Летопись Монако

***
- Нет, это уже выше моих сил! -  я выпрямилась и откинула бланк заказа. Как работнику рекламного агентства мне, конечно, часто приходится иметь дело с тупостью человеческой, но на этот раз действительно - просто всякие границы переходит...
- Шеф, эту рекламу кто-нибудь читал вслух?
- А что такое? - Горчаков обратил в мою сторону напряженный взгляд, но мысли его заняты какими-то графиками присутствия-отсутствия или изношенности скрепок, не знаю. Наша администрация, видимо, в порядке отыскания смысла жизни, постоянно заваливает отдел отчетно-бумажной шелухой. И если отбрыкаться невозможно - шеф напрягается. Глаза его, мутные, как у младенца, не сразу сфокусировались на мне:
- Что случилось?
- “Гонорея и сифилис - за одно посещение!”
- Ну, и что такого?..
Тут “дошло”: “Погоди, а  что же они рекламируют?” -  Горчаков заволновался.
- Совсем не то, что вы подумали... Всего лишь - частный медкабинет.
- Аа-а! Ну, это ладно, - И он уж было опять ухватился за свои бумажки, но мое терпение лопнуло:
- Шеф, я вас умоляю - подпишете мне отпуск со следующей недели. Я  больше не вынесу!...
И не давая ему опомниться, закрепила позиции:
- Мне необходимо уехать. По семейным обстоятельствам.
- По семейным? - поразился Горчаков, заплесневелый сухарь-трудоголик. И неожиданно согласился:
- Ну, если такое дело... Ладно! Со следующей недели?
- С понедельника, - попросила я, и поскольку рабочий день уже закончился, стала собираться.
Вопрос шефа догнал меня уже у двери:
- А куда поедешь?
На что я, подумав, ответила:
- А вы все равно не поверите!...

***
Горчакова я, разумеется, обманула. Не злостно, а для убедительности: все мои семейные обстоятельства - это я, и только я.
Всякий раз, едва проснувшись, упираюсь взглядом в  небо - слишком высоко живу. У самого синего... На  двенадцатом этаже.
Приходит время - и вместо ослепительного парящего океана, я начинаю видеть за окном пустоту, мрачную и глухую, как обморок.
Тогда мне надоедает сразу все: до визгу хочется встать немедленно на землю, ощутить ее спокойную твердь, чтоб увериться в собственном существовании - не тут-то было!
Преодолей двенадцать пролетов, испытай тошноту и головокружение в шахте лифта, споткнись на ступеньках - тогда, пожалуйста, - высота отпустит тебя.
Занятия небожителя - глядеть по верхам... Может, крестьянская кровь предков виновата в том, что я замечаю, как серьезен город в вещах нелепых.
В середине лета город душит меня - я делаюсь недовольной, ворчливой, невыносимой. И тогда, наконец, понимаю - пора уезжать. Куда?...

***
Каждое лето уезжаю в Монако.
Устроилось это таким образом.
Как-то раз приятель предложил мне купить домик в Монако.
- С ума сошел? Да это ж какие деньги?!...
Оказалось, Монако - это не княжество в Европе, а крохотный полустанок лесистого севера России, в окружении вымирающих деревень.
Говорят, две буквы в названии отвалились с незапямятных времен, и никто уж не слыхал - как этот поселок раньше назывался. Так и шпарят простодушно местные мужики - в Монако, мол, кильку дают или - в монакском “сельпе” появилась “Прима”...
Несколько лет назад началась повальная “колонизация” Монако городскими жителями. Это был какой-то массовый исход, смычка города и села.
И первопроходцами этого дела стали наши бодрые пенсы и предпенсы.  То самое поколение, чисто условно называемое “шестидесятниками”, которое закрепилось в истории рядом  с понятиями оттепели и весны... Сделавшись стариками, эти люди вовсе не утратили  ощущения вечной  надежды - иногда мне кажется, что и с  артритами, язвами, камнями в почках они все еще чувствуют крылья за спиной.
Осознав, что новорусскому государству на них наплевать с той же колокольни, что и прежней системе, они решили сами обеспечить свою старость.
Они сдавали или продавали совсем городские квартиры, и съезжались в Монако из Киева, Москвы, Муромска, Питера. Когда-то они поднимали целину. Теперь - свои огороды.
И вымирающая деревня несколько приободрилась с их появлением...
Я тоже купила здесь небольшой домик. Довольно часто вместе со мной приезжает сюда моя подруга Алка.
Алке больше всего нравится, вернувшись в город, похвастаться перед знакомыми.
- Где отдыхала?
- Да в Монако смотались на недельку...
“И заметь - это чистая правда!” - смеется Алка.

***
От “большой железки” до Монако - сорок километров. Автобус ходит один раз в день, и ждать его практически бессмысленно.
Нас с подругой встречает на своей машине сосед - Дим Димыч.
Года три назад, когда я еще не была знакома с этим старожилом нашей городской общины, его имя рисовало мне портрет серьезного неуклюжего мальчика-переростка в тесноватой и коротковатой одежде.
На самом деле Дим Димычу больше шестидесяти, и всю жизнь зовут его Дим Димыч и никак иначе. В молодости он плавал радистом на корабле, а после был рядовым московским инженером. Человек он веселый, мастеровитый, в Монако живет постоянно уже шестой год. С местными аборигенами завязал дружбу. Без “огненной воды”, правда, при этом, не обошлось. “Огненную воду” Дим Димыч и сам любит.

***
Когда мы с Алкой в первый раз увидели автомобиль Дим Димыча Серегина, мы, как люди воспитанные, скрыли, конечно, свое изумление, но Алка, не удержавшись, все-таки прошептала мне: “И это он называет машиной?”
Горбатый, облезлый, заржавленный “Москвичок” допотопной модели и неопределяемого цвета, стоял перед нами: Дим Димыч, по просьбе наших общих знакомых, приехал встретить нас на вокзале.
“Если оно ездит - тогда какая разница”, - укорила я Алку, и мы с нею встали у дверей, продемонстировав полное доверие водителю.
- С той стороны дверь не открывается, а здесь вообще заварена, - пояснил Дим Димыч. Он открыл водительскую дверь, откинул сиденье, и мы с Алкой полезли в салон, распаренный на жаре, как духовка.
- Уселись? Ну, трогаемся.
И мы тронулись. В маленькое, тусклое от грязи окошко я увидала изумленные лица людей, провожавших убогий кортеж взглядами. Очевидно, они не ожидали, что Это поедет. Таким машинам полагается стоять и мирно гнить где-нибудь на глухом дворе.
- Как Христос по воде, - засмеялся Димы Димыч, - Моя  машина заставляет людей верить в чудо!
Машина катилась по дороге, жалко дребезжа стеклами и подскакивая на ухабах. При этом мы с Алкой валились друг на друга и хватались за спинки передних сидений, а бородатый Дим Димыч невозмутимо пояснял:
- Сейчас на трассу выйдем, там поспокойней будет. Рессоры не держат, - машина выкатилась на какой-то обрыв - внизу расстилалась широкая река, запруженная бревнами. Наш водитель  резко повернул руль:
- А тормоза вообще не работают.
Алка побелела, но мы были уже на трассе - узкая, довольно ровная шоссейка уходила куда-то за горизонт.

***
С обеих сторон дорогу обступает лес.
С холма видно, как его зеленые волны покрывают все пространство, сколько может охватить глаз.
Тонконогие, бледные осины и березы, вытянутые на невероятную высоту вровень с соснами, своей анемичностью напоминают мне наркоманов - есть в них что-то болезненно-эстетное, как в поэзии Северянина. Сосны, наоборот, лучатся здоровьем - стройные, загорелые.  Древние ели с их серой накипью лишайника на ветвях имеют вид прокаженных.
Изредка мелькают просеки, обнажая лесное нутро - вывороченные с корнем корабельные сосны, красноватые комы глинистой земли, черные, заболоченные лужи в зарослях осоки, затянутые мхом тропы, каменные валуны, притащенные откуда-то ледником в незапамятные времена. По обочинам дороги - яркие пятна летних  цветов: белые душистые медвянки, ярко-синий люпин, желтые вкрапления львиного зева.
Я глотаю пейзаж, неясно чувствуя какое-то освобождение: расправляются легкие, расправляется душа... Я приближаюсь к чуду, но город еще силен и зудит во мне своим здравомыслием. На раскаленном асфальте поблескивают лужицы миражей, машина то взибрается на высоту, то ныряет с холмов...
Но тут - деревенька наша выступает из вечнозеленого, как сказочная картинка из детской книжицы, - порванной, размалеванной рожами и чертями, случайно затесавшейся среди ярких журналов на полке...
 
***
Домик мой - самая обыкновенная русская изба - как и все почти здешние дома, имеет тот удивительный серебряный оттенок, который появляется у некрашеного, обветренного дерева только с течением времени, как благородная патина на бронзе. Но несмотря на благородство оттенка,  большинство изб в деревеньке более всего походят на жертвы пыток - изуродованные, придавленные к земле, с пустыми или заколоченными окнами, заросшие бурьяном. Они - нежилые.
Мой дом тоже по самые окна утонул в разнотравье.
Июль. Я приезжаю, и дом встречает меня тишиной, только мухи с назойливым жужжанием носятся вокруг. Пахнет полынью и нагретым деревом.
Во дворе, справа от калитки - крытый колодец с воротом. Я спотыкаюсь о мятое, заржавленное ведро, привязанное к цепи. Замечаю, что резные наличники на окнах рассохлись и потрескались - надо бы их покрасить. Достаю ключ. Немного повозившись, отмыкаю и скидываю амбарный замок:
- Заходи, Алл.
В доме - типичная деревенская обстановка: закопченная печь-голландка, (в кухне есть русская печь), голая лампочка под потолком, шкаф, продавленный диван, массивный буфет с расколотыми стеклами в дверцах, пара стульев, круглый стол, когда-то полированный, с кокетливыми резными ножками... За окном блестит река.
Мы наскоро перекусываем. Принимаемся за уборку - смахиваем паутину со стен, моем полы, раскладываем вещи.
И живем.

***
Первая забота - договориться с кем-то в деревне, чтоб молоко брать. Молоко здесь очень дешево - пять рублей трехлитровая банка. А поверх парного молока - на пол-пальца сливок отстаивается...
Но, мы, городские дурехи, сговорились насчет молока с самой бедовой бабой в деревне - с Татьяной. Вся деревня над нами потешается: у Татьяны у самой и коровы-то нет - давно пропила!...
Но все же корова есть у ее свекрови. Татьяне мы деньги вперед отдали. Если свекровь на нее не в обиде, то мы банку молока утром на пороге ее дома находим. А если они вдруг в ссоре - на пороге пусто.
Татьяна тогда и двери не открывает - притворяется, будто ее дома нет...
Но самое странное, что мы в эту петрушку уже третье лето подряд с Алкой вляпываемся: каждый раз несчастная выпивоха что-нибудь да придумает, чтоб сердца растрогать.На это она мастерица. Такое загнет - и “любовь страшенная”, и “изменщик проклятый” - стоит вся в слезах, как на театре, руки заламывает..
Лицо у нее обветренное, красное, во рту - железная “фикса”, а она еще, чтоб "покрасивше" быть, губы помадой подмалюет  - ярко-алым цветом. Жуть берет, одним словом. Наверно, мы с Алкой жалеем ее, хоть и ругаем во все корки. Она ведь наша ровесница почти, а выглядит вместо тридцати - лет на пятьдесят...
А, может, мы ее боимся - страхолюдства ее и окаянства, души загубленной. Может, мы таким образом от судьбы подобной откупаемся? Не знаю, но что-то мистически-жертвенное в том есть, раз мы уж третий год подряд терпим ее жалобы, нытье и такую задолженность по молоку, какой у всего захудалого колхоза не было.

***
Уши не заткнешь, глаза не замажешь. Матерных слов некоторые деревенские мужики просто не замечают, произносят скороговоркой. Для них мат -  самая привычная часть речи.
Алка, воспитанная в строгостях интеллигентной семьи, никак не может с  этим смириться.
Забрел к нам как-то Меркуренок, пьяница непросыхающий. Заметил, что забор возле дома покосился. Он этот забор попинал ногами и начал меня уговаривать:
- Хозяйка, это ж, ху знат, чинить надо! Я за бутылку сделаю, ху знат.
Алка ему деликатно намекает:
- Только матом не ругайтесь, пожалуйста.
Меркуренок изумился:
- А я ж разве ругаюсь, ху знат?!
Дим Димыч, находившийся рядом, счел нужным Алку успокоить:
- А ведь знаете, Аллочка, “хун” - самый распространенный глагол китайского языка. Он означает: “знаю, умею, могу”.
После чего Меркуренка на всякий случай выгнал, используя в своей речи, потихоньку от нас, также и другие “китайские” выражения.

***
В нашей заброшенной деревеньке есть церковь. Вернее, ее развалины: галки да вороны носятся в высоте между готовыми обвалиться балками, а на сводах, внутри, все еще проглядывает цветная роспись - лики святых. Алка говорит, что это давно не храм, а, скорее, ремонтная мастерская в древнерусском духе...
Наш знакомый старик, Николай Гаврилович Кутиков, рассказывал, что церквушку эту  строил купец, Савка Вонюкаев. Сам Савка был из крепостных, но не из здешних мест.
Когда при царе крестьянам позволили землю выкупать, он всех своих общинников обманул: подучил их земли сверх надела у барышни-хозяйки не брать, те и отказались. А сам один после к ней же пошел и всю землю враз скупил - по бросовой, половинной цене: барышне деньги были нужны, а  продать-то некому. Про Савкины проделки земляки, конечно, узнали, да уж поздно. Проучили его хорошенько - избили до полусмерти, но он капиталы успел прикарманить - и деру.
В Монако заявился. Церковь выстроил - грехи замаливать, да его, все одно, вскорости загребли и расстреляли в двадцатых годах.
При советской власти колокольню церковную развалили, а в храме механическую мастерскую сделали, МТС.  До тех пор, пока местный колхоз считался перспективным, в церкви чинили сельхозтехнику. Потом решили укрупнять соседнюю деревню Маракино, из Монако народ переселили туда, а мастерскую бросили.
В конце концов, мужики, любящие выпивать неподалеку от церкви, приспособили это помещение под нужник. Если приспичит, прямо на улице ведь не сядешь - неудобно...

***
В дождливые дни мы с Алкой ходим в гости к Дим Димычу и его жене - Елене Александровне. Книжки взять почитать, чайку попить. Приносим гостинцы: кофе, чай, сыр, колбасу.
Елена Александровна угощает нас зеленым салатом из сныти с крапивой - очень вкусное блюдо, между прочим.
На стене Дим Димычева дома прибит оструганный еловый черенок с двумя тоненькими ветками, напоминающими усы.
- Что это такое? - спрашиваю я.
- Барометр, - говорит Дим Димыч и чешет свою окладистую седую бороду.
- А как же он работает? - удивляюсь я.
- Как - не знаю... Но работает!
И действительно, еловые “усы” обвисли - в точности напротив нацарапанного прямо на бревне слова “осадки”. Когда дождь проходит, но еще воздух влажный - усы выпрямляются и показывают “переменно”. В жаркую погоду они встают, и топорщясь, указывают на “ясно”.
В общем, Димычев барометр правильно констатирует факты.

***
Алка, художник-любитель, малюет пейзажики, сидя на порожке нашего дома. Я варю борщ на электрической плитке. Запахи борща привлекают множество мух и смущают Алку.
- Ничего не выходит!  Смотри, Марин! Мне мерещится?... Или это дерево правда похоже у меня на цветную капусту? - подзывает Алка. Я  разглядываю ее творение и вздыхаю:
- Правда, похоже. А здесь ты зачем огурец нарисовала?
- Какой огурец! Это вон, тополь, - показывает рукой. Я смеюсь.
Алка вздыхает обиженно, и говорит:
- Все потому, что я худею, на диете сижу...  Да ты еще с борщом своим!... Есть дико хочется, отсюда - гастрономические ассоциации.
Подруга моя - человек неожиданный. Нашла как-то во дворе пестрое воробьиное перышко, повертела перед глазами, и вдруг заявляет:
- Есть ли Бог?... Для науки, чтобы решить этот вопрос, данных всегда будет недостаточно. А я, как художник,.. - в этом месте Алка запнулась, слегка смутившись, но отважно продолжила, - как художник - говорю: Бог есть! Вот погляди. Обычное перо. Обычного воробья. Но ты только обрати внимание - как оно сделано! Смотри - это ж авангард: здесь белая прожилочка, здесь серенький налет, тут пушинки, черные крапинки, тут какой-то голубоватый отсвет... И ведь вся эта мозаика из множества перышек, собирается в одну композицию - маленькую, ничем не примечательную коричневую пташку. Гениально, скажи?... Нет, для меня абсолютно ясно - Бог есть!
Я слушаю и любуюсь взволнованным Алкиным лицом.

***
По вечерней заре в деревню возвращаются коровы - их немного, но ревут они как стадо бронтозавров - зычно, громко.
Мне нравится смотреть, как они идут - массивные туши цвета топленого молока движутся упруго, легко. Хозяйки и ребятишки гонят коров хворостинами, но они то и дело останавливаются и норовят ухватить чего-нибудь на ходу - пожевать. Глаза у коров - черные, печальные. Изумительной красоты.

***
Ближе к ночи выползают “мертвецы”... Они тащатся со старого погоста. Когда-то на его месте додумались соорудить танцплощадку, но вскоре эту деревянную веранду жители Монако растащили “по хозяйству”  и погост перепахали бульдозером: остался ровный лужок, на котором буйно растет каждое лето земляника...
Цепляя ногой за ногу, шатаясь и невнятно взрыкивая, “живые трупы”, никого не пугая, стучатся в окна ближайших домов. Звякают стекла. Если кто-то по дурости открывает, ночные гости падают на колени и требуют "еще  водяры", обещая несметные тыщи, которых у них никогда не водилось. Плачут и угрожают. 
Чаще всего ничто не помогает, и бедные пропойцы уходят с руганью. Но в течение ночи могут и вернуться. Только с первыми петухами наступает относительный покой, когда перепившие мужики укладываются спать по канавам или заползают, наконец, в свои дома. 
- Здесь никакого видео с телевизором не надо, - говорит Алка со своего наблюдательного поста под окном.

***
Одна рафинированная интеллигентка-дама, которая тридцать лет преподавала литературу в московской школе, приезжала в Монако в прошлом году, чтобы купить себе домик - “на лето”. Насмотрелась она на безудержное местное пьянство и ужаснулась:
- И вот это тот самый народ, который так любили Тургенев, Толстой, Шукшин?!... Тот самый народ, для которого делали революцию пламенные юноши Чернышевского? И вот их я должна любить, поскольку мы от них как бы произошли - “плоть от плоти народной”?!... Да уж лучше напрямую происходить от обезьян!
Пробыла три дня,  и так и уехала, ничего не купив.

***
Когда проходишь по деревенской улице - с тобой все непременно здороваются. Так уж принято - приветствуют даже незнакомых людей.

***
Иногда к нам в гости забегает соседский мальчик - Саша. Ему одиннадцать лет, он длинноногий и белобрысый, ласковый и веселый.
Саша - слабоумный. В Монако это не редкость: родители пьют, дети начинают пить вслед за ними - с самого раннего возраста.
Саша пить не станет - у него очень милая мама, здешняя фельдшерица. Муж ее застрелился по пьяной лавочке два года назад, и для Галины его смерть была избавлением - редкий день обходился без скандалов и побоев. Галина любит Сашу и терпеливо занимается с ним, чтобы он мог учиться, как все.
Саша приходит и с интересом наблюдает, как Алка рисует. Просит и ему дать кисточку. Алка дает. Он берет, потом смотрит на меня, сияя глазами, и говорит:
- А я бы хотел научиться плести корзины. Как вы думаете, тетя Марина, это трудно?
Я начинаю ему что-то рассказывать - что знаю о корзинах: о том, как срезают лозу весной, очищают от коры, вымачивают... Саша слушает меня, приоткрыв рот - кисточка падает из его рук. Он нагибается было, чтоб поднять ее, замечает на полу какой-то камушек. Вертит его в руке - задумался и уже не слышит меня. Потом бросил и камушек. Улыбнулся нам и побежал к ребятам на улицу - в казаки-разбойники играть.

***
Как-то раз мы пришли к Елене Александровне за солью. Она и Дим Димыч на огороде, под палящим солнцем, картофель окучивают. И тут подходит, переваливаясь, незнакомая бабка, встает, тяжело опирается  на клюку, делает сладкое, умильное лицо и просит Дим Димыча:
- Жаланный мой, дай живой воды!...
Мы с Алкой, конечно, балдеем, но молчим. А Дим Димыч обреченно вздыхает:
- Зачем тебе это, бабка?
- Катаракту на глазу вылечить - слепну совсем...
- Я тебе сколько раз говорил, бабка - катаракту оперировать надо, живая вода не поможет!...
- Да уж дай, милок!...
Препирательство их длится какое-то время, но потом упрямая бабка все-таки уходит, расстроенная.
Мы приступаем к Димычу с вопросами и выясняется - не ослышались мы: есть живая вода. Есть и мертвая.
В журнале “Химия и жизнь” несколько лет назад Димыч прочитал об их свойствах и о том, как сделать аппарат для их производства - что-то там связано с электролизом, окислениями, щелочами... Я в этом деле не сильна, Алка тоже, но аппарат, который Димыч сделал, мы видели, и воды - тоже: мертвая - желтоватая, кислая на вкус, а живая - сероватая, с белыми хлопьями.
Дим Димыч и Елена Александровна постоянно лечат ими свои насморки и экземы, а также пользуют водами местных жителей по мере надобности. В чудодейственную силу вод уверовали все жители Монако, и разнесли славу по окрестным деревням: бабка, например, из Белоглазово приходила.
Мы идем с Алкой домой, я оглядываю деревеньку, будто первый раз ее вижу: мне кажется, она населена обветшалыми героями русских сказок, и вот этот жилистый мужичонко, иссохший на солнце, который  взбирается, пошатываясь, на горку - на самом деле, возможно, Алеша Попович...
Он приближается к нам, и я узнаю его - это Тошка Затейник. А раз так, то он-то, скорее, Соловей-разбойник типичный.

***
Затейник - яркий блондин  с синими шальными глазами. Крепкий, быстрый, норовистый.  Вообще в деревне мужики красивые. Но по большей части - непутевые.
Приезжали из Крыма какие-то парни на большой машине - торговать шмотками, так Затейник со своей бандой - Лехой и Усачем - одному из этих ребят плечо прострелил в поле. Хотели товар прибрать к рукам, да не вышло. Усача тогда посадили - он всю вину на себя брал, потому что, чем больше соучастников, тем больше срок. А Затейник, язва и подстрекатель, как всегда, отвертелся.

***
Водка в деревне - жидкая валюта. На нее все меряется, продается и покупается.
Пять лет назад за бутылку водки Дим Димыч провел у себя телефон.
Пришел на днях Меркуренок и предложил купить кусок вымени. Тесть корову зарезал.
Меркуренок - мужичок невзрачный, помятенький. Вечно на нем один и тот же засаленный пиджачок ядовито-зеленого цвета. По-моему, женский - приталенный. Волос Меркуренок не чешет никогда - свисают на глаза мохнатой  куделей...
К таким, как он, хорошо подходит старославянское слово: “винопийца”. Своим “винопитием” Меркуренок всю семью достал - когда-то у него и семья была, но жена не выдержала и сбежала от него в родную деревню - к отцу с матерью.
- Возьмете? - протягивает нам вымя в пакете, а руки мелко подрагивают.
- Сколько? - говорю я.
- Как обычно, бутылка.
- Значит, тринадцать шестьдесят, - Алка лезет в карман, но Меркуренок возмущается:
- А доллар-то?! ... Вырос!...
Какая связь между Меркуренком и долларом, мы не поняли, пока не зашли в местный магазинчик. Оказывается, водка подорожала на полтора рубля: кризис.

***
Николай Гаврилович Кутиков когда-то учительствовал в соседнем Маракине - эта деревня побольше нашей, там школа есть. Кутиков очень живой, деятельный старикан, хотя ему уже под восемьдесят давно.
Мы с Алкой восхищаемся его неутомимостью и кипучей энергией - ему ничего не стоит, например, подняться до зари и пёхом три версты по болотам отшагать - за черникой, скажем. А потом еще обратно вернуться - с полными двумя корзинами.
Кроме того, Николай Гаврилович - патриот здешнего края. Пишет историю села и близлежащего городка, Замарайска.
История его - рукописная, в двух больших бухгалтерских журналах. Начинается она так:
“Еще с допетровских времен соседний Замарайск с прилегающими деревнями хорошо снабжался только водкой. 9 кабаков там было и три церкви. Катенин в здешних местах в ссылке пожил...”
Говорят, в 30-ых годах Кутиков статью в газете опубликовал:  "Пушкин и замарайцы", основываясь на переписке великого поэта и его друга Катенина...
Мне Кутиков нравится, его местечковый патриотизм меня умиляет. Алка, хоть и смеется над ним, но тоже его любит: он добрый дядька, по всем ягодным и грибным местам нас провел, ничего не утаил.
Чтобы доставить ему удовольствие, мы читаем его летопись со всевозможным вниманием:
“В 1911 году в селе первого негра видали - силача, с выступлениями приезжал. Поднятие тяжестей никого, ясно, не удивило, зато все смеялись, как бабка Аксинья, послюнявив заскорузлый палец, потерла бесцеремонно этому негру нос - проверяя, правда ли такой черный или сажею мазан.
В 1936 г. на Ванюхинском лугу приземлился парашютист Замков, а в 39г. райисполком получил первый легковой автомобиль, чего здесь никогда еще не видели...”
По крайней мере - искренне. И доступно.

***
Ближайшая наша соседка в Монако - Зинаида Степановна. Сухонькая, маленькая старушка. Очень аккуратная и трудолюбивая - встает ни свет ни заря, целый день на огороде, не разгибаясь, возится, кур своих кормит и поросенка. А по пятам за нею две кошки ходят - белая и рыжая.
Дворик старушки - самый уютный и ухоженный во всей деревне: цветы кругом, деревянные настилы на дорожках. И сама Зинаида Степановна, под стать своему цветочному домику, в белом платочке по самые глаза, в синем платье и душегрейке. Одна беда - плохо видеть стала.
Как-то позвала меня к себе и попросила письмо написать - внукам в Кострому.
Я написала под ее диктовку:
“Здравствуйте, мои родненькие, Кирилл и Катя!
В деревне у нас очень красивая природа. Я сама это только недавно заметила. В шесть утра, когда собиралась с села на рынок. На небе было огромное красное солнце, ниже зелень, вербы, над рекой волнистый туман, а у берега елки, и все это с нашего огорода. Живчиков у нас в деревне много - бякают, мявкают, гавкают, хрюкают и пищат и все это содержит ваша бабушка Зина. На огороде все взошло: стоят, как солдатики, раз пропололи. Приезжайте, посмотрите на нас, какие мы тут забитые и неправильные. Каждый день встречаем рассвет и не видим его.
Ну, вот пока все. Жду. Бабушка.”
Глядя на труды и заботы Зинаиды Степановны, я понимаю, почему римляне считали земледелие одним из подвигов благочестия. Крестьянину не до излишеств, и весь он - в руке Божьей.

***
По утрам мы с Алкой ходим купаться на реку - блаженство неописуемое, если стоит жара, как сейчас. Мы бы ходили и вечером - но комары сожрут. Алка переживает из-за этого и все выдумывает для комаров какие-нибудь казни египетские. Мы лежим на песчаной отмели, полузакрыв глаза, солнце печет, река медленно катит желтоватые волны, ветерок легонько раскачивает молодые сосенки на противоположном берегу. Хорошо, спокойно.
Подруга моя лениво разглагольствует.
- “Что сделаю я для людей, громче грома крикнул Данко...” Слушай, как думаешь, если взять да накормить однажды от пуза этих зверюг - перестанут они кусаться?
- Кто, комары?
- Ну, не коровы же!...
- А кто их накормит?
- Я. Если они перестанут - я готова собой пожертвовать. Пусть всю кровь высосут, негодяи! Пусть...
На Алкино плечо опустился слепень, Алка вскакивает, визжит, хлещет себя полной рукой.
- Нет, ну почему никогда не бывает полного счастья? - чуть не плача, возмущается она, - Так все хорошо, и на тебе - слепень укусил!...
Я  смотрю на Алку и думаю: таков человек. Мы, бывает, готовы пожертвовать собой. Но быть чьей-то безвольной жертвой мы не хотим.

***
Неподалеку от деревни, на отшибе, за бывшей станцией, где проходила когда-то узкоколейка, а теперь только ржавые рельсы валяются, стоит двор Меркулова.
Меркулов - мужик удивительный. Во-первых, не пьет. Во-вторых, он - фермер, единственный на всю округу.
Там, где местный народ продолжает по привычке жить воровством - тянут из колхоза последнее, что осталось, Меркулов - фигура экзотическая. Он хочет сам на земле хозяином быть. Дается ему это непросто, но он не унывает.
Жена его - необъятная толстуха Раиса, была раньше поварихой в городе. Меркулов с нею по объявлению в газете сошелся, когда решил землю брать.
Живут они душа в душу, трудятся вдвоем. Как справляются - ума не приложу. Скотины много - и свиньи, и овцы,  и коров целое стадо, а еще земля в несколько гектар.
Меркулов - мужик заводной, изобретательный: построек разных на его дворе больше, чем у соседнего колхоза. В доме - водопровод от колонки, а еще - помидорное дерево.
Водопровод он сам сделал, и Дим Димычу, с которым подружился, тоже трубы подвез - будет и ему делать. Все вокруг на водопровод удивляются, а про помидорное дерево - результат мичуринских опытов фермера - легенды ходят.
Меркулов - натура широкая: чужим детям молоко задарма раздает, беспомощных бабушек подкармливает из своего урожая. Но водки мужикам принципиально не наливает, и те злятся: богатый ведь! Обязан делиться. Тем более - водкой.

***
В Монако есть свой милиционер, молодой парень, Николай Ключарев. Он единственный из всей деревни закончил технический институт в Костроме. Высшего образования здесь никогда ни у кого не водилось, так что отец гордился своим Коленькой.
После института вернулся младший Ключарев в родную деревню - с молодой женой на сносях.
Ни в колхозе, ни в совхозе, ни на МТС, ни в лесничестве работы для него не нашлось по специальности. Не рискнул никто такого ученого человека  под своим началом держать. Просидел бедолага без зарплаты два года, света не взвидел. Запил и пошел в милицию. Озверел. Папаню родного, как тот подопьет, через всю деревню с матюгами гонит, злобствует. Старший Ключарев не знает, куда глаза девать от стыда - за сыночка своего, легавого.
Как-то раз Меркуренок с приятелем подрядились бабке Гавриловне огород трактором вспахать. Перекурили, принялись за дело. Для начала спьяну весь забор повалили и угол дома  подравняли, набок слегка...
Огород как был, так и остался, зато трактор  опрокинули. Приятеля задавило, а Меркуренок побежал скорей плату по уговору требовать - две бутылки, чтоб на двоих...Так что, если и могли  еще приятеля спасти, то за скандалом все-таки не успели. Помер.
Милиционер Ключарев пришел с пистолетом на боку и в протокол записал: несчастный случай.

***
Тошке Затейнику  фермер Меркулов  войну объявил: капканы ставит на красного экспроприатора. И банду его предупредил: мол, ко всем железным ручкам в закромах своих ток подпущу электрический.
Затейник не терпит чужого достатка. Как-то зимой весь фермерский урожай картошки уничтожил. Просто открыл хранилище на часок, и вся картошка померзла, даже семенной не осталось.
Последнее время и Меркулов поугрюмел как-то. Прошлой осенью, Димыч рассказывал, Меркулов в районной газете объявление распечатал: мол, еще будучи в местах заключения, узнал тайну одного пахана, который Меркулову на смертном одре признался, как добывать яд из печени мертвых крыс: заключенные таким способом стукачей от себя втихую убирали...
Открыто, на весь край Меркулов в газете объявил, что каждый десятый качан своей капусты он таким ядом заправляет. И пусть несознательные гражданки краденую у него капусту на рынках не покупают!...
Перепугал народ. А что делать? Ведь у фермера главная боль - урожай сберечь. От воров.

***
Боря Гришаев, москвич, доктор наук, математик, приглашает всю городскую общину деревни Монако к себе в гости, на “презентацию” дома. Это давняя традиция. Когда еще один дом оживает в деревне с появлением нового хозяина - все мы радуемся.
Боря купил небольшую развалюшку два месяца назад. До сих пор вместе с Дим Димычем и изредка наезжавшим на выходные Олегом Романовым они вели восстановительные работы: чинили крыльцо, латали крышу, настилали заново полы, меняли сгнившие бревна. И вот, наконец, дом готов. Устраивается шумное застолье. Елена Александровна приносит дары своего огорода, Романов - водку и красное вино для дам, наши киевлянки - Ольга с дочкой Анечкой - лесную  малину, Дим Димыч - корзинку грибов. Мы с Алкой, ничего особенного не придумав, собираем огромный букет полевых цветов и захватываем с собой банку кофе.
Хозяин водит всех по дому, хвастается, как он все придумал, сделал, расположил.
- А вот это я под люстру приспособил, - старое деревянное колесо от телеги, ошкуренное и покрытое лаком, висит под потолком, по ободу - три лампочки.
Всем нравится.
- Оригинальная идея.
- Да, нетрадиционное решение, - похваливают Борю женщины. Только Алка моя ерепенится вдруг:
- Боря - вы чистый варвар. Вещи должны быть функциональны!... А вы, как папуас, который валенок на голову надевает...
Елена Александровна пытается всех примирить:
- Ну, Аллочка, это ведь просто... переосмысление. Оно неизбежно. Особенно в искусстве...
Но у Гришаева все равно лицо вытягивается. А неугомонная Алка настаивает:
- Не надо переосмыслений! Мы не должны быть варварами в собственной стране.

***
Вся компания веселится за столом, выпили немножко, разомлели.  Все расспрашивают Романова, который недавно из Москвы, о том, как дела в столице. Олег работает в одном институте с Борей. Он рассказывает, что большинство лабороторий закрываются - народ бежит в коммерцию и на запад, “к буржуям”.
- Уехали самые лучшие, - убежденно говорит он, - Все стоящее - давно за бугром!
Это меня неожиданно задевает:
- Вы ошибаетесь,  - говорю. Все смотрят на меня, но мне нечего добавить. Нечем аргументировать свое мнение... Я сижу, щеки у меня горят. И добрый Дим Димыч вступает, чтоб меня  поддержать:
- Конечно, Олег ты ошибаешься! Как это - “всё лучшее уехало”, когда мы все здесь? Вот они - мы-то!...
Обстановка разрядилась, друзья наши смеются, и разговор переходит на другое.

***
Вечером, после “банкета”,  Алка меня спрашивает:
- Твой-то тебе давно писал?
- Какой он уже “мой”! - морщусь я. И вздыхаю, - Давно...
Алка помолчала, а потом опять за свое:
- “Москва - Бостон! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!”... Сколько он там уже, года четыре? И даже пишет редко. Ну, и на что ты еще надеешься?... Тебе ведь уже тридцатник скоро. Пора бы тебе в “замуж”, дорогая!
- Отстань.
- Да я-то ладно, отстану. Но ты, Марина, все-таки неправа...Ты хоть намекни ему! А намеков не поймет - так прямо руби: возвертайся, дорогуля. Жениться пора! Или ты ждешь, когда он сам додумается, да?... Мол,  примчится к тебе джигит из солнечной Америки, свистнет, гикнет, бросит поперек седла и умчит к себе, за море!..
Я упрямо молчу и не пытаюсь спорить с Алкой. Мы расстилаем постели и укладываемся спать. Звенят в темноте комары - тонкий, аристократический звук пилит нервы... В последние годы придумали у нас целую философию по поводу того, что патриотизмом страдает все неконвертируемое, как рубль. И что “всё лучшее - уехало”... Я ворочаюсь с боку на бок в жарких простынях и думаю - а что считать “лучшим”?...

***
Забрели случайно на кладбище - “новое”, как здесь говорят. Прямо из лесу на него выскочили. Почитали надписи на крестах - удивились. Только две фамилии встречаются - Ключаревы да Меркуловы...
Получается, в деревне почти все друг другу  родня?

***
Кончается июль. Купаться уже холодно. Малина в лесу почти сошла - рано в этом году. По грибы мы с Алкой ходить почему-то не любим. Маемся в доме от безделья. Приходит в гости Кутиков и в который раз зовет нас “посетить домик-музей” в Маракино. Какой-то местный художник - то ли Честняков, то ли Чесноков - жил когда-то в этих местах. После него остались картины.
Два лета подряд мы с Алкой всё отказывались под разными предлогами. Осторожно, чтоб Кутикова не огорчить. Но идти не хотелось просто потому, что, в общем, все эти “краеведческие музеи боевой славы”, как говорит Алка, -  на одно лицо. Скучно там и неинтересно.
А мы с Алкой - люди с гонором. В Третьяковке - и то за всю жизнь раза два были от силы.
Но уж вовсе нечем было заняться сегодня и решили мы с Алкой - была не была! Пойдем.
И пошли - пешком пять километров. Запыхались больше Кутикова.
Посмотрели на музей - изба, как изба. Подождали, пока Николай Гаврилович за ключами к библиотекарше сходил - она же, по совместительству, смотритель музея.
Вошли, ничего особенного не ожидая... И сразу как-то присмирели.

***
Фамилия художника действительно была - Чесноков. Но он, еще когда учился в Художественной академии Петербурга, стал писать имя свое иначе - “Честняков”. Ему это ближе, роднее было. Обучался он и в Италии, дружил с Репиным, передвижниками. А потом уехал на свою родину и до самой старости учительствовал в местной школе.
Он и рисовал-то все время одних детей. Босоногие крестьянские ребятишки смотрят с его картин - выстроились в один ряд и с любопытством на вас поглядывают. Кто улыбается тайком, кто ногу почесывает, кто дружку рожу скорчит. Обычные дети. Но у Честнякова они - как сказочные герои. Вон -  Иванушка с Аленушкой... Машенька... вон - Филлипок... и Липунюшка... И еще много-много - все разные. Любуешься на них и думаешь - вырастут эти детишки и ведь такая,  должно быть,  у нас сказочная жизнь наступит!... Всем на загляденье!...
Да и помимо картин - Честняков не мог, видно, ничего  своими художествами обойти - печь, двери, лавки, ухваты, горшки - все в его доме разрисовано, разукрашено и сияет красотой. Больше всего нравился ему русский лубок. В такой манере рисовал он животных. У кота на печи - и глаза и лицо человеческое, а над входом, над дверью - целое панно на золотом фоне - звери лесные и домашние. И надпись поясняет: “Теленок с маткой, лиса, волк, конь с жеребенком, куница.”
Долго мы ходили по избе, разглядывали жизнь художника Честнякова.

***
А вечером, уже дома, Алка неожиданно расплакалась - она, дескать, не пошла когда-то учиться рисовать, подумала, что большого мастера из нее все равно не выйдет...
“Я ведь малюю-малюю, а сама думаю - ну кому все это нужно?... Лишняя только морока в семье, Шурка сердится, когда я, вместо того, чтоб его обхаживать, за мольберт сажусь... Ну и прав он, думаю, ведь шедевров-то не сотворю... А Честняков взял, да расписал горшки - просто так. Потому что нравилось!... А я держу в руках его работу - и от счастья млею!... Значит, все-таки надо?!... Надо и мне рисовать? Вещи попрочнее нас - глядишь, и я кого-то порадую. Может, не теперь, может, когда-нибудь!...”
Я успокаивала Алку, говорила, что мне она радость уже давно принесла и все время приносит - и своими рисунками, и вообще...
А потом в темноте мы сидели на крылечке и смотрели на звезды. Дивный купол ночи раскрылся над нами, и, казалось, звезды летят навстречу. Или мы - поднимаемся к ним - быстро-быстро, так, что кружится голова.
“Эти дети - они, пожалуй, мне всегда теперь снится будут”, - шепчет Алка, а я отвечаю:
“Ну и хорошо.”
Мы смотрим на звезды. Стрекочут кузнечики, мотыльки бьются в освещенное окно. Лето течет, в которое все мы когда-нибудь канем...

Послезавтра кончается отпуск. Я вернусь к своей профессии, в свой родной город. Обратно, к небу.