, намекал, что один, мол, плохого мнения о другом, и наоборот... Надо сказать, что эта тактика успеха практически не имела, поскольку обо всём, что говорил Гострем тет-а-тет, "между нами, так сказать", его собеседники рассказывали друг другу, не без оснований сомневаясь в порядочности своего начальника, опускавшегося до кляуз на собственных подчинённых. Всё это, конечно, позиции Гострема только расшатывало.
Заведующим лабораторией прикладной физики КГУ в это время вместо Кондратьева стал Игорь Ермоленко. О фиктивности собственно лаборатории как официальной структурной единицы он поначалу и не догадывался и был намерен распоряжаться в ней сам как настоящий заведующий. Естественно, что из этого у него ничего не вышло - Гострем связал его по рукам и ногам мелочной опекой, и Игорь взвыл.
А тут у меня очередной конфликт с Гостремом разгорелся, по поводу командировок в Вильнюс. Без его визы никого нельзя было отправить в командировку, а сам он подолгу пропадал в Москве, неделями не бывая на месте. Считать же на машине нам нужно было непрерывно, всё время кого-то нужно было держать в Вильнюсе, причём меняя людей, чтобы привозить результаты, варьировать задачи и т.п. Я настаивал, чтобы визы ставил Ермоленко, как непосредственный начальник людей из ЛПФ. Гострем был категорически против, не объясняя своих мотивов. Ермоленко и собственных сотрудников-экспериментаторов, работавших под его непосредственным руководством не мог оперативно послать в командировку, будучи вынужден каждый раз дожидаться и ловить Гострема. Накапливались и другие причины для того, чтобы нам с Ермоленко совместно возмутиться против Гострема: произвольное, без обсуждений и, на наш взгляд, несправедливое установление окладов сотрудникам лаборатории, использование ставок не по назначению (на должностях старших научных сотрудников и инженеров оказывались пожилые отставники с непонятными функциями), приобретение оборудования без согласования с теми, кому оно предназначалось, которое потом оказывалось никому не нужным и т.д., и т.п.
Все попытки протеста против тех или иных волевых решений Гострема им просто-напросто игнорировались или отметались высказываниями такого рода:
- Работать надо, так сказать! Вы меня поняли?
И всё. Отчаявшись, мы с Ермоленко и Костей пошли в ректорат университета жаловаться на Гострема и требовать ни больше, ни меньше как отстранения его от научного руководства сотрудниками ЛПФ по причине полной его научной некомпетентности. Проректор по научной работе и секретарь парткома сочувственно выслушали нас: Гострема в ректорате не очень-то жаловали. Его бурная, точнее, сумбурная деятельность на научной и преподавательской нивах приносила начальству только хлопоты и жалобы со всех сторон, от студентов до бухгалтерии, на всевозможные и невозможные нарушения. Нам пообещали разобраться и помочь. Но дело заглохло. В ректорате и без Гострема забот хватало, там шла своя мышиная возня за кресла, менялись ректоры, проректоры, секретари парткома, с Гостремом связываться никому не хотелось, тем более при дефиците профессоров в университете, кому там нужно его научную компетентность выяснять? Ермоленко почувствовал безнадёжность борьбы с Гостремом и затих, не рвались в борьбу и остальные. Большинство считало, что не следует озлоблять Гострема, в целом он всё равно нужен, без него, мол, вся наша контора развалится.
А во мне свербило оскорблённое самолюбие. От преподавательства отстранён, Бог с ним - с обещанным доцентством, сам виноват, дорезвился, но ведь научные успехи налицо, люди, которыми я фактически руковожу - Костя, Лёнька, Никитин - старшие научные сотрудники, хоть и без степени, а я - кандидат наук и всего лишь эмэнэс. Хотя и рекомендован (ещё в прошлом году) семинаром обсерватории на должность старшего. Да что толку? Дело никуда не двигалось, и даже никаких объяснений мне Гострем не давал.
Как-то мы с Костей, приехав в Москву в командировку по делам темы, прямо с вокзала позвонили Томашуку. Он пригласил нас к себе домой на какую-то из улиц 8-го марта в районе стадиона "Динамо". Почему-то у него оказался подбитым глаз - он объяснил, что в парке напали хулиганы. Мы с Костей, разумеется, притащили с собой выпивку. Хозяева, выглядевшие поначалу пасмурно, оживились, и мы долго сидели на кухне, обсуждая наши дела за бутылками, сменявшими одна другую.
В ходе этого разговора мы с Костей пожаловались Томашуку на Гострема и просили надавить на него, чтобы он выполнил своё обещание в отношении моей должности, в противном случае я уйду от него к чёртовой матери. Тут я, пожалуй, перегнул палку. Правда, мысли уйти от Гострема куда угодно в то время чаще, чем когда-либо приходили мне в голову. Костю такие мои настроения, конечно, беспокоили, поскольку теперь он связывал со мной свои надежды защититься и боялся, как бы я не бросил начатое. На самом же деле мне уходить никуда не хотелось, я втянулся в задачу уже настолько, что согласен был и Гострема терпеть, и все эти разговоры об уходе были просто жалобами или мелким шантажом в надежде на поддержку.
С Томашуком, однако, этот номер не прошёл. Он прямо-таки оскорбился моей меркантильностью. - Ну, ты, парень, даёшь! У нас на "Вымпеле" доктора наук в должности эмэнэса работают, вон, наш сосед - Бреус, например! - Его горячо поддержала жена, тоже работавшая на "Вымпеле". И так они рассердились на нас оба за отсутствие у нас готовности бескорыстно гореть за дело, что распрощались с нами весьма прохладно. А время было пятый час утра, и идти нам с Костей было некуда. Стабильного места командировочного постоя в Москве у нас тогда ещё не было, сказать же об этом обиженным хозяевам мы постеснялись, а те не догадались или не захотели спросить.
Нам жутко хотелось спать, и мы приткнулись где-то на лавочке, ругая Томашука, которого мы поили, обхаживали в Калининграде, и который так негостеприимно обошёлся с нами.
- Ну, не хочет с Гостремом связываться - Бог с ним, так хоть спать-то бы положил, всё-таки люди с дороги! - бурчал Костя, с которым я был полностью согласен.

143

И вдруг Гострем сообщает мне, что моё дело решилось, и на октябрьской секции Учёного совета ИЗМИРАН я буду избираться по конкурсу на должность старшего научного сотрудника. Теперь я думаю, что это произошло не раньше, а лишь через год после аттестации в обсерватории не столько по нежеланию Гострема, сколько по объективным причинам - не было денег, долгое прохождение документов через конкурсную комиссию, и если бы Гострем так всё и объяснил мне, напряжённости в наших отношениях было бы поменьше. Похоже, ему нравилось или казалось удобным держать меня в неизвестности, в неопределённом, подвешенном состоянии и делать вид, что всё зависит только от его воли и от моего поведения.
Так или иначе, но в очередной мой приезд в ИЗМИРАН меня поздравил Мигулин и выразил надежду, что я оправдаю доверие дирекции своими научными достижениями и... благоразумным поведением - многозначительно добавил он. На что присутствовавший тут же Гострем отреагировал радостным ржанием. На самом голосовании (тайном) на секции Учёного совета я не был. Гострем сказал, что был один голос против. Возможно, что он сам. А, может, и нет.
Повышение моё в должности совпало с приездом моих родителей, которые гостили у нас с 30 октября. Папа пробыл две недели и улетел 14 ноября, а мама осталась ещё на мой день рождения - исполнилось 30 (!) лет - и уехала 2 декабря. На моём дне рождения весело гуляла толпа народа, который весь нравился маме. Сама весёлая, она любила весёлых людей. Пели песни, плясали, спорили до хрипоты...

А тем временем и очередной сезон зимней рыбалки подошёл. Зима в этот год началась рано, и 15 декабря я уже первый раз ходил на судака. Правда, и закончился сезон рано - последний выход был 9-го февраля. А всего выходов было 14 за семь недель, в каждую субботу и воскресенье, и выловлено за эти выходы 10 судаков и один налим. Если учесть, что в последний выход я поймал 4 судака, то на остальные приходится в среднем один судак за два выхода. Не густо, но энтузиазма моего это не убавляло.
Особо запомнились мне три рыбалки. Один раз я взял с собой Володю Пилюгина, который до этого вообще не бывал на зимней ловле, в судаков не верил и радовался редким поклёвкам корюшки. Ловили мы в пятидесяти минутах ходьбы прямо от Соснового Бора. Полдня у нас прошло без судачьих поклёвок, изредка попадалась корюшка. Володя прихватил с собой бутылку "Старки", полагая, что без этого рыбалок не бывает. В обед захотелось есть, и я, чтобы не разочаровывать Володю, согласился на то, чтобы выпить по стопке. Хорошо помню, как, закусывая согревающий напиток хлебом с салом, я увидел, что у одной из судаковых удочек притопился поплавок. Я подсёк и вытащил судачка на полкило. Володя был в восторге, а тут сразу же - бац! - и вторая поклёвка. Теперь выскочил полноценный судак килограмма под два. Больше, правда, судаки не клевали, но мы и тем были довольны. Я отдал Володе маленького судака и всю корюшку, так что оба вернулись домой с уловом.
С середины января с запада пошли циклоны. На большей части залива лёд разломало, припай тянулся километра на два-три от берега, не больше, дальше начиналась чистая вода. Как-то я устроился ловить недалеко от края льда, пробил несколько лунок, ходил от одной к другой, но нигде не клевало, как и у сидевших поблизости рыбаков. Уже к вечеру я в очередной раз подошёл к одной из лунок, в которой неподвижно застыл поплавок судаковой удочки, собираясь поблеснить, поиграть блесной, - может, кто соблазнится. Я взял в руку удилище и поднял его, но едва леса натянулась, я почувствовал тяжесть. Стал тянуть - сопротивление больше обычного, и вот из лунки показывается разинутая пасть какого-то непонятного жёлто-зелёного страшилища. Я даже не сразу сообразил, что это налим. Таких крупных, больше двух килограммов, я ещё не видел. Попадались на корюшкинские удочки налимчики по 300-500 граммов, а этот - прямо гигант и сопротивляется сильнее судака такого же веса. Но самым примечательным у этого налима было отсутствие одного глаза; говорят, пиявки им иногда глаза выедают.
Налим относится к семейству тресковых, и мясо по вкусу почти не отличается от трескового, и печень - крупная, жирная, - такой же деликатес. И чистить его легко - шкура снимается чулком как с угря. У судаков, кстати, я шкуру тоже сдирал, а не соскабливал чешую, разделывая их на филе по технологии, которой обучила меня мама: первым делом вырезают спинные плавники, чтобы не кололись, затем брюшные, отрезается голова, удаляются внутренности, туша распластывается вдоль хребта на две части, вырезается хребет, отделяется шкура с каждой половины тушки. Голова (без жабер), хребет и кости с не отделившимся на них мясом (особая тщательность не требуется - ничто и так не пропадёт), плавники и хвост идут в уху, а филе жарится в тесте. Филе из судака в тесте даже Сашуля, воротящая от рыбы нос, признаёт за вкуснятину.
А самым удачным выходом в этот сезон у меня оказался последний. С утра я пытался у берега поймать корюшку для наживки, но не клевало. Тут подошёл наш кочегар Абизов, пьяница и шахматист, мастер по судакам, никогда пустым не бывавший. Маленький, шустрый, без пальцев на правой руке, лет за пятьдесят ему, он бегал по заливу с драным портфельчиком, в котором лежали две удочки и мешок для судаков. Абизов предложил мне идти дальше, к трещине, где судаков ловят, там и корюшка клюет. Я всегда был готов увязаться за Абизовым и пошёл вместе с ним. По дороге наткнулись на мужика, сидевшего в одиночестве между корюшкинскими и судаковыми местами, где никто обычно не ловит; рядом с ним на льду лежала здоровенная щука килограмма на три.
Лёд был уже совсем плохой. Параллельно краю припая образовалась довольно широкая, местами в метр-полтора шириной трещина, за которую уже не переходили. В трещине нам удалось поймать несколько корюшек, я наживил блёсны судаковых удочек кусками свежей корюшки и стал блеснить прямо в трещине. Абизов отошёл от меня метров на двести, поблизости ловил в лунках Толя Емельянов. И вот буквально за час я выловил четырёх судаков весом в 1 кг, 1 кг 400 г, 1 кг 700 г и 2 кг 100 г (дома взвесил безменом и записал в записную книжку). Причём вытаскивать судаков из трещины было интереснее, чем из лунки: трещина позволяла судакам метаться на лесе с большой амплитудой, и видно их было ещё на подходе, не то что при ловле из лунки, когда морду судака видишь лишь уже в самой лунке.
От греха подальше я сложил улов в рюкзак и отправился к берегу, не желая рисковать, поскольку уже перебрал пятикилограммовую норму. Абизову же кто-то сказал, что бешено клюет судак за трещиной, и он, недолго думая, перемахнул через неё и умчался куда-то по разломанному уже льду. У Емельянова к вечеру тоже расклевалось, а Лёха Михалёв рассказывал потом, что он в этот день восемь штук поймал, и что он, подсекая судака в одной лунке, бросал затем удочку, наступал на неё ногой, чтобы судак не утащил, и подсекал в другой - так клевало!
На мотороллере в этот сезон по льду так и не пришлось поездить - опасно было, ходили все пешком, в крайнем случае - на мопедах ездили, ну и на велосипедах, конечно. А вскоре лёд полностью разломало, и сезон закрылся.

144

Неожиданно подал о себе весточку из Ленинграда Димуля Ивлиев, переписка с которым у нас давно уже заглохла, хотя открытки ко дням рождения и к Новому году мы друг другу ещё посылали. От как-то заскочившей в Ладушкин Таньки Рассказчиковой, которая была в командировке в Балтийске, я слышал, что Димуля увлёкся филологией (древнегреческим и латынью) настолько, что вознамерился якобы закончить экстерном филфак, на кафедре же им, естественно, недовольны, так как свою аспирантскую работу у Пудовкина он совершенно забросил. Всё это подтверждается и в Димином письме, более обычного желчном в отношении кафедры. Но в это самое время в его жизни происходили и гораздо более серьёзные изменения, о которых он напишет лишь года два спустя.

Ленинград, 5.1.74.
Дорогие Сашули!

Наконец впервые Бог знает за какой долгий срок (года два, наверное) взялся за письмо к вам.
Прежде всего - большое спасибо за поздравления и за прежние письма. Я рад, что вы все здоровы. Трудно писать так всё сразу о себе, гораздо интересней было бы поболтать непосредственно. Не предвидится ли, кстати, у кого-нибудь из вас командировка в Ленинград? Мне-то в Ладушкин выбраться очень трудно, а увидеться очень хочется.
Итак, немного о себе. Я, слава Богу, здоров, во всяком случае сейчас и настолько, насколько это позволяет здешний гнилой воздух. А именно года два назад я сильно болел, так что, казалось, уж на тот свет отправляюсь. Не знаю, результатом чего были такие напасти, но в функциональное расстройство пришёл весь организм, а особенно досаждали почки. С отчаяния я решил последовать советам знакомых, практикующих йогу, и, не углубляясь в тонкости и смысл этой прекрасной системы, просто решил несколько дней поголодать и таким образом очистить тело и душу от лишних ядов. Результат был мгновенный; с тех пор меня болезни не донимают.
То, что со мной произошло, привило мне глубокое уважение к индуизму, я стал мало-помалу интересоваться этой религиозной системой и до сих пор мечтаю всерьёз заняться йогой, хотя в условиях города и без гуру (наставника) это почти невозможно. Это - о здоровье.
Поездки. Почти безвыездно в Ленинграде. Правда, побывал за это время и на Камчатке, недалеко от Петропавловска. Экзотика не слишком яркая, однако впечатляющая. Но, увы, и там люди, и притом такие же. Туда я попал случайно, просто у нас на кафедре не хватало народу для обслуживания там наших фотометров. Фотометры меня не очень стесняли, и, со свойственной мне привычкой к антиобщественному поведению, я просто бродил по лесу, купался в горячих источниках, читал китайцев и даже переводил Лао Цзы с древнекитайского (как теперь говорят - кайфовое занятие).
Теперь работа и учёба. После некоторых успехов в деле изучения авроральной водородной эмиссии мои вклады в развитие отечественной геофизики иссякли, чему в немалой степени способствовали моя лень, непреодолимое отвращение к ЭВМ (мне очень много пришлось работать с машинами), отвратительнейшая, непереносимая обстановка на кафедре и, в основном, в нашей лаборатории, и, наконец, некоторые события личного свойства, которые отвлекали меня от всяких серьёзных дел.
Как-то параллельно с моим предательством по отношению к полярным сияниям меня всё больше стало втягивать то, чем я уже некоторое время занимался для собственного удовольствия на филфаке, а именно классическая филология. Делая некоторые успехи в изучении античных языков, литературы, мифологии и т.д., я, не видя никаких путей к практической приложимости получаемых знаний, продолжал всё более интенсивно заниматься всей этой ерундой и до сих пор занимаюсь ею. На кафедре об этом как-то пронюхали, и можете себе представить реакцию. Еще моё счастье, что междуусобная грызня не оставляла им ни времени, ни сил душевных, чтобы приняться за моё перевоспитание, но всё же колесу сплетен был дан зелёный путь, заработала мрачная фантазия, отголоски которой дошли и до далёкого Ладушкина.
А между тем надо было как-то определяться. Около года назад я стал себе спешно подыскивать работу, нашёл вроде бы неплохое место (на кафедре-то нечего и думать о работе, даже не потому, что для меня там не найдётся ставка, а потому что работать там просто невозможно стало), подал заявление об уходе из аспирантуры, но меня не отпустили по той причине, что я срываю им план по распределению. Что ж, от распределения всегда можно увильнуть, пока же мне давали стипендию, и я был не внакладе. Наконец, недавно состоялось это самое распределение, и, я не знаю за какие такие заслуги, но меня оставили в покое и дали свободное распределение (я при этом не присутствовал). Так что в настоящее время я человек свободный, ищущий работу.
Что-то мне наскучило писать о себе. Но вот, собственно, приблизительно та канва, в которой протекала в последнее время моя жизнь, заключавшаяся, конечно, как и у каждого, отнюдь не в посещении таких-то кафедр и таких-то лекций. Но об остальном понемногу в другой раз.
Я не хочу быть больше таким отвратительным и не писать вам подолгу. С нетерпением жду и ваших писем. Пусть даже о каких-нибудь частностях.
Целую обоих, ваш Дима.

Уже заклеил письмо, но вспомнил, что хотел написать ещё следующее. Здесь в декабре появились книги, которые оказалось немыслимым достать. 1. М. Булгаков, Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. (Без купюр, как говорят.) Х.Л., М.1973. 2. О. Мандельштам Стихи. (Б-ка поэта, большая серия). Сов. пис., Л.1973. 3. Марсель Пруст. В сторону Свана (1 том романа "В поисках утраченного времени) из серии "Зарубежн. роман XX в.", Х.Л., М.1973.
Саня, постарайся не пропустить сам, а если удастся, то достань и мне, особенно последнее, т.к. Булгаков всё же у меня есть, а Мандельштам - кое-что самиздатовское.

В январе гуляли на свадьбе Суроткина, который женился на Лиде Фурник. Обоим за тридцать, Лида - вдова. От Суроткина такой лихости никто не ожидал. В конце гулянки я, вскрывая ножом грецкий орех, пропорол себе ладонь и залил кровью ковёр. Руку мне перевязали, молодые пошли провожать гостей, я брёл рядом с Суроткиным и читал ему мораль, осуждая его замкнутость, невмешательство в любые конфликты, неучастие в спорах и выпивках. Суроткин честно сознавался, что оберегает свою нервную систему, потому и не хочет ни во что ввязываться, а питъ не любит, так как в студенчестве не раз нажигался на этом, не разъясняя, впрочем, что там с ним случалось. Вообще же Суроткин мне нравился.
Лёнька Захаров с Леночкой Блик тоже поженились, для чего Лёньке пришлось развестись с первой женой, толстой Людой, преподавательницей музучилища, оставив ее с сыном Алёшкой, лет шести. Сына Лёнька регулярно навещал, непременно бывал на его днях рождения, и, когда Люда во второй раз вышла замуж, по-приятельски распивал водку и играл в шахматы с её новым мужем. А Леночка вскоре родила ему дочь Иришку, Лёньку же она держала в ежовых рукавицах...
В феврале мы с Костей отправились в вояж с докладами в Москву, на секцию Учёного совета ИЗМИРАН, и в Мурманск, в ПГИ, куда нас пригласил выступить на семинаре Мизун. Он устроил нас поначалу у себя на квартире, где бушевали его младшие сыновья-близнецы детсадовского возраста (старший сын - школьник, классе в пятом уже), был очень радушен.
В Мурманском отделении ПГИ я был в первый раз, а вообще в Мурманске - второй, после вывоза беременной Сашули в 1965 году. Одноэтажные домишки, в которых разместилась ионосферная лаборатория Мизуна, прилепились где-то на вершине одной из местных то ли сопок, то ли гор, куда надо было карабкаться по обледенелым ступеням среди сугробов и дряхлых чёрных деревянных бараков довоенных времён, в которых по-прежнему жили люди.
На семинар приехал из Апатит Борис Евгеньевич, которого мы наметили в оппоненты для будущей защиты Костиной диссертации, в дни семинаров он читал лекции для молодых сотрудников ПГИ из Лопарской и Мурманска. Б.Е., задробивший в своё время нашу первую попытку опубликоваться в "Геомагнетизме и аэрономии" по части моделирования ионосферы (статья по постановке задачи), теперь был настроен в отношении нашей деятельности весьма положительно и оптимистично, результаты ему нравились, и он охотно согласился быть оппонентом у Кости.
А вот ни Слава Ляцкий, ни Юра Мальцев на семинар не приехали, через Б.Е. они передали, что ждут меня в Апатитах и готовы выслушать на своём семинаре, и вообще просто рады будут видеть, и раз уж я до Мурманска добрался, то недалеко и до Апатит теперь, но Апатиты не входили в наши с Костей планы, это означало бы ещё на пару дней, как минимум, застрять в командировке, и мы туда не поехали.
На семинаре лаборатории Мизуна мы выступили вполне браво. После семинара публика не расходилась, попросили и нас подождать. В конференц-зале расставили столы, накрыли их скатертями и уставили чайной посудой. Оказалось, что день был - 23 февраля, "мужской праздник", так сказать, мы про это как-то и забыли, а в заварных чайниках оказался коньяк. "Чаепитие" завершилось пением под гитару, солировал один парень, очень похожий на Сашку Шаброва - высокий, с залысинами, добродушное лицо, его баритон нас совершенно очаровал. Пел он новую тогда песню из кинофильма "Земля Санникова":
Призрачно всё в этом мире бушующем.
Есть только миг - за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь...
А потом нас потащили в гости к Власкову и поили там, и мы были в восторге от здешнего гостеприимства. Правда, полярного сияния Косте не довелось увидеть - отложили до следующего раза.

145

А в Ладушкине и Калининграде опять сборища - то 8-е марта, то День Парижской Коммуны - день рождения Лены Пивоваровой, жены Кочемировского, на которых все дебаты замыкались на Гострема и продолжались чуть ли не до утра вперемешку с игрой в карты после выпивки. В университете появились очередные новые лица - Гречишкин, Юсупов. Первый - сравнительно молодой доктор наук из Перми, специалист по квантовой радиофизике, кончавший в своё время аспирантуру НИФИ ЛГУ, и Кочемировские его знали ещё по Ленинграду. Гречишкину требовалась своя кафедра, и он был конкурентом как Гострему, так и, особенно, Кочемировскому.
Юсупов - наш ровесник, кандидат наук, тоже из Перми, работал у Гречишкина, но здесь его взял к себе на кафедру, точнее в ЛПФ, а ещё точнее - в НИС КГУ к себе на тему Гострем и подключил его к работам Саенко по созданию ИДК. Юсупов Кочемировским тоже не внушал доверия, но мне это казалось уже какой-то манией подозрительности. Нормальный парень. Мне, правда, ни с Гречишкиным, ни с Юсуповым самому пока сталкиваться не приходилось.
А вот к Саенко моё отношение постепенно менялось к лучшему, хотя многое в нём по-прежнему раздражало. Удивил он меня как-то тем, что признался:
- Знаешь, а мне поручили за тобой наблюдать и, если что замечу - в органы докладывать.
- Кто поручил?
- А дядька какой-то приходил из КГБ, и Гострем при том был.
- Ну и что?
- Я обещал, что сообщу, если чего покажется подозрительным.
- Ничего себе. А что ж ты мне об этом говоришь?
- Мне кажется, я должен тебе это сказать.
- Ну, ты даёшь.
(продолжение следует)