Собака святого Губерта

Памяти Эванса Призрака Тьмы



С высоты восьмого этажа микрорайон представляется маленьким маке-том военного плацдарма: деревца на бульваре беззвучно рассчитываются на “первый, второй”, жирные стрелки дорог сурово указуют направление потоку разнокалиберной техники; томными букашками проползают люди.. Территория отлично простреливается.
Но убогую наглядность военной мысли разрушает появление героини. Светловолосая женщина с огромной рыжей собакой. Все пропорции  смещают-ся, правильность морщится - ни собака, ни ее хозяйка не хотят следовать  уны-лости руководящих прямых: они скачут по желто-зеленому полю, выписывая круги на чахлых газонах, еще не окончательно заезженных и смятых  теми гру-зовиками, что останавливаются здесь на ночь.
Собака и женщина протаптывают  собственные тропинки - в стороне от чужих дорог. Они притягивают к себе взгляд, и сразу замечаешь, что женщина  - небольшого росточка, а собака, наоборот, крупная. И если псина несется на-встречу вам, брыли ее развеваются по ветру и огромная черно-красная пасть с вываленным  языком производит комическое и одновременно жуткое впечатле-ние. А потом замечаешь собачьи глаза. Нижние веки слегка отвисли, приоткры-вая красное дно, и, кажется, что зрачок закачен под лоб - так из-под лобья соба-ка и смотрит на вас карим недоверчивым взглядом. Морщинистые складки на морде усиливают ощущение вполне человеческой интеллектуальности.
О женщине можно сказать гораздо меньше, чем о ее гигантской собаке. Прохожие так шарахаются от собаки, что разглядеть женщину никому  и в голо-ву не приходит. Да и что тут разглядывать?
Женщина с собакой - явление социальное. По сути дела, это даже диагноз.
Мы не говорим здесь о молодых девушках. Хотя, если какая девица и решила завести собаку - ее родителям стоит задуматься. Будущей невесте  хорошо бы иметь другие интересы, и пусть они это знают.
Всегда есть над чем подумать. Например, уверяют, что проблема ревно-сти в наше время не стоит на первом месте в семье. Может быть, это правда - если на первом месте стоит проблема семью прокормить...
Но ведь сама ревность никуда не испарилась. Она просто приняла другие фор-мы, иной вид. Одна моя знакомая беспрестанно жалуется  на дикую ревность мужа.
Тот всегда подозревает, проверяет, бдит...
 А как  заметит остатки семейного ужина в собачьей миске - свирипеет: “Опять все ему?! Я же лучше собаки! Эта скотина не жрет - а я бы все, до по-следней чуточки!...” Уверяю вас, его претензии настолько серьезны, что сканда-лы не стихают до 3 часов ночи.
И вот уж третий брак моей знакомой висит на ниточке... А детей у нее  все нет.
Некоторые сразу скажут: понятно! Вот откуда пристрастие к животным! И окажутся неправы.
В 19 веке бездетные дамы разводили кошек. И сказав: “старая дева с кошкой на руках”, писатель 19 века одним взмахом пера очерчивал персонаж не слишком приятный, но понятный всем - а заодно и  предназначенную ему скромную роль в какой-нибудь житейской истории.
Я не скажу, что нынче время другое. Девы с кошками встречаются и те-перь. Но “дам с собачками”, несомненно, прибавилось. (Причем собачки как-то увеличились в размерах - представьте чеховскую героиню, выгуливающей дога или афганскую борзую, и вы поймете, на что я намекаю.)
Может быть, собаки нынче другие стали? Право слово, я ими восхища-юсь: эти удивительные существа способны утешить женщину. Судя по всему, они способны дать женщине что-то такое, чего не дали ей ни природа, ни судь-ба, ни общество... И если вдуматься -  собаки оказались куда лучше и детей и мужей!
В характере этого животного удачно сплавились верность, мужество, способность к пониманию, к благодарности, детское веселое изумление перед жизнью и беспомощность... В то время, как верного и понимающего мужа - днем с огнем поищи!... Я уж не говорю о благодарных детях.

***

“Бладхаунд” - значит, кровавая гончая. И полностью порода аттестуется так - тяжелая гончая по кровяному следу.
Или - собака святого Губерта.
Святой Губерт, как и всякий другой святой, поначалу святым не был. Был он поначалу немецким то ли графом, то ли герцогом, а, может, просто бароном. И в этом своем качестве больше всего любил охоту.
Заядлый охотник был, с азартом. Как-то раз, в великий церковный праздник, когда всем благочестивым жителям Германии полагалось молиться и петь в храмах псалмы, барон, соскучившись, отправился на охоту. Он любил нарушать запреты.
И казалось, не прогадал. Еще подъезжая к лесу, увидел он великолепного, мате-рого оленя, с рогами, разветвленными, как старый вяз.
Высокородный охотник, не раздумывая, рванулся за ним. Слуги и егеря быстро отстали от своего господина, но он не обратил на это внимания.
Солнце катилось к закату, а в  лесной чаще теплые лучи и подавно затерялись. На их место выползли из сырой глубины леса холодные тени. Преследуя добы-чу, барон в бешеной скачке не сдержал лошади, и не успев увернуться, вломился с размаху в какую-то черноту переплетенных ветвей.
Подпруга седла лопнула, неосторожный всадник упал. Треснувший сук, рас-прямляясь, вонзился в плечо барона, сильно поранив ему руку. Он потерял соз-нание.
Когда барон очнулся, лошади его рядом не было. Не было и свиты. Ни звука не слышалось в наступившей темноте.
Поначалу злосчастный охотник досадовал только о том, что упустил оленя... Но вскоре осознал свое отчаянное положение: дорогу из леса найти казалось уже невозможным, а ночевать в лесу без защиты верных слуг и просто без огня бы-ло верной гибелью. К тому же и рана кровоточила ...
Помощи ждать не приходилось: он встал и побрел, спотыкаясь, то и дело отво-дя от глаз хищные черные сучки, которыми ощетинился лес, целясь в глаза че-ловеку. Вздрагивал от криков ночных птиц. Мокрая от пота и крови одежда прилипла к телу, холод пронизывал до костей. Поднимался ветер. В ночном не-бе бежали темные, мрачные тучи, не давая  луне осветить местность. А во мраке лес казался нескончаемым и бесконечно страшным: то и дело мерещились ба-рону чужое дыхание, невидимые глаза хищных зверей преследовали его. Он шел, не разбирая дороги, пока достало упрямства.

В конце концов несчастный обессилел и свалился в какую-то яму. И теперь, ко-гда борьба за жизнь стала казаться бессмысленной - он задумался о ценности этой жизни. И о том, правильно ли он понимал эту ценность раньше, или, мо-жет быть, так же плутал среди иллюзий и соблазнов, как плутает теперь, жалкая жертва диких зверей.
Он лежал в темноте на чем-то жестком, в полузабытьи, и мысли плыли и пута-лись в его голове. Вдруг он почуял вблизи себя горячее дуновение и шорох. Кто-то дышал над ним, тяжело  и страшно. Барон замер, смежив глаза и голову прикрыв руками. Он приготовился к смерти.
И ждал.
Но смерть не наступала. Губерт со страхом открыл глаза. Поднял голову. Небо очистилось на мгновение и в призрачном свете луны увидел он нечто порази-тельное: огромная собака стояла сверху, на краю ямы, и смотрела на него. По-добных зверей никто еще никогда не видал здесь - гигантский пес с мощной грудью и лапами, а слезящиеся глаза - мудры и таинственны. Чудовище улыба-лось... Оно могло бы одним ударом покончить с бароном.
Но зверь явился не для этого. Пес  вывел раненого из леса - по следу той крови, которой человек окропил пройденный путь...
Барон был потрясен. В ознаменование чудесного спасения он основал мона-стырь. И монахи его начали разводить новую породу собак, названную бладха-унд, “кровавая гончая”, или  собака святого Губерта.

***
Почему в ее жизни оказалась эта собака?
Если я скажу - собаку она решила завести тогда-то и после такого-то опреде-ленного события - не раньше, не позже - все решат, что это-то событие и было причиной. Если я скажу, что собаку она приобрела, подумав так-то и так-то, и тогда все решат, что знают причину, по которой собака появилась в ее доме. Но ведь на самом деле ничто в жизни не бывает так ясно и определенно.
Ни причины, ни следствия не могут быть нам известны. Изредка кажется, что мы понимаем их, но все это - лишь видимость.. Не зная цели, можем ли мы выбирать дороги? Но сказать, что дороги выбирают нас, а сами мы ни в чем не повинны - так же нечестно. Думается мне, что ближе к истине другое.
Мы строим свои дороги, строим их, исходя из того материала, который есть в нас самих и встретится по пути; строим, как умеем и можем - с нашим усердием и нетерпением, радостно или тяготясь своим трудом.
Так что у каждого получается что-то особенное. Даже если начала были похо-жи, как две капли воды, а так всегда и бывает у сверстников. И тем более - у друзей детства, юности.
Больше не стану скрывать - я знаю свою героиню. Если кто и может рассказать об этой женщине многое, так это я.
Было время - мы виделись с ней каждый день и проводили вместе много часов подряд, и несмотря ни на что, к вечеру нам было жаль расставаться. До сих пор, встречаясь случайно - хотя живем рядом, видимся мы крайне редко - до сих пор не усвоили мы  манеру здороваться друг с другом. Мы просто сразу заговарива-ем о том, что волнует нас - так, что свидетелям нашей встречи показалось бы - продолжается разговор, прерванный минут пять назад. Может быть, так это и есть. Может быть, мы все еще привычны относиться друг к другу мысленно каждую минуту своего существования...
Но, зная ее, могу ли я представить всю ее жизнь иначе, чем фрагментарно, в виде крошечных осколков картинки, кинопленки, разрезенной на отдельные кадры?...

Например, я могу представить сейчас ее возвращение домой после ноч-ного дежурства - работает она фельдшером “скорой помощи”.
Бледная до зелени. Глаза воспалененные, с красными прожилками. Усталость превратилась бы, наконец, в оцепенение, если б не железная необходимость - покормить пса и выгулять его перед тем, как лечь спать.
Медленны ее движения, застопорены: она ставит на огонь кастрюлю с водой для собачьей каши, надевает на Эванса ошейник  и выходит во двор.
Недалеко от дома - овраг. Здесь она спускает Эванса с цепи:
- Иди.
Эванс уносится вперед, а Лидка плетется за ним, вдыхая свежий ветер, что все-гда гуляет по этим холмам. То и дело навстречу попадаются знакомые собачни-ки - она улыбается и кивает им издали, но разговаривать она не в силах. (По правде говоря, лучше б никто не попадался.) Слезящиеся глаза ловят неясный знак:  рыжее пятно, мельтешащее в поле - Эванс здесь, все в порядке. Этого достаточно.
Но по-настоящему видят ее глаза совсем другое.
Если вы целый день забивали гвозди, или пололи грядки, то, расслабившись вечером, вы мечтаете упереть взгляд в блаженную темноту. Но темноты нет - те же гвозди или грядки  иезуитски мелькают перед глазами, хотя вы устали смот-реть на них днем.
Из головы наплывают эти картины. Хочется забыть, но они преследуют неот-вязно - все виденное во время ночного дежурства. Не вызывают уже никаких чувств - смешное не смешит, страшное - не пугает. Бессмысленно жестокая, глупая помеха для глаз.

***
Бездыханное тело лежало возле подъезда, а рядом маячили двое милицейских с автоматами. Молодые, безусые мальчишки. Когда Лидка высунулась из маши-ны, так и кинулись к ней: “Здесь труп, труп!”, неизвестно чего от Лидки ожи-дая.
- У меня, знаете, не труповозка, а скорая, - огрызнулась на ходу Лидка, но все-таки подошла взглянуть.
- Труп, - напряженно повторил один из парней.
В этот момент “труп” понатужился, шевельнулся, со стоном повернул голову и начал блевать.
Лидка  просверлила сердитым взглядом охломонов с оружием. Те развели рука-ми:
- Да мы два часа над этим уродом!..
- Хоть бы пульс пощупали!... Ладно, идите уж. Отдежурили!
В полном недоумении ребята ушли.
Мнимый труп загорланил песню. Лидка и шофер стояли  над мертвецки пьяным мужиком и соображали, что делать. Было два часа ночи, холодно и промозгло. И совершенно темно, если б на них не падал хилый отсвет единственного фо-наря в этой глухомани.
Неожиданно бывший покойник заметил белый халат, причем сразу смекнул в чем дело (привычный): “А, это ты?, - обрадовался он Лидке.  - Ну-уу, Гиппокра-ту давала?... Так это, лечи!”
- Никакому Гиппократу я не давала. У нас клятва советского врача. И я ее всю в буфете просидела, - рассеянно заметила Лидка: в это время шофер шептал ей на ухо:  “Слушай, куда ж его везти?”
- Если б он у себя дома лежал, кубов десять магнезии закатала бы, чтоб помнил, да и все дела... Ну, а раз он до дома не добрался, свалился на улице, так надо его в местную больницу тащить.
-  Слышь, я ж этот район не знаю. Еще кабы при свете, слышь... так это мне глубоко параллельно - куда там везти. Днем пошукали бы, людей спросили - нашли б дорогу. А так... Давай его в Склиф  отвезем - туда я, как ехать, знаю!
- В Склиф не примут. Что у него там - два синяка, да царапина. Если б хоть со-трясение мозга...
“Да, батеньки, что за проблемы?” - пробормотал шофер.
- Ты вот что, принеси-ка кислородный баллон - что-то мне его пульс не нравит-ся, - велела шоферу Лидка. Тот припер из машины тяжеленный баллон. Вдвоем они дали алкашу подышать, заботливо посадили его. Несчастный все пытался открыть глаза, но они закатывались под лоб.
“Чего ж делать? Мотыляться с этим засранцем по району, по темноте, часа три...  А ведь мы и не жрамши.”
- Ладно, - поморщилась Лидка, - давай...
Обрадованный шофер мощными своими ручищами проподнял животворный баллон и слегка тюкнул им алкаголика. Тот обмяк и повалился влево.
“Ну, вот,” - довольно пропыхтел шофер, затаскивая баллон обратно в машину, - “поехали теперь. В Склиф, значит...”

“Да, как возле алкаша с автоматами топтаться - это они могут, - лениво прокру-чивалось в Лидкиной голове, -  а как настоящий криминальный жмурик - так их, наоборот, не дождешься. Нос воротят.” И вспомнилось тут же недельной давности дежурство.
В строительном вагончике, на территории нового института, обнаружили тело. Лидка явилась на чей-то анонимный вызов, и увидела, что на месте происшест-вия она, мягко говоря, в полном одиночестве: шофера в данном случае можно не считать, так как регистрировать трупы и протоколы составлять не его дело, а милиции.
Лидка взбеленилась и по жару вдохновенья кинулась в ближайшее отделение УВД. Устроила там безобразный скандал. Что за моду себе милиция завела? Какого дьявола людей на месте нет? Лидке что, дела мало по криминалу? При-кажете еще и протоколы “за ваших дуриков” составлять?!
Капитан успокоил ее и отрядил двух своих - на проверку фактов. Здоровенный бравый бугай вошел вместе с Лидкой в обгоревший вагончик, но на его широ-кой морде был написан такой ужас, что Лидка испугалась - как бы эта туша еще и в обморок здесь не грохнулась.
Особенно когда молодец почуял запах... Запах и Лидку с ног сшибал.
- А... может, он еще живой? Ты погляди, - беспомощно зашептал бугай, глядя на Лидку детскими голубыми глазенками. Лидка вздохнула и взялась за руку обго-ревшего человека. Рука с хрустом отвалилась.
Позеленел  милицейский сержант и выпрыгнул из вагончика.

Милицейским, ясное дело, слегка неловко за себя сделалось: хрупкая девочка перед трупом не растерялась, а они, боевые ребята... И отчасти поэтому, навер-но, бугай с автоматом попытался напоследок влезть за Лидкой в машину, а ко-гда она повернула к нему удивленное лицо, смущенно залепетал: “Ну, может, это, охранять надо? А то вдруг он вам...” Лидка глянула на почерневшие остан-ки, и, повернувшись к бугаю, покрутила пальцем у виска. Бугая смело.

***
Эванс примчался к хозяйке, ухватил пастью поводок, и стал тянуть его в разные стороны. Ветер поднимал его брыли и, казалось, Эванс улыбается. Лидка тоже улыбнулась: “Дурачок. Ну, пошли домой.” Она ничего не рассказывала Эвансу. Она говорила с ним только о простых и насущных вещах. Именно такие разго-воры и нравились обоим.

Чтоб почесать язык, достаточно и телефонного трепа с подругами. Или в ком-пании, когда собирались у кого-нибудь. Тут Лидке, пожалуй, и равных не было: как пойдет “травить”....
Знакомый мальчик, думающий о себе, что он писатель, оттого, что учится в Ли-тературном институте, Лидку слушал с упоением и все норовил включить маг-нитофон - за тобой, мол, записывать надо. Но - не успевал никогда: хохот его душил прежде.
Если уж Лидка начинала рассказывать, так присутствующие не могли уже спо-койно вздохнуть - давились смехом, всхлипывали, стонали, дрыгали ногами, опрокидывали на скатерть соусы и разливали вино...
А ведь все это было отнюдь не смешно: это было страшно. Вблизи. На самом деле. Так страшно, что дух захватывало.
Но даже когда начиналось вполне серьезно, например:
“ Самые частые вызовы - от алкаголиков.  Почему?  Ну, как же. Вы, наверное, не представляете себе хорошенько, что такое похмелье. Организм систематиче-ски отравляется: тут и сердечные приступы, и рвота, и головные боли, гиперто-ния, судороги. С похмелья алкоголику, как никогда, нужен добрый дяденька-врач...
А приезжает не дяденька-врач. Приезжаю я. Вкалываю ему магнезию - жутко болючий укол, неделю сесть нельзя. Витаминчики - в зад опять же. Клизма - чтоб глаза на лоб, да всю дрянь выдри... Ну, понимаете? С полгода потом по “03” не звонит,” - заканчивалось опять смехом.
Ни сама Лидка, ни люди, которым она рассказывала эти истории (даже если и подозревали, что все это как-то иначе должно выглядеть) - не понимали, что по-другому это отобразить просто нельзя. Ведь все  минуло.
Как страшный сон - когда он снится, вы бежите и мечетесь, “умирая” от ужаса... А проснувшись, пытаетесь рассказать. И ничего ужасного  ваши слуша-тели не находят. А то и смеются - настолько нелепо то, что вы говорите...
В конце концов, не все вещи имеют свои имена. Люди сотворили столько вещей, которым стесняются давать имена, а, может, уже и не в силах сделать это...

Вы не входили в загаженные чужие жилища. Вы не приближались к се-рым простыням, измазанным вонючими испражнениями, кровью, блевотиной настолько, что естественная человеческая брезгливость мешает вам подойти и взять за руку страдающего от алкагольного отравления мужчину. Вы не слыша-ли запаха полуразложившегося трупа, что Лидка нашла у парапета набережной случайно (приехав по вызову “сердечный приступ с прохожим”).
Вы не стояли в одиночестве, в темноте гулкого чердака старого дома, вглядыва-ясь во мрак и трясясь от ужаса, а потом не пытались влезть на балку, чтобы снять холодного, одеревеневшего самоубийцу: ведь его тоже надо похоронить.
Нет, вы этого не делали. И не сделаете. Вы даже в морге вряд ли бывали, куда Лидка наведывается по работе регулярно, и где в одном углу лежат головы, в другом - руки, ноги: не все трупы поступают туда с городских улиц целеньки-ми...
Слава Богу, что вы там не были. Вам - не понять.
А Лидке - не объяснить. Как бы она ни старалась.
И вот вы слышите: “Один засранец решил, видите ли, покончить с со-бой. Повеситься. Ну, и повесился на чердаке. Опыта у него, понятное дело, не было, и сделал он это не как люди делают - ну, петлю на шею, потом табуретку оттолкнуть или прыгнуть в сторону...
Нет. Он, видите ли, перекувырнулся с этой веревкой на шее - как аква-лангист - назад. Узел затянулся, все в порядке.
А вот ноги зацепились за соседнюю балку. И в таком положении он за-стыл. А мне его как снимать? Жесткий уже, как дерево. У меня ж сил не хватит, чтоб его разогнуть! ... Я опять, как мегера, в отделение. Капитан ихний аж вздрогнул: “Что, опять труп?” На меня уж вся милиция косит “лиловым глазом” - чего это ей, мол,  так на трупы везет?”
И вы смеетесь. И смеется Лидка. И смеетесь даже тогда, когда она вдруг вспоминает, как месяц назад бандиты расстреляли бригаду скорой помощи.
“Сердечный” вызов, а скорой нет и нет. Часа два ждали. Машины ста-рые, их часто ремонтировать приходится. А больной тот, как на беду - воров-ским авторитетом оказался. Вот этот авторитет и скончался благополучно на руках своих соратников в ожидании “скорой”. А как приехала бригада, верные соратники в слезах и неутоленной скорби по пахану, врачей перестреляли - один шофер раненый смог удрать. Правда, все равно в больнице после умер...

Отсмеявшись, друзья спрашивают Лидку сочувственно: “Чего ты не уй-дешь оттуда? Закончи какие-нибудь курсы - секретарские, бухгалтерские, их те-перь много всяких... Уходи! Мы тебе найдем что-нибудь подходящее...” Лидка усмехается. И вспоминает слова невзрачного доктора Антоши. Ему уже сорок, но вся подстанция, включая и ее, девчонку, зовет его именно так: Антоша. Холостяк Антоша неказист, неряшлив - одним словом, кикимора. Но врач при этом  первоклассный - десять лет опыта на “скорой”, гениальная интуиция... Лидка всегда с уважением к нему прислушивается.
...Кикимора-Антоша чешет пятерней серую щетку волос, любовно вгля-дываясь в свою физиономию, грубо изломанную  в двух местах трещинами зер-кала. И вдруг замечает там Лидкин смеющийся взгляд. Тут же торжественно предвещает: “Лидок, если ты не уйдешь сейчас - ты не уйдешь никогда. Поверь мне - я знаю. Кто два года на скорой проработал и не ушел, тот навсегда здесь застрянет. Это как наркотик.”
Так оно и случилось. Лидка на скорой больше двух лет. Сперва ездила только с дежурными врачами - с Антошей, с Сашей, с Мариной. А теперь все больше сама, с одним шофером. Фельдшер. Но опыта у нее побольше, чем у иных врачей, что сидят в поликлиниках и выписывают рецепты средь белых стен с двух до пяти.
Да, Лидка со скорой не уйдет. И друзья понимали бы это, если б не ее внешность... Ну, правда - будь у них перед глазами мускулистый мужик-спасатель или громила “Альфы” - им и в голову не пришло б отговаривать тако-го бросить беспокойную профессию. Хотя  работа у них тоже не подарок, даже если платят, как космонавту. Лидке до всего этого далеко.
Про таких, как она, говорят: соплей перешибешь. Прозрачная голубова-тая кожа, тоненькие пальчики - каждый суставчик проступает. Блеклые трога-тельные кудряшки цвета льна. И простодушные голубые глаза - за стеклами окуляров. Хрупкое, субтильное создание. По прозвищу - Боцман.
Мы назвали ее так давно, лет десять назад - тогда, по контрасту, это каза-лось особенно забавным.
Не было среди нас человека более душевного и отзывчивого. И все мы, не соблюдая очередь, стремились уронить на эти хилые плечи груз своих несча-стий, поплакаться в  ее жилетку...

***
В пол-двенадцатого ночи:
- Але? Лид? Ты не спишь?
Зевком и гундосо: “Ага-аа!”
- Лид, я сейчас с Максом целовалась!
- Да? Ну, и как?
- Бесподобно. Это такое ощущение неземное. Даже забыть боялась - было это на самом деле или нет: как сон. Совершенно невозможно передать!... Зря я тебе, наверное, позвонила?
- Да нет. Чего уж там...
***
В шесть вечера:
- Здравствуй, Боцман! Милка, случайно, не у тебя?
- Случайно - у меня!... А тебе что надо, изверг?
- ... Как у нее там настроение?
- Как у пуговицы!
- ...?!
- Хоть в петлю лезь!
Пауза. Со вздохом:
- Боцман, я с ней помириться хочу.
- Ну, ладно уж. Но смотри, Тереньтьев, если опять начнешь!... В землю зарою! ... Милка! Иди - благоверный на проводе.

***
В пол-седьмого утра:
- Боцман, я тя рзбудил, ты извини, но мне срчно десть рублей нужно, пзарез, будь друг, выручи!...
- Серега, ты? Ошалел? И на что в этот раз?...
- Лидк, ты понмаешь, оччь надо, оччь надо!....
- Ладно уж. Наскребу. Но ты сам заходи, а то Клим мне вчера звонил - я его жду, никуда отойти не могу.

Мы слетались, как птицы на зерно, на огонек ее души и улыбки. Возле нее мы оттаивали, согревались, размягчались и расплывались свечным воском. Просо-лившись нашими слезами, она вполне заслужила свое морское прозвище.

“Мы с тобой давно уже не те.
И не живем делами грешными.
...- Боцман!
- Я!
- Ты будешь капитан!
Нацепим шпаги потускневшие...”

***
Когда некоторые из ее “забавных” историй корежат меня - а случается это нередко: смущает цинизм и черствость в женщине, презрительные слова, столь жестокие для медика, пугают - но...
Я позволяю себе разве что вздохнуть с улыбкой. И молчу.
Молчу, потому что какое право имею упрекать ее? Я! - презренный редактор коммерческого журнальчика, получающий неплохие деньги лишь за свое уме-ние приукрасить действительность. Я всего лишь приглаживаю чужие фразы да создаю на заказ гладкие, красивенькие тексты. Чаще всего - в полной уверенно-сти, что все, о чем пишу - яркая, блестящая ложь. А она, Лидка, имеет дело с ничем, даже словом, не прикрытой правдой. Не мне судить ее черствость. Ря-дом с ней я гораздо острее чувствую свою вину - за все, мною содеянное.
Говорят, героев нынче нет. Это оправдание нашей сытости, слепоты и бездарности... Да, мои собственные рассуждения о литературе пестрят подоб-ными фразами - мол, в 20 веке из русской литературы исчезли герои. Есть пер-сонажи, да и то - изображенные пунктиром (пусть даже очень жирным пункти-ром). И вот самым живым среди них мне представляется, скажем,  Незнайка на Луне...

Если ты неудачник, Лидка, то - с большой буквы Н... И, безусловно, ге-рой. Но каким языком сочинить мне рассказ о тебе?! Ведь и сама ты говоришь на том же пошлом, равнодушном жаргоне, каким говорим и мы - пошлые и равнодушные?
Ругательный, пренебрежительный жаргон... Как же это наш - великий и могу-чий?..  Неужто русский язык не способен уже отразить все тонкости пережива-ний или передать масштаб героической души?... Ну, попробуйте. Попытайтесь. Слыша на улице повседневное сквернословие, и, тем более, уркаганский гово-рок наших политических “авторитетов”. Вы поймете, как страшно далеки от народа со своей правильной книжной русской речью...
Потому во всяком современном рассказе выпирает прежде всего лич-ность автора - вот что еще волнует авторов по-настоящему, вот что все-таки заставляет находить “выпуклые” слова... Только наедине с самими собой мы перестаем бояться непонимания.

***
Чтоб облегчить душу, поделиться всякими неприятностями - достаточно было б, наверное, и комнатной болонки. Какой-нибудь декоративной пусечки с розо-вым носиком. Почему ж тогда Лидке понадобился громила Эванс? Легендарная собака святого Губерта?

Знала ли Лидка историю собаки с самого начала? Или ей рассказали об этом уже после, в собачьем клубе? И щенок этой породы попал к ней просто по слу-чаю (так же, как и к барону Губерту)?
Я не могу задать ей эти вопросы. Потому что Лидка сейчас в больнице - ей де-лают серьезную операцию. И, чтоб увернуться от мучительных мыслей о ее бо-ли и страхе,  я развлекаю себя вопросами. И ищу ответы в ее судьбе, в том, что мне известно о ней.

***
Любовь. Никто из нас не способен воспринимать всерьез чувства другого. Но мне и в самом деле казалось тогда, что хотя первая отчаянная  ее любовь кончи-лась разочарованием - она смогла быстро оправиться от удара. “А что ты мне предлагаешь? Бороться? Завоевывать любовь к себе по всем правилам военной науки? Противно.” А уже через шесть месяцев после катастрофы я застаю ее замужем. За другим.
У них с Морозовым - веселый дом, где постоянно бывают друзья. Не Лидкины, правда, а ее мужа. Но она всех их знает, и они ее любят. Любит ее и новая родня - свекор со свекровью. То и дело слышно: “Лидочка, вермишель закипела. Лидок, а где мои очки?”...  Лидочка то, Лидочка  се.
И вдруг через год нервным, раздраженным голосом она отвечает на мой обыч-ный звонок: “Я не могу сейчас говорить. На суд надо. Какой суд? Развожусь с Морозовым.”
А после, уже на следующий день, привычным легкомысленным тоном Боцман поясняет мне: “Был момент - я уж повеситься решила. Представь, за-крылась в ванной, веревку  за трубу зацепила... Воду из всех кранов пустила и сижу реву. Ну, что делать? И сделать ничего не могу, и смотреть уже сил нет: человек стремительно бежит в могилу - и чем скорее, тем ему интереснее. Я поняла - мне от природы счастья не дано. С судьбой бороться бесполезно. Бес-смысленно.” Оказалось, муж у нее - диабетик, сидит на инсулине. Каждое утро начиналось у них с укола: на руках и ногах Морозова живого места не было. Как наркоман какой. Впрочем, он и был в некотором смысле наркоманом - пил запойно. А уж пьяным - налегал на сладкое: “банку сгущенки мог выжрать в минуту - ни слезы, ни крики, ничего не помогало. Мы даже дрались с ним.”
Через полтора года после развода Морозов загремел в больницу. Лежал почти месяц в коме. Лидка ездила к нему. Когда умер, помогала свекрови на похоронах. Морозову было 25 лет, Лидке - 19.
В том году она закончила медучилище. Вернулась к родителям, в двух-комнатную квартирку, где в ее полном распоряжении оставалась кухня, доста-точно просторная для раскладушки. Родители Лидкины развелись, когда та еще маленькой была. Но квартиру разменять не могли никак - вот и жили, каждый в своей комнате, раздражая и мучая друг друга.
И так все это было безрадостно, что Лидкина мечта о любимом человеке была вытеснена мечтой о собственном жилье. О пристанище. Лично для себя.
Она начала “заколачивать деньгу”. Бегала по району, делала уколы се-деющим и потеющим мужчинам и женщинам, их детям и их собакам. Завела породистую собаку колли и время от времени продавала щенков - тогда это бы-ли неплохие деньги. Лидка копила деньги. Материны сбережения они вместе вложили в дело, рассчитывая уже года через два получить тысяч 12 долларов, чтоб купить хотя бы комнату для Лидки.
“Дело” принадлежало самому задушевному Лидкиному дружку - еще со школы этот улыбчивый, добродушный верзила Сережка на нее надышаться не мог: все время при ней, восторженно и преданно в глаза заглядывает. Мы пора-жались: он не был в Лидку влюблен, зато слушался ее, как вторую маму.  Готов был горы свернуть ради нее.
Деньги, вложенные в его ресторан, быстро провернулись, удвоившись, утроившись... И тут верный друг внезапно пропал. Перестал отвечать на теле-фонные звонки.  Не заходил больше по воскресеньям. Общие знакомые, смеясь, рассказывали, как он брал деньги из кассы предприятия, пил и гулял, покупал для своих подружек золотые украшения с бриллиантами: банальная, вообщем, ситуация. Просто, как апельсин. Денег своих Лидка больше не увидела.

***
Мечта о квартире или комнате превратилась у нее в застарелую, вечно ноющую болячку. Романы с мужчинами - довольно многочисленные - спотыкались и увядали, как только доходило до конкретной “территории встреч”. Мысли о “диване насущном” выводили Боцмана из себя.
Мужская беспомощность раздражала. Лидка стала снимать квартиру - то здесь, то там. В это время она уже работала на “скорой”. График “сутки через трое” ее устраивал - ей казалось, что это дает больше свободного времени для всякого рода халтур и подработок. Она, кстати, сделалась уже президентом “собачьего” клуба.
Вечно она куда-то бежала, спешила, опаздывала. Мы редко могли пого-ворить с нею. В ее торопливых объяснениях замелькало имя “Эванс”: “Не могу сейчас говорить. Эванс голодный”, “Позвони позже - с Эвансом гулять надо.” Нарочно, чтоб покормить  и погулять, ей приходилось приезжать в наш район, к родителям: ведь хозяева, сдающие хаты, собак не любят.
Однажды мы случайно столкнулись с ней: она гуляла с Эвансом. И на мой вопрос: “Ну, как дела на сердечном фронте?” ответила усмешкой : “Знаешь, мы, бабы, все время хотим выйти замуж за того, кого любим. А это неправиль-но. Надо выходить за того, кто тебя любит.”
Вот уж полгода она живет с Борисом - он молодой кандидат медицинских наук. Пишет диссертацию. Лидку любит до безумия. И никаких ссор, скандалов, про-блем. Все просто замечательно.
Через полгода Борис напрочь выветрился из ее головы: “Борис? А, этот... Ну, что - выгнала его. Он, правда, мне синяк под глаз успел поставить. С лест-ницы упала, сотрясение заработала… За что, за что!... Уходить не хотел. Ему жить негде - с женой развелся.”
- А за квартиру ты платила?
- Ну, так ведь он не работал - диссертацию писал!..
Лидкины мужчины менялись часто.
Меня со стороны уже пугали ее неустроенность и окаянство души, о которой некому позаботиться. Жизнь обступала ее непроходимой чащей - куда ни сунь-ся, куда ни шагни - всюду колючие преграды, гнилые завалы, болота и сосущая темнота.
Милый, влюбленный в Лидку юноша, сделался сатанистом. Дед, умерев, оста-вил  двухкомнатную квартиру молодой (всего пятьдесят лет) любовнице. Свек-ровь, непонятно почему, подала в суд - выписать Лидку с  жилплощади. Снести собирались дом на Бутырском валу, всем жильцам предоставить новые кварти-ры. Лидка, разумеется, не жила с родителями мужа, но очень надеялась, что ей достанется хотя бы крошечное жилье: надежда была слабая, но уже последняя.
Суета и неприятности не переставали - сыпались полновесным градом.
Примерно тогда же Лидка попала в больницу - что-то по женской части. Так случайно выяснилось, что детей она иметь не сможет. Если только сделает опе-рацию. Операцию сделали. Но прошла неделя, и рентгеновский снимок показал врачам, что все в ее организме осталось по-прежнему. Будто и не лежала она четыре часа под хирургическими ножами. Все муки были напрасными.
Из больницы Лидка прислала мне письмо. В характерном для нее стиле: ”Помнишь ли ты Бобосика, младшего брата Паши-Крокодила? ...Так вот он те-перь не Бобосик, а Кирилл Константинович, уважаемый хирург 3-ей градской. Впрочем, это мелочи. Но Анжелка, как я знаю, перенесла тяжелые роды - швы у нее загноились. Зайди к ней, пожалуйста, попытайся найти приходящую сестру-сиделку...”
И спустя несколько дней после того, как ее саму выписали из больницы, я застаю ее уже у Анжелки - бледная, шаткая, как осенний лист, Лидка меняла ей перевязку.
А потом тяжело заболел Эванс. Лидка возила его по врачам и больницам, не желая верить притворному сочувствию ветеринаров: “Вы уже ничего не сде-лаете. Тут все бесполезно. Надо усыплять. Смиритесь лучше сразу.”
Усыплять Эванса? Предложите матери усыпить собственного ребенка. И - от-скакивайте. Берегите голову от удара…
Некоторые из врачей, словно нехотя, сознавались, что, возможно, делу могло бы помочь то-то и то-то лекарство. Но стоит оно настолько дорого, что… Лидка не обращала внимания на кислые физиономии врачей. Она потратила на эти “панацеи” все, что имела и еще залезла в долги.
Лидка нагружала себя работой до изнеможения. Упорно продолжала лечить Эванса, отыскивая по знакомым новых, более чутких и знающих врачей.  И при этом - успевала выручить других. Я помню, что именно тогда она подняла на ноги всю Москву, дошла до Четвертого (правительственного) управления, но отыскала редкое лекарство, которое и спасло от смерти трехмесячного ребенка ее подруги Галины.

Но задушевные разговоры с друзьями прекратились, сошли на нет. Особо оби-женных судьбой слюнтяев Лидка могла теперь оборвать так резко и грубо, что никто уж не пытался сунуться в ее дом. Душа Лидкина, казалось, зачерствела. Прежняя неунывающая жизнерадостность как-то переменилась: ее уже не хва-тало на всех. И веселый, залихватский юмор стал язвительным, желчным. Да и друзья прежние куда-то пропали, потерялись. Все исказилось в этом мире.
А потом умирал Эванс. Долго, очень долго. Для Лидки это было настоящее горе.  Она давно уж научилась воспринимать мир по-мужски, дейст-вовать решительно. Но тут сникла. Не могла она больше лечить Эванса. Ей предстояло бороться за собственную жизнь.

Почему такое случилось с тобой? Почему ты выносишь эти страдания? Ты, на-поминавшая нам солнечный свет, ты, которая смеялась, плача, и плакала смеясь, и кричала в осеннем лесу - просто так, от восторга? Мне больно от этих мыс-лей.

Почему наш очаровательный, нелепый Яник уехал в Израиль? Почему он пьет водку, покупая ее у таксистов за двадцать шекелей, хотя, спустившись по лест-нице на два пролета своего дома, он может купить ее всего за пять шекелей? “Ностальгия,” - оправдывается Яник. Бывшие арбатовские ребята смеются над ним - исполнилась заветная мечта Бегемота: внизу, под его квартирой в Иеруса-лиме - винный магазин, а на верху, над ней - публичный дом. Но Яник не стал от этого счастливей.
Почему Олег, когда-то посвящавщий нашему Боцману взволнованные стихи, бросил ее и свою мать в Москве, а сам вот уже шестой год кантуется в Амери-ке? Говорят, стал классным программистом. И уже способен заплатить за двух-этажный особняк - только он ему ни к чему: разве в силах одинокий человек стирать пыль со всей мебели восьмикомнатной квартиры? Тем более зная, что это никого не приведет в восторг.
Почему наш Максик, мечтавший написать еще одну - правильную - поэму о Дон Жуане - стал всего лишь модным журналистом и прогибается перед на-чальством, предавая обнищавших друзей?
Почему Клим, молчаливый, но язвительный, пьет все больше и больше, и это уже не может служить причиной для насмешек. Наш мрачный, несгибаемый, надежный, как скала, археолог по-прежнему влюблен исключительно в доисто-рического человека, а Милка вышла замуж за кошелек...

Почему тогда, только взявшись за руки, мы трепетали от счастья и умирали от восторга, видя бескрайнее, закатное небо над своей головой? Почему тогда мы знали, что наш дом на Земле - объятия любимого человека, а теперь - думаем о постройке дачи или о том, как поменять кафельную плитку в ванной комнате на что-нибудь “покрасивше” и завидуем черному, в мраморных прожилках, унита-зу, какой стоит у Валентина Ивановича в квартире?

Почему мы “устраиваем будущее” вместо того, чтобы жить?
Друг мой, почему с нами произошло такое, если мы сами положили  жизненное правило: главное - не испохабиться душой?
Мои милые идеалисты, среди вас нашлось много предателей, и хотелось бы знать - почему? Нет конца этим “почему”. И ответа тоже нет.

Иной раз я думаю - не загнать ли вас всех в мои романы? Собрать тех, кто не уцелел рядом, и сделать собственными персонажами - насильно. И уже навсе-гда. Присвоить вас  на бумаге, пригвоздить к себе, приварить, припаять - как припаяны вы к моему сердцу - намертво... Само слово пугает.
Но - пусть... Пусть даже такими, какими вы стали - солидными и морда-тыми, с морщинами и без - неудавшиеся гении и удачливые посредственности. В нашем дружеском кругу появились уже и мертвецы -   как Федя Романов, ко-торый повесился на балконе, когда ему исполнилось 23.  Как Марков Андрей, покалеченный до смерти пьяной братвой: он был так изуродован в драке, что хоронить пришлось в закрытом гробу. И оба они часто приходят ко мне в мыс-лях так же, как и вы, живые.

Мы стараемся не задавать вопросов: мы стали практичны и предприимчивы. Нам не до глупостей. Пора устраивать свою жизнь: сажать дерево, растить сы-на, строить дом.
Придет время, и мы опять помолодеем, и пробудится снова жажда к филосо-фии, и заданные нами вопросы решатся легко, как в юности - время это наста-нет. Так должно быть. Ведь недаром гроб, слегка качающийся по пути в могилу на руках друзей, напоминает колыбель, где лежал сонный розовый младенец, запеленутый в белое...

***
Прощаясь, мы обнялись. Лидка побледнела и замолчала. А я никак не могла придумать - чем утешить ее или успокоить? Медикам решаться на операцию всегда тяжелее: у них нету иллюзий по поводу медицины.
- Вот увидишь - у тебя все будет хорошо. Верь мне: все будет отлично.
Это походило на сеанс гипноза. ("Почему не могу я придумать иной судьбы для тебя? И напоить ее радостью - шумной, солнечной и взахлеб.")
Лидка подняла усталый взгляд, посмотрела... и как будто  улыбнулась краешком рта.
И вдруг - от ее улыбки зазвучали в моей голове давно забытые голоса, бесша-башно, нестройно и весело:

 Море ждет, а мы совсем не там.
Такую жизнь пошлем мы к лешему!
- Боцман!
- Я!
- Ты будешь капитан!
Нацепим шпаги потускневшие...

Мы с тобой пройдем по кабакам
Команду старую разыщем мы.
- А здесь? А здесь мы просто - лишние.
Давай командуй, капитан!

И горечь неверия ушла из сердца.