Открой мне дверь

                Посвящается Евгению Петровичу Куликову

- Ручонки-то опустите, не в концлагере.– Черный – главный в отряде «разведчик-промысловик», сграбастав  пленников за шивороты,  подтолкнул их к Снайперу.
- Командир, с этим, - как   нашкодившего  кота  за единственное  ухо  вздернул  он  на  цыпочки  чеченца, - все ясно.  А   этот,  - бревнистыми  пальцами  пробарабанил  по  голове  европейца, - говорит не  наемник  он. Заложник.
- Документы  у  него  есть?
- Голяк, - Черный покопался в своем бездонном кармане и выудил фотографию. - Только это.
     На  снимке – наш пленник в одеянии фехтовальщика на фоне приоткрытой двери. Левая рука откинута как при атаке, в правой – нацеленная на объектив рапира. С тыльной стороны – надпись на латинице.
 - «Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос», - перевел  Снайпер. Ухмыльнулся: - Кто о  чем, а   Ницше  о  припарках…
     Поманив   пальцем  Черного, что-то  на  ухо  ему  шепнул.  Тот осклабился и потопал к коман-дирской  палатке.
- Ну что, - сверхчеловечище  матерый, ежик стриженый, - чемпионом так и не стал? Наследст-венность подвела?  Неудачник?
- Мог стать. Травма, - с прибалтийским акцентом ответил пленник, обречено глядя желтыми, совино-круглыми глазами куда-то поверх головы Снайпера. - Я никого не убивал. Я приехал по делу, в  Махачкалу. Взяли  заложником. Хотели выкуп. Я  не  военный  человек. Я …
     С  нежно  притиснутой  к  животу  охапкой  старинных сабель, рапир  и  кинжалов, найденных в доме боевика – коллекционера, за спинами  пленных  выглыбился  Черный. Ласково  прорычал:
-  Что имели, то давно ввели. По самую Гаагу запердолили. Вся в сперме она как в снегу. А ты все я да я…Головка от блошиного ***!
    Кинув звякнувшие радостно клинки  к  ногам  командира, приставил ладони рупором, и оглу-шительно и весело взревел:
- Ту-ур-ни-и-и-и-и-иррр!!!
    Пленник выискал в музейном хламе рапиру, а Снайпер, с ухмылочкой: «В нас еще есть хаос…», - выдернул …серп.
- А молот не поискать? – хохотнул Черный.
     Оставив чеченца вызванным бойцам, мы спустились в овраг. В сотне шагов от лагеря он раз-двигался в естественную арену. Когда-то, до войны, во времена Великой Империи, здесь была спортивная площадка. Кое-где еще остались обглоданные пулями, раскиданные там и сям цемент-ные торсы, ноги, руки, головы метателей копий, футболистов и незабвенных теток с веслами. А еще раньше, по рассказам туземцев, где-то поблизости находилось логово «величайшего из чечен-цев» - Шамиля.
     Черный свесил ноги с каменного выступа на склоне оврага и, низко надвинув козырек кепи, растворился в густой зелени. Снизу был виден только огненный выплеск его бороды.
     Первый выпад – за пленником. Мастер! Правое колено – вперед, левая рука – на отлете, вы-хлест стали не дотянулся до губ Снайпера на какой-то миллиметр. И, беспаузно - новый неистово-молниеносный натиск, серия технически безупречных, отточенно-изысканных атак. Взблески ра-пиры ткали в воздухе блескуче-алмазную, колыхливо-узорчатую сеть, но всякий раз, рассеченная серпом, она искристой вызвенью осыпалась в песок, а в те миги, когда стальная длинь – казалось, вот-вот пришпилит Снайпера к инобытию – он чудом уклонялся, превращая поединок в издевку, в сюрреальный лихопляс иглы и капли ртути.
      И что бы ни делал пленник, все его доведенные до колдовского совершенства атаки выглядели как завораживающие, но бесполезные балетные па, как головокружительный – на пуантах  - бег Улановой по бесконечной лестнице отчаяния.
    …В оправе беззвучия – тонкий, словно от сломанных пальцев балерины и, чудилось, - нескон-чаемый хруст.  И как на немом экране, крупным планом: вскинутая ладонь Снайпера, крылатый всплеск песка на кончике рапиры, выпученный желтый зрак побежденного – так, наверное, гляде-ли на медведя загнанные на скалу неандертальцы…
     Грохнулся в полушаге от меня, чуть сбоку. И тотчас в лицо мне кошкой метнулся циферблат его часов, а в сознании вспыхнуло: «Странно, на трофей никто не позарился. Какие диковинные стрелочки и цифирьки! Вот только очень уж они большие, эти часы. Как на себе таскать такую глыбину? А почему я падаю?» 
    Циферблат с моим лавинно несущимся мне навстречу отражением расплескался до горизонта; он становился все ближе  и ближе, а я  - все дальше и дальше. Неизъяснимо! Одновременно уно-ситься и вниз и вверх! И откуда-то из сопредельной выси, я, враз, во всех детальках, отчетливо и выпукло увидал: россыпь бойцов у палаток; иконно строгий, ускользающий лик Снайпера и тол-стенные канаты шва на его рукаве; ползучее белое пятно стада овец у ручья; муравья-великана в огненной бороде Черного.
    И я сам стал муравьем. Из ниоткуда вынырнуло воспоминанье: свазилендские лекари сращива-ют раны без игл и нитей. Они, одного за другим, пускают на стиснутые пальцами края пореза му-равьев. Те намертво вцепляются  в плоть и удерживают, пока она не срастется. И я держал, ведая - только в этом мое спасение. Я держал.
А потом я услышал голос:
- Черт возьми, этих варваров! Зачем я сюда приехал? Идиот! Унтерменшей можно убивать и в Риге! Ничем не рискуя! А теперь я должен подыхать как животное на скотобойне? Среди грязных фанатиков ислама и диких русских? О, Господи, кто это? Снайпер?! Тот самый? Все, мне конец! Такие как он, не прощают. Он отомстит за все. Выкуп? Да-да, предложу выкуп. Варвары всегда хотят денег и побрякушек. Впрочем, к черту…Снайпер не отпустит, даже не глянул на меня. Неужели конец?..Не хочу! Только бы не убили, только бы…Зачем я здесь? Ун-терменш, недоделок чеченский, продал на корню, мразь! И что теперь? Пытать будут? Ме-ня?! Нет! Не хочу, не хочу! Что? Что он говорит? Турнир? Разве им можно верить? «Свобо-да в случае победы»? Уверяет, что отпустит, что ж, это шанс. Убивать его не буду. Варва-ры ценят благородство, а этот особенно.  Мстительным он никогда не был. Если отпустит, повышение мне гарантированно. Это и будет моей победой. Не в спорте, так хоть чем-то. Убивать его не буду, хотя и стоило бы…Отличный клинок. Я и в Латвии такого не видел. Откуда это у них? Что он выбрал…серп? Экзотично. Впрочем, это естественно и символич-но. Плебей, потомок рабов…Увертлив, как всякий унтерменш! Сосредоточься. Вот так. Впе-ред! Черт, не человек, фантом! Меняй такти…О, что…что  это? О, Боже, не может быть…А почему не больно? О, о…Боже! Это, это - мое тело! Куда, куда я лечу?! Он…этот зверь…он…убил…убил меня? Мама?! Почему ты здесь? Где я?!
 …Пожилая женщина бьется лбом о стекло монитора. Тишину разрывает грохот опрокинутого ею стула. Сбегаются встревоженные сотрудники лаборатории. Один из них заботливо припо-дымает голову упавшей.
- Госпожа Бейтнере, что с вами? Вы слышите меня?
    Безмысло оглядев склоненные над нею расплывчатые лица, по-младенчески пискнув: «Эрвин!» - она обеими ладонями судорожно заслоняет рот и  теряет сознание...
…Пытаясь сфокусировать взгляд на иззыбленной белой фигурке у распахиваемого окна, госпожа Бейтнере вопрошает потерянно:
- Доктор Адамсон? Где я? Почему я здесь? Боже, какая пустота внутри, какое одиночест-во…Я была без сознания? Ах, мой сын… -  не сумев привстать, надломлено валится на кушет-ку, - мой Эрвин!
- Успокойтесь, дорогая - осторожно касается ее руки доктор. – Успокойтесь, вы не одиноки. Небольшой стресс, ничего страшного. В наше время такое случается весьма часто, - хрони-ческий недуг цивилизации. Не стоит так волноваться. Вы снова забыли принять таблетки?
- Вы не поверите, доктор, не поверите…Только, - в безысходном отчаянии вскрикивает «боль-ная», - не говорите мне о галлюцинации! Это не то! Не то! Я здорова, здорова! У меня безу-пречная наследственность, вы знаете! Мне…мне…только не перебивайте! Мне привиде-лось…Мой сын, Эрвин, он…он – убит! В России.  Что-то кривое…прямо в рот…хруст…я слышала, – сдавив ладонями уши, замирает, к чему-то внутри себя, прислушиваясь, - я и сей-час слышу этот хруст…хруст…Эрвин! Мой мальчик, он, он - звал меня, звал! Я не могу, не  могу объяснить это…Он звал! Там стра…страшно… - Взахлеб рыдает она, по-девчоночьи – ладошками - размазывая по щекам слезы и косметику.
- Успокойтесь, госпожа Бейтнере. Уверяю вас, мне близки ваши чувства. Ничего страшного не случилось. Это результат бессониц и волнения за судьбу сына. И потом, откуда вам известно, что он в России?
- Я знаю! Не успокаивайте меня – знаю! – Взвизгивает она, примагниченно уставясь на сте-кающую по игле шприца каплю – Он ничего не сказал мне! Но я знаю! Видела! Он в России. Убит. Я знаю. Кривой тесак варвара. Видела. Молчите!  Вы оскорбили меня утешениями. Не прощу. Видела! Молчите! С вашей наследственностью - клозеты мыть! А вы врач. Благодаря мне! Укол? А почему не больно? Не бойтесь причинять боль! У меня безупречная наследствен-ность. Не смейте открывать рот. У варваров всегда война. Я видела! Провидение распахнуло мне дверь. Черное сияние. Турнир не закончен. Я принимаю вызов! Принимаю!
    Выкинув использованный шприц, доктор сгоняет с подоконника голубей и закрывает окно. Рез-ко оборачивается на шаги: пациентка уже за дверью.
- Госпожа Бейтнере! – Устремляется он за нею. – Вы меня пугаете! Покой, вам нужен полный покой!
    Глянув на клоунски перепачканное лицо вбежавшей в лабораторию, рыжеволосый юноша обес-куражено мямлит:
- Не волнуйтесь. Какой-то сбой в системе. Новый вирус…
   На экране компьюитера – голова Эрвина с вкляпленным серпом.
- Эрвин, мальчик мой… – столбиком сигаретного пепла ломается голос госпожи Бейтнере.
- Внешнее сходство, - вымучивает доктор. – Вы слишком впечатлительны. Эта картинка не имеет никакого отношения к вашему сыну. Обычный слу… - не договорив, вскрикивает и, со смятым едва переносимой болью лицом, стискивает уши ладонями, одурело трясет головой, торопливо пятится от полыхнувшего черным сиянием экрана…
- А я никогда в Тебя не верил! Господи, прости меня! Прости! Мама, мамочка! Вызволи меня молитвой! О, Всевышний, что это? Или – кто? Какие-то огненные существа, черное сияние! Их – мириады,  тьма, бесчислие! Отец? Дед? О, Господи, там – все предки мои! Но,…но по-чему я один? Вызволите меня отсюда, выпустите! Я не могу здесь!  Почему я один? Почему здесь все одиноки!  Эти огненные…Сколько их? Мириады, тьма, бесчислие…Они – во мне? Но почему же меня нет в них? Я не могу здесь! Распинаемый бесконечностью миг отчаяния... Нет, нет - я не хотел их убивать! Не было во мне зла! Не оставляй! Не оставляй меня здесь! Черное, неизбывное сияние…Господи, вызволи! Вязкое полыхающее нестерпимой болью одино-чество…Да, я знал, что творил…Бесплотный черный червь…Во все стороны прогрызающий лаз…Алмаз пустоты все твердее…Бесчислие жизней и бесконечно гложущее одиночест-во…Оставь меня…Мне не стерпеть этой боли…Призраки в пеленках солнца плачут…Они во мне…Но я не в них…И здесь война…Турнир…Я принимаю вызов, принимаю…Я должен побе-дить…Их мириады, тьма, бесчислие…Я принимаю…
…Гигантский муравей увяз в огненном выплеске бороды. «Вынырнул, слава Тебе Господи!» - ус-лыхал я очумелый голос Черного и тугой, липучий звон вернувшей меня в сознание пощечины.
- Ты, часом в психушке не бывал, а?  - Черный вздернул меня за шиворот и жестяно над ухом за-громыхал: - Целую речь на разные голоса сварганил, по-латышски. Прямо радиопостановка. Мо-жет ты бесноватый, а? Ну, чего молчишь, – тряхнул он меня, – помнишь что-нибудь?
- Помню. Отпусти! – Перешагнув через Эрвина, я поплелся к истоку оврага.
    Упырно вцепилась в меня уверенность, что если оглянусь и еще раз, хотя бы мельком, увижу это место, эту адову арену, то вопреки только что изведанному, вновь стану прежним и возьму в руки автомат. И тогда оживить меня, выдернуть из дурной бесконечности войны, не сможет и от-крытый массаж сердца пулей. Я жадно-торопливо срывал и запихивал в рот липкие весенние лис-точки и жевал, жевал, жевал - в жалкой и глупой попытке заполнить пустоту внутри их живитель-ной горечью.
- Спрячь так, чтоб сам сатана не нашел.
   Обгоняя, Снайпер сощелкнул с моего подбородка клейкий жевок, посочувствовал:
- Этот турнир для тебя кончился, братишка…
    «Этот»? – эхом зарекошетило во мне. – Почему «этот»? – тупо уставился я на стянутую толсты-ми черными нитками латку на его спине и коротко стриженый затылок, - такой же, как у Эрвина.
   И я не стерпел, оглянулся.
   Штопор огня с завываньем ввинтился в небо, брызнувшее черным гноем птичьей стаи, и стега-нутый осколочной плетью закат, улепетывая в никуда, замелькал пятками - окровавленным солн-цем и ушибленной луной.
- Расфугасил я его, - голосом наказанного ребенка на бегу пробубнил Черный. – Не найдет теперь никто.
    Снайпер, не оборачиваясь и не останавливаясь,  отмахнулся.
    Отпугивая своим видом бойцов,  я доковылял до палатки и рухнул.    
    Снилась мне распатлаченная нагая девочка с совиными, немигающими глазами. Выставив перед собою игрушечную сабельку, она летела на меня с заунывным воем пикирующего бомбардиров-щика и - уносилась в даль, оставляя в бездонно-черном сиянии лишь ослепительные, трассирую-щие оплавинки следов. А когда она исчезла окончательно, я ощутил выламывающий ступни хлад и глянул вниз: стою на льду,  сквозь который на глазах растет и под околдованно-медлительным ветром стелется вымороженная до слепящей бели трава. Упав на колени, я запусти в нее руки, и почуял: это волосы, и раздвинул их, а под ними – головы стоймя впаянных в лед людей. Их – ми-риады, тьма, бесчислие…А волосы все росли, с трескуче-забредным шепотком змеились между пальцами, и, задыхаясь от любви, волнения и нежности я трепетно их целовал и думал:  «Вот и хорошо. Никогда не было так хорошо. Растете, значит, живые. Живые». А они оплетали меня, пе-ленали туго, источали неодолимо-ласковый морок, и дышать уже не хотелось...
   Очнулся – ни зги, дохнуть нечем. Спешно взломав склеп из наваленных на меня бушлатов, впус-тил ночной холод и волглый бас Черного:
-  …могут. Ночью мирных жителей не бывает. Вход в ущелье завален, мин и растяжек – на стадо кинконгов. Однако случается всякое. Зырьте в оба. А то всех нас по-тихому срежут. Шомпол в ухо – и вечная небесная командировка. Все, топайте.
    В проеме палатки изумрудно мигнула борода.
- Очухался? – спросил Черный, залезая под бушлаты. – А с тобой уже случалось такое?
- Что именно?
- Ну, это…припадки, вопли на разные голоса. Как звукоимитатор, честное слово. Если бы сам не слыхал - никогда и не поверил бы. Латышский ты и вправду не знаешь?
- Не знаю.
- Дела…А что потом было помнишь?
- Нет. А что было?
- Да ползал на карачках у ручья. Я сказал бойцам, что ты «дури» перебрал, чтоб не подумали чего. Затащил в палатку, а ты мне в бороду вцепился, лепечешь: «Живые, живые, живые» - ну, думаю, кирдык братишке – рехнулся. Полбороды мне выдрал. Стиснул я тебя, и утих ты, засо-пел как младенец. Что – в самом деле, ни хрена не помнишь?
- Не помню.
- А-а, бывает, - Черный перевалился на спину, полоснул темень звонкой выдлинью зевка, бор-мотнул: - И не такое бывает. Спи, это лучшее лекарство. Э-э, ты куда?
     Горы в отдалении мутно желтели в лужице спекшейся лиловой крови, словно выдранная взры-вом челюсть Эрвина. Неодолимо тянуло к ручью, но я не пошел – не хотелось беспокоить часо-вых. И ноги сами понесли к командиру.
      Он на меня и не глянул. В мутном свете коптилки ловко орудовал иглой. Казалось, он латает, и все никак не может залатать пляшущую во тьме огненную прореху. Я сел напротив и закурил, не чувствуя ни вкуса дыма, ни холода предрассветья, ни чадной вони горящего бензина. Я чувствовал только одно: отныне я всему здесь чужой.
    Сбивчивый мой рассказ Снайпер выслушал бесстрастно.
- Я не священник и не психиатр, не мне судить. Но знаю: это не галлюцинация. Опыт вне тела это называется. 
- Да плевать мне, как это называется! – Я даже вскочил, обозленный его безучастностью. - Пой-ми, я на самом деле испытал все, что испытывал Эрвин до и даже после смерти! Я не знаю по-латышски ни слова, но все понимал. На мгновенье я стал Эрвином, его матерью, доктором, они – мною. Не знаю, как это втиснуть в слова, но это – правда! Вот, - обнажил я руку, показывая след укола, - я чувствовал, как игла входила в тело его матери. Даже больше – в тот момент я был и кончиком иглы, и вызванной ею болью, и мыслью доктора: «Наконец-то лаборатория избавится от этой расово озабоченной психопатки». А голос Эрвина! Я действительно был им – голосом без плоти! Как червь в алмазе пустоты, сияющем призраками. Среди бесчислия ог-ненных голосов. И все они были во мне, но меня, то есть Эрвина, не было в них! Невозможно это объяснить! Такое одиночество непоправимое…На что угодно готов, чтоб никогда больше не испытать боли такого одиночества! Ты ведь знал Эрвина! Зачем ты его убил? Зачем?..
- Убил? – неподдельно изумился Снайпер. - Ты, господин-товарищ бывший журналист, в отря-де пятый месяц, а так ни хрена и не понял…Убивает недоумок в подворотне за кошелек с ло-маным центом, а то и вовсе пустой. Убивает банкир недоделанный, покупая своей безмозглой шалаве бриллиантовый колпачок для клитора, стоимостью в сотни жизней беспризорных де-тей. Убивает ****ь неисправимая, вываливая в унитаз плод, который мог бы стать Бетховеном или Достоевским. А я - никогда и никого не убивал, - проворчал он, перекусывая нить. – Мое ремесло – честно воевать.
     В рваной, колыхливой дыре света лицо Снайпера было похоже на оживленный магом-ерником портрет кубиста: из тьмы выскакивал то глаз, с отраженным в зрачке бесенком огня, то ушная ра-ковина, то неотличимые от прорехи на холсте губы.
- А вот Эрвин и все родственнички его – убивали. Дед выслужил в СС железный крест. Отец соз-дал нацистскую организацию. На ее счету несколько « ликвидаций расово неполноценных». Мать  - биолог, помешана на вопросах расовой чистоты. Вызубрила наизусть Ницше, Шопенгауэра, Ро-зенберга, Гитлера. Сына назвала в честь Роммеля. Эрвин…Знаю его по спортивной школе в Риге – я преподавал там, пока не уволили, - Снайпер хохотнул и задул коптилку, - как этнически непол-ноценного. Только не подумай, что я мстил. Дело не в этом. Эрвин мечтал стать чемпионом, жаж-дал славы, денег, власти – любой ценой. А не получилось. Не взгромоздил на пьедестал свое чер-вивенькое «я». Осатанел, бедолага. В Чечню подался, миру за свои обидки мстить. Пленных, даже детей, не жалел. – После долгого молчания изрек: - В этой жизни у него не было выхода, и я про-сто открыл ему дверь, выпустил туда, куда он так рвался…
    В непрошибаемой тьме – бульканье, запах водки.  Смачно крякнув, Снайпер ткнул мне в лоб ледяную бутылку. Цвиркнул зажигалкой, на миг превратив подсвеченную ладонь в заплатку на саване тьмы.
- В юности, – часто затягиваясь, заговорил он, - у меня был кот. Сиамский. Умница необыкно-венный. Жили мы в своем доме, в пригороде. Коту – раздолье. Прыг в окно и гуляй, где хо-чешь и сколько влезет. Потом переехали в новый район. И кошачьей свободе – кирдык. Три комнатки, теснотища, вместо самок и схваток – тоска. Вся завоеванная территория скукожи-лась до размеров кошачьего туалета. Не вытерпел мой Дуче такого над собою измывательства. Взбеленился. Ноги  и руки до сих пор у меня в шрамах. А по ночам - скок под дверь и воет – так, что соседи вознамерились убить. А куда его выпускать-то? Двенадцатый этаж. Внизу – машины потоком, асфальт да чахлик осиновый. Парк далеко и постоянно там на выгуле соба-ки.
- Зачем, - вернул я пустую бутылку, - ты все это…
- Ты, - прервал он, - не устал от своих «зачемок»? Зачем то, зачем се. Спроси у мамы: зачем она тебя родила?
- Моя мама давно умерла.
- Моя тоже. А отца будто и не было. Так вот. Решил я Дуче хотя бы в подъезде выгуливать. Че-тырнадцать этажей. Пятьдесят шесть квартир. Дыбом вставшая бетонная нора. Кот – в шоке. Скачет с этажа на этаж, а выхода – нетути. Тычется, бедолажка  в каждую дверь – заперто. А приоткроют – пронесется смерчем по комнатам, и назад в смятении: такой же тупик, как и до-ма. Влетит в лифт  -  и там тупик. Люди входят и выходят, запахи улицы несут, дверей – мно-жество, а где же та, единственная, за которой солнце, свобода, самки сладковойные? Орет, бросается на меня, понять не может – где?! Так, царапаясь в каждую квартиру, в каждое окно, добрался-таки до входной двери. На секундочку приоткрылась она и…
- Не вернулся?
- Иди, - снова зажег он коптилку,  – твоя дверца приоткрылась.
- А твоя?
      Он вскинул ладонь и по-кошачьи поскреб пальцами танцующий огонек.
      Утром Снайпер не обмолвился со мной ни словом. «Дверца приоткрылась», я вышмыгнул и – перестал для него существовать. Я попрощался с бойцами, оставил свой адрес Черному; во мне возникла неколебимая уверенность, что из всего отряда только он и останется живым. 
       
      Через семь месяцев и пять дней я побывал в Риге.  Самым трудным, как я и предполагал, ока-залось объяснить родственникам госпожи Бейтнере, кто я такой и зачем добиваюсь встречи с нею. «Госпожа Бейтнере душевнобольна. Болезнь настигла ее незадолго до сообщения о пропаже без вести ее сына. Она почему-то уверена, что он убит в России, хотя агентство, где работал Эрвин, оставив спортивную карьеру, это отрицает».
       …На паркет пал ворох одежды и откинутый босою ногой уполз в угол. Взенькнула вынимае-мая из ножен рапира. Нагая старуха, как психиатр, проверяющий реакции пациента, двинула стальным жалом вправо-влево и, откинув по фехтовальному левую руку, с полыхнувшими огнен-но часами, на почти негнущихся тонких ногах ринулась в атаку. А сквозь желтые пробоины ее со-виных глаз, на меня, узнавая – всем существом своим я чувствовал это – глядел он, ее сын, разне-сенный в чеченском овраге на молекулы... И во взгляде том не было ничего, кроме неизбывной и непроницаемой мстительной ненависти. И когда сталь змеино скользнуло по щеке – я не выдер-жал; сбив кого-то с ног, по бесконечной – казалось мне – лестнице выметнулся вон.
    И заплакал. Оттого что понял: нет победителей в турнире призраков, отравленных ненавистью, а ненависть их – та дверь, которую не откроет и Сам Создатель.




                ***