Шёл

Я вышел из дома как всегда, ближе к вечеру. Под ногами блёкло хрустел подтаявший и снова замёрзший снег. Я шёл на юго-восток, пересекая детские площадки у серых девятиэтажек, пересекая  пески и гаражи, навсегда увязшие в этих вечных песках, дома и улицы, перебегая через дороги и перешагивая через кустики живых изгородей. Я уверенно приближался к заветному кирпичному склепу – перешагнув в последний раз через живую изгородь вдоль дороги, я оказался прямо у подъезда влекущего дома. Поднявшись на четвёртый этаж по грязным лестничным ступенькам – заплёванным, замусоренным, растоптанным и униженным, я оказался у двери. Дверь не открыли – «кого надо?», а открыв, сказали, что его нет дома. Одного из моих друзей нет дома. Я его давно не видел. Но что поделать, спускаюсь вниз – к детским площадкам, пескам, гаражам, к домам и улицам, к дорогам и живым изгородям.

Ближе к западу я сел в трамвай. Ещё достаточно светло, чтобы подумать, в какую сторону ехать. Я решил ехать дальше на запад – трамвай послушался, правда, поначалу, спутав запад с югом, проехал сотню-другую метров к югу, но, разобравшись, повернул на запад. Через несколько минут и ещё больше секунд я вышел, оставив трамвай в нерешительном ожидании – немного поразмыслив, тот продолжил свой гремящий путь – дальше на запад.

Мои ноги несли меня через скользь тротуаров и твердь тротуарных бордюров, несли вниз по склону холма. Там, почти на дне, стоял другой кирпичный дом. Он и вправду был другим – я его не узнавал. Негромко хлопнула парадная дверь за спиной, тихо зашуршали по ступенькам мои неуверенные стопы, робко лёг палец на кнопку звонка – так же робко заверещал за дверью «соловей». Чей-то неторопливый голос, приблизившись к двери, и, видимо, рассматривающий меня через глазок, спросил кто мне нужен. Мои слова встретил неторопливый ответ: «её нет дома». Молча зашуршал по ступенькам вниз, хлопнул парадной дверью – и на втором этаже меня никто не ждёт.

Я шёл обратно к трамвайной остановке – нечего было делать и я думал. Может быть, приходя по несколько раз в неделю к этой парадной двери, к этому соловью, к этому глазку, я ошибаюсь – часто нет никого за дверью – может и та, за которой я прихожу, та, что встретив меня однажды среди ночи в осеннем сыром ветру, так ласково говорившая со мной, мягко держа меня за руку – ветер норовил унести моё тело подальше, та, что заботливо поправляла на моей шее шарф и уговаривала одеваться потеплее, ведь на дворе не лето и ветры, эти ужасные и противные ветры, одолевшие всех, тоже ведь могут привести к какой-нибудь нехорошей простуде или, того хуже, к воспалению лёгких – может та, за которой я прихожу и не живёт за этой дверью и этот неторопливый голос, отзывающийся на щебет электрического соловья вовсе не знает её, обманывает меня и смакует с наслаждением моё разочарование через глазок… Я шёл, подходил к киоскам и смотрелся в их витрины как в зеркала, оценивая то зрелище, которое наблюдал только что неспешный голос, разочаровывался теперь уже своим видом и шёл дальше в гору, может быть, к дому, изредка поскальзываясь на катке тротуаров и виновато озираясь по сторонам.

Другой мой друг жил в районе города, расположившемся довольно далеко от восхода – на горизонте запада. Когда я, прошагав столь далёкий путь, оказываюсь у ворот его дома, горизонт уже успел проглотить слабосильное мартовское солнце, отрыгнув в небо красное марево. Успешно преодолев расстояние от ворот до дверей дома, я подал другу руку – он пожал её: «и как это тебе хочется так издалека приезжать ко мне?» - постоянный вопрос теперь уже поселившийся в его рукопожатии, и мой, поселившийся в моём рукопожатии ответ: «хочется, вот и еду». Сегодня мой друг совершил какое-то математическое открытие – сидя за столом, сгорбившись и пыхтя, записывал формулы, циферки и определения в толстую чёрную тетрадку. В напряжённой тишине я листал лежавшую на столе книжку, где-то на кухне тяжело переваливалась с боку на бок беременная кошка, где-то там же ходила и что-то бубнила себе под нос дряхлая старушка – хозяйка дома, рядом с ней бегала тринадцатилетняя её внучка; в напряжённой тишине звучно тикали настенные часы. В хмурых стенах, среди справочников по математике, исписанных на полях шариковой ручкой, среди смятых и заново расправленных бумажек с каракулями цифр и преобразований, среди гула кипящей мысли, замкнувшейся и заведшей в тупик, сидел мой друг – его раскрасневшееся лицо, уставившееся в окно устало не походило на моё – бледно-ленивое, апатичное и так не нравившееся витринам киосков. Судя по нервным полётам ручки на стол и обратно в руку, по ворчливому молчанию, ему мешало всё – и редкое мяуканье кошки, приводившее его в ярость и «матовое» состояние, и ворчание бабки, и выкрики её внучки, и тикающие над душой часы, и сами мысли-открытия, так вязко где-то застрявшие, и, что самое неприятное, ему мешали и страницы книги в моих руках, и мои пальцы, шуршащие в такт с часами страницами, и я сам, молча ожидающий его внимания: «ты уж меня извини, но я сам к тебе приду, когда со всем закончу, числах в двадцатых, ладно?» – «ладно». Я шёл, грустно впитывая свет взошедших в небе звёзд и от нечего делать ни о чём не думал. Действительно, мой друг живёт в плохом месте – в закате.
Тот, что мог ещё меня спасти, жил недалеко от математика. В привычно тёмном подъезде, где пальцам ног приходится ощупывать тьму в поисках ступенек, а глазам лучше быть закрытыми, я поднимался, не чувствуя подъёма. У его дверей захватило дух – дыхание сбилось, сердце сбилось с ритма – пятый этаж. На кнопке звонка палец, он опускался на неё уже несколько раз, но ответа, шороха за дверью и грохота отпираемого звонка не слышно. Я молча шёл вниз, в темноту первых этажей, в снега и лужи под окнами его квартиры. Я поднимал голову – в ней звучала навязчиво какая-то печальная песенная строчка на чужом языке – я видел свет в его окнах. В следующей попытке успеха также не удалось достичь – хозяин сидел дома, не открывая – он меня не спас. Ветры несли меня на восток.

Через месяц я также ждал и искал. Мне не открывали дверей на четвёртом этаже не спросив, кто мне нужен, а открыв, говорили: «его нет дома», на втором этаже раз в неделю никого не было, раз в неделю кто-то неспешно отвечал на щебет «соловья» привычным «её нет». Мой друг, делавший математическое открытие не мог настроиться и доделать всё до конца из-за вздохов отяжелевшей не ко времени кошки, от беготни хозяйкиной внучки, от самой хозяйки и от своих зашедших в тупик математических мыслей – я его не видел с тех пор, когда шуршал страничками мешавшей ему книги. Тот, кто мог ещё меня спасти, сидел дома и не поднимал трубки телефона, а я стоял в автомате, в норовившем унести меня ветре и глаза мои плакали от всего и от того, что ничего не происходит. Я шёл как всегда.