Двое вышли из дверей станции Кропоткинская

Двое выходили из дверей станции Кропоткинская. Он придержал дверь, выпуская женщину, и выйдя, посмотрел на небо. Сквозь тучи  светилось солнце и чуть меняло свой овал, согласно с быстрым движением облаков, иногда ветер доносил отдельные капли дождя, или может, разгоряченной после метро коже только казалось, что это дождь. Она, не оглянувшись на своего спутника, быстро пошла вправо, туда же, куда спешила большая часть пассажиров. На секунду выпустив знакомый плащ из поля зрения, он впрочем, тут же отыскал его и двинулся вслед, наблюдая за походкой подруги. Походка называлась «я обижена», и это помешало ей спускаться с лестницы, где она чуть не сломала каблук. Едва-едва он успел подбежать и ухватить за локоть - «Настя, осторожно!». Ответа не было, отталкивающим движением она высвободила руку и поспешила к переходу, где уже должен был загореться красный свет. Опоздала.
«По-моему, я должен на тебя дуться, а не ты на меня, разве не так? И где ты была все утро, почему к телефону не подходила? Знала ведь, я позвоню в одиннадцать, - репетировал он. – И потом, что значит «хватит, наигрались»»? Настя не отрываясь, смотрела на красную лампу светофора,  лицо было решительным и торжественным. Виктор изучал ее сбоку исподлобья и заметил, что сережки, с которыми она не расставалась, теперь исчезли. Шея, всегда на людях укутанная платком или шарфиком, чтобы спрятать морщинку, была открыта. Настя, словно почувствовав, подняла воротник. «По-моему, я должен на тебя дуться, а не ты на меня» - начал он, но в этот момент толпа, что собралась перед дорогой, единодушно двинула на ту сторону. Виктор опять отстал. Догнать получилось после следующего перехода, когда они пересекли клиновидную площадь между Пречистенкой и Остоженкой с гравипамятником посередине. Книжный магазин, куда они часто заходили вдвоем и подолгу рассматривали альбомы, был на ремонте, его широкая витрина в каплях побелки и прилепленными изнутри пластиковыми листами на мгновение заслонилась промчавшимся фургоном, а вместе с ней и Настя, которая уже ступила на противоположный тротуар. Тонкая спина скрылась за углом дома, и Виктор поспешил через улицу на красный свет. Почти немедленно взвизгнули тормоза, малинового цвета авто остановилось в десяти сантиметрах от его ног. Из открытого окошка вылезла голова, которая сказала: «Да еп ты чо на! Ты чо на мужик?» Он слабо помахал водителю рукой в знак того, что все в норме и кинулся за своей женщиной.
Дул в лицо ветер, напитанный влагой. Виктор представил коричневую реку, что виднелась в конце переулка, на ней злую мелкую волну и вспомнил, как прошлой зимой они с Настей решили всю ночь кататься по набережным Москвы. Студеный ветер почти сдувал их, но мороз не чувствовался внутри. Работала печка, играло радио «Монте-Карло», почему-то единственное, которое у них ловилось в приемнике. Настя молчала, похлюпывая носом, спицы ее мелькали, часто-часто задевая друг о друга. Будет кофта. Она молчала почти всегда, эта собственная тишина создавала для нее подобие места, в котором можно жить. А он так приноровился к этому спокойному молчанию, что даже постанывал от громких воплей за стенкой своей коммунальной квартиры. Эти двое соседей орали друг на друга все время, он – пятидесятилетний мент, она – рыжая жена Вероника. «Дай мне денег! Дай мне денег!» - раздавалось пятьдесят раз подряд, Вероника хотела уехать к матери. Он неизменно вторил: «Не дам!». Потом соседи мирились, и были слышны смех и шлепки. Когда Настя побывала у него, и услышала это, то кратко прокомментировала: «Срутся, звери».
Когда машина проезжала по Пречистенской набережной, в этом самом месте, напротив Кропотки, мотор заглох. Тут же выключилось и радио, где голос ди-джея став хриплым и тихим, так и не успел договорить фразу. Стужа обернула их дыхание в пар, они просто сидели и смотрели, как стекла покрываются снежными елочками узоров. На часах половина четвертого, и ни одной другой машины видно не было. Ледовый панцирь Москвы-реки недобро светился, светили и звезды, шатаясь на своих высоких местах.
С утра он втащил ее, потерявшую сознание, к себе, посадил на постель и стал забрасывать всем что было в доме теплого – одеяла, пальто, полушубок, свитера. Снял настины сапожки, прижался к ледяным ногам губами, стараясь согреть их дыханием, скользкий нейлон примерз к ее стопам, и он разорвал чулки. Виктор растирал ее коньяком, а она спала, и лицо было строгим и торжественным.
      «Где ты была все утро, почему к телефону не подходила? Знала ведь, я позвоню в одиннадцать» - спросил через плечо, перегнав спутницу на три шага. В переулке виднелось здание, у которого  верхние этажи покрыты мозаикой, и смешливые окошки и подъезд. Хотелось там жить. «Не важно» - отозвалась она через две минуты, когда они продолжали свой ход уже вдоль парапета. Виктор посчитал до ста и спросил: «Что значит: «хватит, наигрались»? Ответ был: «Разве не ясно? По-моему, все очень даже ясно!». Ему растерянно подумалось: «Ай фил со гуд. Ит из э лэмп».
Ни за какие коврижки не желала с ним жить, и если посчитать сколько раз она побывала у него дома, то получалось ровно десять. Это число было каким-то важным, во всяком случае, уговорить Настю остаться на ночь или на худой конец просто немного посидеть и посмотреть телевизор, было невозможно. «Не хочу как эти вот (имелись в виду соседи), ты на них глянь, ведь это же умора. Они что, тоже, все время телевизор смотрят?» Виктор кивал в ответ и говорил: «Хорошо, давай тогда в кино сходим», чем удивлял ее до глубины души. «Тебе что, заняться нечем?» И тащила его в походы по странным улицам, куда кроме как по служебному делу не отправишься, например, посмотреть библиотеку имени Блока близ станции Перово на желтой ветке. «Блок – великий поэт, ты должен там побывать».
Ее жизнью было путешествие, блуждание по окрестностям, полузнакомым местам, поиск непонятной, и подчас совершенно условной цели. Потерянное или приобретенное время измерялось своей, субъективной шкалою, в которой бездействие было ожиданием, действие – подготовкой к чему-то важному. А Виктор привык подчиняться этим странным желаниям и тащился за подругой как равнодушный Санчо Панса. Они находили некую точку, может затейливую складку местности, вид на реку, непроходимые задворки старых домов или просто палисадник, ничем не отличавшийся от сотен других таких же, где Настя осматривалась, и если они не были в ссоре, нарушала молчанку: «А ну-ка посидим здесь, отдохнем». Доставала спицы и быстро – тики-тики-тики-тики – вязала. Бывало, что ругались. И тогда она оказывалось жесткой и грубой. Например, в метропоезде, идущем в Царское село спор был закончен такими словам: «Все вы, под сраку лет только ****еть и умеете… Эго не надо путать с больной простатой», и так громко, что половина вагона обернулась. Или «Я хоть и мегера, зато имею право быть женщиной. А ты, вообще урод». За фразами этими мало что стояло, зато был гнев, даже ненависть. От Насти, всегда молчавшей, такое слышать было жутко. И Виктор не знал, что на самом деле творится у нее в голове. Сказать по правде, он был посвящен в то, что был какой-то муж Ника, быстро разбогатевший на космической торговле, оставивший ее в гостинице под Бологим лет семь тому назад, сын, программист, который жил со своим парнем на соседней остановке, родители, на старости лет слинявшие в Израиль, и присылавшие сладости, которых только в ближнем овощном не было.
Настина квартира в Филях нет-нет да открывала ему следы других мужчин. Лежа на ней, взмокшей от любви, он вдруг натыкался глазами на забытый презерватив или шелковый носок с лейблом «Vigo Martin». Бывало ли ему больно в такие секунды? Затруднялся ответить. Виктор рылся с ее позволения в стенном шкафу шутки ради, и обнаруживал множество линялых вечерних платьев, деловых костюмов, вышедших из моды шляпок (нынче ведь никто не носит шляпы, только разве старухи), он прижимал к лицу какой-нибудь сарафан, пытаясь в пыльном запахе узнать когда, где, с кем? Рассматривал фотографии, которые встречались заложенными в страницах книг, но не узнавал ни одного знакомого лица или места.
Спрашивал об этом ее, но она заставляла стоять прямо и обмеривала его грудь, талию. «Свяжу тебе какую-нибудь дрянь, - поясняла Настя. – или лучше сошью». Потом, изучая готовую выкройку на швейном терминале, ему становилось стыдно за свой сорокалетний выпуклый живот и узкие плечи. Она запускала программу и вдруг смеялась: «Ты у меня хоть куда модель... – и, уже чуть ласковее, добавляла, - морда!»   

А осенний воздух холодил даже сквозь пальто с теплой подкладкой. Они подходили к Крымскому мосту. Дневная пробка здесь надолго зажала целую толпу гудящего нетерпеливого транспорта. Настя легко перешагивала через лужи, Виктор поглядывал под ноги – правая штанина успела замызгаться. Ему хотелось сказать что-то такое, что разом  бы поставило все на свои места, но правда была в том, что слова для нее значили чуть больше, чем прочитанная на ходу реклама. Она утверждала, что все это ничто, а слова – тем паче. И потом, он устал. Ему показалось, что теперь (над головой встал бурый потолок, работающие двигатели все заполнили своим гулом) теперь нужно остановиться. И остановился. Настя обогнула его, и пройдя два десятка шагов, оглянулась. «Ты чего?» - донесся ее голос. Виктор молча помотал головой. «Ты чего» - спросила она снова? Он поднял воротник и застегнул все пуговицы.

Стоявший рядом автобус был полон любопытства.