Остановившийся кубик - пять граней

1. Вечера свободны

Помню раннее-раннее утро после ночи, проведённой на пластмассовом стуле в битком набитом Киевском вокзале. (Самолёт прилетел вечером, поздно, а электричка в Калугу - место моего распределения после мединститута - была, конечно же, только утром.) Оставив чемодан в камере хранения, я вышел в совсем ещё бледные летние сумерки и тишину пока не проснувшейся столицы и дошёл до ближайшего проспекта. Чуть поднимаясь в гору, проспект уходил вдаль, огороженный высокими берегами домов - совершенно пустой, без единого автомобиля, - он мне запомнился руслом высохшей реки.

Расстегнув куртку, я шёл вдоль дверей и, уже поворачивая ключ, продолжал смотреть в сторону серого квадратного окна в дальнем конце коридора. А в комнате окно было с большим куском чистого неба, и в графине с водой ослепительно сиял солнечный зайчик с лучами, торчащими до стен, до потолка. За окном, между домами, очень низко, но очень ярко горело солнце, и на обоях золотились стянутые к оконной стене трафареты рамных переборок.
Я бросил сумку на кровать, а куртку повесил на одну из вешалок с внутренней стороны двери; прошёлся по комнате, взял карамельку из нескольких, рассыпанных по столу, а потом, болтая пустым чайником, вышел в коридор. Общежитие принадлежало строителям, а из больницы я приходил раньше, чем они со своих строек, и поэтому заставал час-другой, когда в коридоре не было ни души. В кухне, хотя и витал запах прелости, но вёдра были пустые. За вечер весь угол, как всегда, будет завален картофельными очистками, луковой шелухой, мокрой бумагой, и только ржавый край мусорного ведра будет выглядывать из этой кучи. (Вначале меня такая чепуха злила.)
     Я поставил чайник под кран, а сам подошёл к окну. Стекло было с трещинкой, из которой в ладонь била плоская холодная струя воздуха. Зимой на этом месте вырастал  покрытый инеем огромный нарост, и я любил подержать на нём сбоку палец и повести оттаявшую льдинку по стеклу. Я обернулся - вода полилась через край чайника в раковину.
     Конфорки далеко не всегда выключали, и, бывало, они горели дни и ночи. Но на этот раз пришлось погреметь спичечным коробком и зажечь газ - с трудом повернув металлический сучок, на котором должна была быть ручка. Жёлто-голубое высоченное пламя омыло дно чайника и высунулось, облизав его бока.
     Я вернулся в комнату, взял с кровати сумку и повесил на гвоздь, вбитый когда-то мною же в угол оконной рамы. Сидя на кровати, я развязал шнурки и лёг, закинув руки за голову, на застиранно-выцветшее, такое же как у соседа по комнате, покрывало. Громко, как метроном, стучал будильник.
     Наружное стекло было составлено из двух кусков, и перекрывающаяся часть напоминала чайку, раскинувшую крылья. Вдруг полетел снег, и я заметил, что яркого солнца уже нет, и небо не голубое. На стекле появились неровные водяные пятна. Я встал и подошёл к подоконнику. Снег таял. Внизу по мокрому асфальту торопились люди. Постояв немного, я дошлёпал в носках до кровати и снова лёг. «А всю зиму был один и тот же рисунок на стекле. Целое поле каких-то серебристо-белых трав... Я помню... А ведь уже совсем весна... Днём она чувствовалась... А я был днём на улице? А-а, бежал в другой корпус...» Из-под головы высвободив руку, я зачем-то посмотрел на свои часы, а потом перевёл взгляд на будильник…
Несколько раз я как-то плавно просыпался - будто подводные течения выносили меня на поверхность. Я видел, как окно посинело, а затем сделалось чёрным. Зажёгся уличный серо-голубой фонарь, высветив голые ветки тополя за окном, ставшие похожими на белые рыбьи кости. Комната наполнилась прозрачной темнотой, молочный свет заблестел на никелированных спинках кроватей и в глубине маленького зеркала на стене. Из-за жёлтой полоски под дверью стали негромко доноситься - шарканье, позвякиванье кастрюль, голоса.
Сначала показалось, что кто-то надавил мне на правую щёку, и голова чуть подалась в противоположную сторону. Ещё появилось у виска лёгкое золотистое жжение, и вдруг прояснилось - нежная такая щека прижалась к моей и чуть-чуть движется. Образ долго не удержался и погас, хотя ощущение надавливания не пропало.
Я, не открывая глаз, не двигаясь, теперь сам попытался представить эту щёку и угадывающийся за ней девичий профиль, но в это время похожее ощущение возникло - теперь на левой щеке, и уже новый образ проплыл в закрытых глазах: две женские руки взяли моё лицо в ладони. Образ опять исчез, а что-то ещё продолжало легонько давить и пощипывать виски.
Дальше всё это несколько однообразно затянулось, и я, вроде привыкнув, подумал, почти не переводя в слова, что, мол, поцеловала бы меня, что ли... И тут же появились женские губы, словно неярко светящиеся. Даже ясен был их немного неестественный оранжевый цвет. Но появились они не отдельно от лица, а черты его будто проступали из глубокой тени, - и вместе с этим виденьем, даже слегка опережая его, что-то мне смяло губы и отстранилось.
Потом я не помню, оставались ли какие ощущения - кажется, на висках ещё оставались, - я задремал и вдруг проснулся - от грохота. Кто-то ухнул в незапертую дверь, и я, лёжа, сразу потянулся рукой вверх по стене, к выключателю.
Мой сосед Вася был щупло-жилистый мужичок, выглядевший гораздо старше своих тридцати лет. Были у него русые, почти всегда замусоленные патлы, – маленькие, голубоватого цвета глазки, - и огромный рот: улыбка открывала тусклые зубы и десну над ними. Но на этот раз он не улыбался, лицо его было серым и сонным. Вася держался двумя руками за край двери, покачивался вместе с ней и не проходил в комнату. Несмотря на хрупкое телосложение, руки у него были крупные, с толстыми пальцами в вечно чёрных трещинках. Наконец он оторвался от двери и несколькими кривыми шагами дошёл до кровати; сел, охнув, и, откинувшись на изголовье, забросил на койку одну ногу - в резиновом сапоге с широким ободком сырой глины над подошвой.
Я подошёл к спящему. Рот с видневшимися матово-жёлтыми зубами был приоткрыт - как и веки с белыми ресницами, за которыми голубели глаза.
Тут я вспомнил про чайник и побежал на кухню. Людей почему-то опять не было, но на плитах стояли хрипло ворчащие сковородки и кастрюли с бьющим из-под крышек паром. Мой чайник был отставлен, и почти весь выкипел. Вновь на огне он сразу зашумел, и я решил подождать у окна, подставив ладонь плоской холодной струе воздуха.
В комнате уже висел запах перегара. Я заварил чай в чашке и стал вылавливать ложкой мелкие веточки, плававшие по затуманенной коричневой поверхности.
В дверь постучал и тут же вошёл - ещё до того, как я успел что-то сказать, - Алексей, на ходу застёгивавший свою зелёную рубашку, офицер, живший в общежитии и имевший привычку запросто заходить в комнаты.
- Эта гнида уже готова? - он подошёл к Васе, заглянул в его спящее лицо и влепил тяжёлую пощёчину. Тот страшно сморщился, молча попытался оторвать голову от подушки, но тут же снова уснул. Алексей засмеялся, обернувшись ко мне, и, бухнув дверью, вышел из комнаты.
Я продолжил сидеть при неярком свете верхней лампочки, без абажура и забрызганной мелом, и смотреть, как моё дыханье срывает туман с чайной глади, и та робко покачивается, а потом замирает как кружок полированной доски… Глянул на Ваську - у него на брюках уже расплылось мокрое пятно.

Наступило лето. И не после той весны, а после ещё одной, и ещё... Сменилось общежитие - теперь это было заводское, потише и построже. Сосед, с которым мы прожили в комнате уже год, мужчина лет сорока пяти, работавший в заводской бухгалтерии, оказался крайне непритязательным человеком, и я мог за полночь, при включённом верхнем свете, долбить, сколько мне вздумается, на машинке (в то время как он спал). Он почти не пил, прилично одевался, и мне не раз приходили мысли, - особенно, когда он рассказывал что-нибудь о своей семейной жизни, - что, неужели только за то, что он такой тихий и такой неинтересный, его и возненавидели? Он развёлся после непрекращавшихся унижений дома - так, во всяком случае, угадывалось из его рассказов, - оставил жене и двум своим дочкам квартиру и ушёл в общежитие. Правда, у него имелась недостроенная дача, где он частенько летом и пропадал.
Первое, что я сделал, когда пришёл и запер за собой дверь, - это пунктуально переоделся, повесив брюки в шкаф и напялив тренировочные штаны с торчащими коленками, а туфли сменил на шлёпанцы. На столе с потрескавшейся полировкой лежала открытая книга, обложкой вверх, которую я читал вчера; книга была на английском языке и отпугивала «тряской ездой». По часам был уже поздний вечер, но за окном  только тень от нашего общежития накрыла всю спортплощадку, а стены домов за ней стояли ярко и жёлто освещённые. Я посидел, подперев кулаком подбородок и гладя, как мальчишки гоняют в футбол, а потом, абзац за абзацем набирая скорость, продолжил читать увлёкшую меня английскую прозу.
Но всё-таки темнеть постепенно начало, и, оторвавшись от чтения, я огляделся по комнате, задымлённой сумерками. У стены стояла застланная общежитским покрывалом кровать, на которую я должен буду лечь через пару часов, чтобы, не заметив ночи, встать и начать умываться, бриться, то и дело поглядывая на часы... Пока было светло и не давил и завтрашний распорядок, казалось, я был так свободен и мог делать всё, что угодно. Хотя, на самом деле, ничего, кроме как посидеть часик-другой с книжкой или спуститься вниз посмотреть телевизор. Проявлять же какую-либо активность после работы ни сил, ни воодушевления - не хватало. Затем, как всегда, появлялась мысль, что, мол, сегодня - ладно, а вот завтра, завтра... Тяга к встречам и новизне ощущений, конечно же, тлела - сквозь не очень-то свежие мозги, - но взамен что-то таинственное достигало меня в подобной остекленелости. Пусть именно встречи и случаи застывали прожитой жизнью, которую можно было потом вспомнить, но совсем иное – трудноопределяемое, как некая среда, монотонность, будничность - проникало сквозь меня, сидящего у окна, течением, отличающим реальность от воспоминаний. Явь, - словно теряющая равновесие - воспринималась лучше всего именно в такие вечера, полные усталости и одиночества.
Была открыта боковая фрамуга, занавешенная уже посеревшей марлей. Доносились гудки маневрового тепловоза, которые я слышал всегда почему-то только поздними вечерами или по ночам. За домами стояло серо-голубое вокзальное зарево; на нём отчётливо застыли в безветрии пышно взбитые летние кроны. И только гудки тепловоза, да ещё какие-то машинные шумы, делали эту сплюснутую темнотой картину за окном объёмной, даже далёкой.
Почему-то всплыло в памяти, как я шёл после одной вечеринки, кажется на Седьмое, год или два назад. Невидимый дождь откровенно прыгал в раскрашенных праздничным светом лужах. Я медленно перешёл мостовую – машин было мало. И людей было мало, несмотря на то, что это был центр города и был праздник. «Конечно из-за дождя.» Я заметил, что совершенно не спешил встать под какой-нибудь навес, - при том что дождь не накрапывал, а лил, и в лужах разноцветные отблески просто корчились от капель.
Троллейбус подошёл почти пустой, словно выкрашенный изнутри светом, и с сухим пыльным полом. Я встал у заднего окна, облокотившись о поручень, и тупо-завороженно смотрел, как дорога выдавливала нас вперёд, сморщивая позади гирлянды горящих лампочек. В последний момент, - казалось, одновременно как заскрипели и хлопнули уже за спиной двери, - я успел выскочить на своей остановке. Дождь ничуть не стал слабее, и, кроме того, здесь на тротуарах стояло полно глубоких луж, - которые я и не подумал обходить. Кроссовки сразу черпанули и дали ощущение слизи на ногах.
В троллейбусе я уже что-то напевал слегка, а когда вышел, как-то само получилось, что стал петь в голос. Особенно громко всё равно не выходило - дождь шипел и глушил не очень точно спетые мелодии. «Надо же, пустой город... Праздник для одного...» В голубых ореолах фонарей косо скользили струи дождя. Расцвеченные бегущие пунктиры лампочек ритмично мигали - на мокром асфальте, на мокрой моей куртке - радужными мазутными пятнами. Я пел, примолкнув только раз, когда навстречу попалась компания в несколько человек под одним раскинутым над головами плащом. А у меня волосы совсем намокли, и вода стекала по лицу. Я шёл, залезая по щиколотку в нетёплые лужи, и пел до самого уже закрывшего двери общежития.
Пламя с хрустом распороло темноту, когда я чиркнул спичкой. Потом долго рдел кончик сигареты. Я выдыхал дым, которого не было видно, и смотрел за окно, на тусклое зарево вокзала за домами. «С этого вокзала я скоро уеду в Москву... Будет новое общежитие и новый сосед... И новый вид из окна... Дни идут, словно стряхиваешь пепел вот с этой сигареты... Правда, бывает и так, что замечаешь, что уже куришь фильтр… Забавно… Живёшь только тем, чтобы что-то побыстрее кончилось…»
Но вроде бы исчезнувший кусок жизни представился, наоборот, вылепленной, готовой к обжигу фигуркой, и не отвращение, а тоска по прошедшим четырём годам стянула ржавой проволокой рёбра. Несколько раз сипло свистнул за окном тепловоз.

Вот я стою в тёмном холле другого калужского общежития, около комнаты одного из моих друзей и стучу в дверь. Полоски света под дверью нет. «Спит?» Стучу напрасно. Поднимаю тяжеленную сумку и иду к подоконнику. За окном - лоджия, за лоджией - с пятого этажа - даль полей и излучина Оки. Ничего этого не видно, потому что ночь. Сажусь на подоконник и - делать нечего - открываю одну из бутылок с вином. В холле пусто. Я вспоминаю, что сегодня, как всегда, прежде чем ехать в Калугу на выходные, я дозваниваюсь из Москвы к нему на работу: в московской клинике есть междугородний, и я, настреляв у коллег пятнашек, стоял сегодня в обложенном мрамором фойе и слышал его голос.
Пятница и вечер - сильная иллюзия свободы. По пятницам в том общежитии, где я жил в Калуге последний год, заводчане иногда устраивали дискотеки. Общежитие было мужское, и девчонки были приходящими. Помню, я провожаю одну девицу - провожаю куда-то в центр города, в остатки дореволюционного центра, сделанного из сплошных поворотов улиц. Почему-то нравятся именно повороты улиц. И ещё - рельеф: горки, спуски, холмистость. Зима, снег в темноте - с сине-фиолетовыми просветлениями, и кругом - двухэтажные каменные, с лепниной дома, освещённые собственными окнами - заворачивающие в безымянные переулки с толстыми деревьями. Вот перед нами последний переулок - свернулся как спящая кошка…
Шаги по лестнице - в холле хорошо слышно... Вроде бы сюда... «О-о-о, уже приехал!?» «Ни черта себе, а ты где?» «Опять идиотизм на работе... Чего-нибудь привёз? О, бутылочки... В Калуге вина невозможно достать.» «Рад тебя видеть, честное слово.» Мы сидим уже полночи, льём в желудки вино; поёт магнитофон. Мы вспоминаем и пересказываем что-то недавно пережитое - и планируем завтрашний субботний вечер. «Есть парочка новых медсестёр... Ну, может там, не что-то такое... Но пообщаться... Как я давно не пил вина. Не пил вина. Не пи-и-ил ви-и-на-а-а...»

Я еду в институт Склифосовского, - потому что сейчас (это снова воспоминание из бытности в Калуге), в конце августа, прокатилась волна отравлений грибами, и грибники у нас мрут. «Ну, кто опять поедет? Ты же понимаешь, у всех семьи, дети, надо домой,» - говорит моя молодящаяся заведующая, не сомневаясь, что поеду я - и в этот раз, и в следующий. «Купи там колбаски, вот деньги. Так захотелось московской колбаски, ха-ха-ха.» Только что проснулся. Я, как отъехали, тут же и уснул в «Рафике» на переднем сиденье. Уже полдороги... Я это Киевское шоссе - как и станции по ветке Москва-Калуга - уже знаю, где какое болото... Весь день работать, потом сразу в «Скорую»... Кстати, как там мой подопечный? Я оборачиваюсь и подмигиваю медсестре, сидящей рядом с носилками… И вот мы, оставив беднягу в «Склифе», выезжаем назад из Москвы и стоим на светофоре у «Юго-Западного» метро. А вечер такой благостный: синее небо и жёлто-красный закат - тёплые, даже жаркие, что народ на улице обалдело-отрешённый, как на пляже. А народ-то - одна молодёжь: конец августа, предучёбье. И девчонки - вон, на перекрёстке – стоят красивые и… и… какие-то столичные. И  мне вдруг начинает казаться, что эта Москва мне так, по-настоящему, нужна; что в этом стремлении въехать в столицу - имеется смысл, глубже которого не бывает; что на этой границе что-то происходит - с каждой человеческой душой.

«Так тепло... А этот дождь...» - говорит жена другого моего друга, - я к ним тоже частенько приезжаю в Калугу. Друг с утра убежал зачем-то к больным в больницу, которая тут рядом, а я с его женой сижу на кухне и пью (мы пьём) спирт, сильно разбавленный облепиховым соком. «А всё равно, какая прелесть весна… Пусть даже этот дождь вторые сутки…» «Пошли на балкон… Покурим, подышим…» Перила на лоджии сырые - не обопрёшься. «Я сейчас принесу табуретки,» - возвращаюсь с табуретками. Мы сидим, курим. Под домом, в раскисшей грязи - стройка: угрюмые, в застывшем цементе агрегаты и чисто-чисто вымытые кирпичи горками. Тут же недалеко - мини-озерцо; дальше - неухоженный фруктовый сад психиатрической больницы, переходящий в лес, а этот лес - как хорошо видно с восьмого этажа - уходит за горизонт. «Работал здесь в Калуге и хотел в Москву… А теперь самое приятное - приезжать назад…»
Когда я жил те несколько лет в Калуге, в Москву ездил - чаще один, просто чтобы развеяться. Друзей-москвичей у меня тогда не было, и никаких дел в столице - тоже. Утром в субботу первой или второй электричкой уезжал, а последней или предпоследней возвращался. Общежития, в которых мне довелось обитать в Калуге, удачно располагались недалеко от вокзала... Субботним утром, когда ещё темно или только брезжит рассвет, я под треск будильника сонно соображаю, что ехать-то, пожалуй, незачем, а лучше бы элементарно выспаться. Но выспаться можно и за три с половиной часа в электричке, и я, взбадриваясь свежестью утра, похожего на ещё не разогнувшийся росток, делаю перебежку на вокзал и удивляюсь по дороге тому, что не один я чешу куда-то в такую рань. А потом в утреннем свете, который уже бьёт солнцем через окна насквозь вагона, я засыпаю, укачиваемый перестуком колёс и чужим сном с плотно заполненных скамей... И вот – я уже еду назад, ворвавшись только что вместе с толпой в вагон, - а перед этим бросив в окно сумку на сиденье, чтобы занять место, - и тоже засыпаю. Ноги гудят после восьмичасовой прогулки по столичному центру, и может от этого гуда я вскоре открываю глаза. И наверно навсегда запоминаю станции, дома и дачи, болота и леса вдоль полотна Киевской ветки. Опять сумерки, и я иду по Калуге след в след, как шёл утром, и ощущаю совсем иной ритм жизни: ритм движения транспорта, ритм архитектуры, ритм продажи мороженного и захода солнца. Я всерьёз чувствую, что уже соскучился по этому, в общем-то чужому, городу - после дня, проведённого в гораздо более чужом.

К полудню проснувшись, умывшись, сжарив яичницу, - вернее, одновременно со всем этим, - мы пьём вино. То, что осталось от привезённых мною десяти бутылок. Мы с моим другом берём по высокому стакану (у него слабость к высоким стаканам), берём по сигарете и выходим на лоджию. Приходится одеть куртки - холодно, но это не мешает весне подоить сосульки в течение нескольких часов среди дня. «Пойти позвать этих? Я тебе вчера говорил... Вина, правда, не хватит...» «Поехали с ними съездим в «Угру»?» (Есть такое заведение на Киевской трассе.) «А как оттуда выбираться - если поздно?» «Буду я об этом думать?»
О, нет - это совсем другая кафешка. В самом городе, почти в центре. Я же говорю, что мне нравятся улицы с рельефом, - наверно поэтому нравится и это кафе. В этой части города сворачиваешь в любой переулок в сторону Оки и проваливаешься: крутой спуск. Но реки не видно - спуск застроен домами. В лучшем случае, виден противоположный косогор, покрытый лесом. Спуск, в который проваливаешься, загорожен окнами верхних этажей девятиэтажек; взглядом упираешься в эти окна, - они прямо рядом, - когда спускаешься к подъездам домов. В одном из переулков – кафе; редко, чтобы там все столики были заняты... Я сижу с молоденькой и красивой, но очень скучной девчонкой, и тоже становлюсь скучным, начинаю задумываться о своём, забываю обращать на неё внимание… Но моё настроение, - сначала вроде бы скисшее, - вдруг начинает улучшаться, улучшаться, - и я так и не понимаю, почему…
Некая последовательность звуков складывается в мелодию… Какая-то последовательность звуков резонирует в душе, - но далеко не любая, - и становится мелодией… Объяснение, в котором не хватает «обидной мелочи»… Я вспоминаю, к примеру, определённый этап жизни, и в памяти поднимаются одни и те же случаи и картины, хотя я могу вспомнить и другие, - но именно над некоторыми будто висят фонари. И тут я начинаю обращать внимание не столько на то, что, может быть, случайно так сильно освещено тем, другим, третьим фонарём, а на то, куда ведут эти фонари, висящие над дорогой. И тогда память о почти бессмысленных эпизодах вдруг эхом проносится по, оказывается, имеющимся светлым комнатам, лестницам в душе, которые построил кто-то, и о существовании которых я только сейчас узнал.


2. Спрятаться за дверь

Выйдя из застеклённого подъезда, Сергей прошёл больничным сквериком и за воротами переулками, сворачивая как по уступам из одного в другой, двинулся к метро на Ленинградском проспекте. Небо представляло собой серые ухабы из облаков, хотя до полудня, час или два, оно голубело, а потом будто начался сразу вечер, и полетел, то прекращаясь, то снова начинаясь, тяжёлый осенний снег.
Подождав пока прервётся вереница автомашин, Сергей перебежал дорогу, прыгая через завалы грязи на обочинах, и пошёл коротким, мимо универсама, путём. На площадке перед входом сновал народ, и Сергею пришлось сбавить шаг, чтобы не начать натыкаться на людей. Тут он заметил показавшееся ему знакомым лицо, а женщина, выходившая из магазина, была в вязаной шапочке - деталь, которая сильно меняет внешность, - и он спросил, наверно поэтому неуверенно:
- Тамара... Это ты, что ль?
Но не обознался. Последовали удивления по поводу неожиданной встречи, улыбки и вопросы «Как дела?» и «Где ты?» Хлопково-синтетический хламидный плащ, очень модный, доходил до красных сапог, поднимавших Тамару Андреевну невысокими каблуками, а вязаная шапочка точно соответствовала сапогам по цвету. Тамаре было тридцать семь, и, к сожалению, никак нельзя было дать меньше, - хотя и нельзя было отнять того, что сохранившейся приятности внешности до красоты было совсем недалеко.
- Слушай, я и забыла, что ты в этой больнице. Сейчас прямо оттуда - мать положила. Неделю грипповала - и опять сахар...
- А почему не к себе на кафедру?
- Почему-почему...
Разговаривая, они уже свернули к метро. За двадцать минут, пока  шли, заметно потемнело, но фонари ещё не зажглись, да и свет, включённый кое-где в окнах, был почти незаметным. Растаявший сразу снег добавил сырости на асфальте, и приходилось постоянно смотреть себе под ноги, перешагивая или обходя лужи.
- Павел ничего - о себе… Не давал знать, Тамара Андревна?
- Не притворяйся, ты обо всём в курсе.
- А я в это время был в командировке.
Павел, бывший сосед Сергея по комнате в общежитии, пришедший в ординатуру годом раньше, закончил её, соответственно, этим летом. На два года он оставил жену и сына в Северодвинске, аккуратно ездил туда на все праздники, но сюда, в Москву, визитов супруги не любил: у Павла была одна «ассистент с кафедры», - чувствовалось, что ему не нравится «смешивать разные вещи», как он выражался.
- Обещал я мою Тамару Андревну в ресторан сводить после зарплаты, так теперь денег... сам понимаешь... Надо будет хоть сюда, в общагу, пригласить...
Сергей знал, что мужа нет, дочка взрослая и живут в коммуналке, знал, что встречаются на квартире у какой-то Тамариной подруги.
В один из вечеров оба хозяина комнаты и Тамара Андреевна сидели на письменным столом при включённой настольной лампе и пили сухое вино. Поделиться впечатлениями два молодых человека смогли, когда бегали в магазин, - причем предложил добавить именно Сергей: его настроение за столом неуклонно росло. Ожидая провести вечер в обществе, с его точки зрения, формально приглашённой дамы, он быстро поймал себя на том, что сидит с ними милая женщина, да к тому же так умело подхватившая насмешливый тон их беседы. К кому она пришла, он понимал, однако танцевал с ней, в основном, почему-то именно он; потом, уже позже, роли восстановились, и Сергей заставил себя брякнуться в койку и быстро уснуть. Избытком стеснительности здесь никто не страдал.
Площадь Тельмана тускнела и слизисто поблёскивала в сумерках, людские ручейки упрямо стекались по ней к входу в метро, а возле нескольких заехавших на неё грузовых фургонов толпились желающие купить фрукты. Идя по площади и спускаясь по лестнице, Тамара продолжила говорить с Сергеем об общих знакомых, - но на этот раз речь шла об Инне, её сестре. Вечеринки втроём с Тамарой, наподобие первой, имели почти год давности и вылились, кстати, в то, что весной Сергей стал на выходные часто уезжать к друзьям в Калугу, оставляя, таким образом, комнату Павлу. Знакомство же с младшей сестрой завязалось позже и уже не пересекалось с теми посиделками со старшей. А началось с того, что Павел, через Тамару, устроил для своего «понимающего» соседа ксерокопирование каких-то нужных тому бумаг, - Инна работала в проектном институте, где сделать это было возможно.
Стоя на перроне в мелькании уже подходившего поезда Сергей почувствовал лёгкое удивление, когда прощался с Тамарой Андреевной - сёстры раньше никогда не казались ему похожими, - и он свалил это на то, что давно не видел ни ту, ни другую. Глухо хлопнули двери, и вагон быстро пополз вперёд, унося в своём более ярком свете улыбку, наполовину загороженную помахивающей раскрытой ладошкой. Сергей перешёл на другую сторону, к как раз подошедшему составу, и стоя в вагоне, уже тупо смотрел на пляшущую за окном темноту.
На «Войковской» в подземном переходе валила толпа, и все телефоны-автоматы были заняты. Постояв около одного, будучи третьим или четвёртым по счёту, Сергей повернулся и зашагал туда, где за автобусными остановками есть винный магазин. На улице уже совсем стемнело, пышно светились фонари, витрины и киоски; к непустующим остановкам подъезжали, один за одним, и отъезжали, забрызганные грязью «Икарусы». Несмотря на темноту, издалека безошибочно угадывалась извивающаяся у магазина очередь. Сергей подошёл и, помявшись, встал в хвост.
Как обычно после быстрой ходьбы стоять показалось вначале невыносимо, но приглядевшись к тускло освещённым лицам, - в большой очереди никогда не выстраиваются затылок в затылок, - прислушавшись к шутками, мрачным и весёлым, через полчаса Сергею уже мерещилось, что эти люди и он стоят здесь давным-давно. Мысли вернулись к разговору с Тамарой. Та знала о его встречах с сестрой, и хотя речь зашла об этом лишь вскользь, запомнилась оценка, брошенная тоже как бы между прочим. Тамара пожаловалась, что никак не может выдать сестру замуж, и добавила, что после Серёжиного появления сделать это будет вряд ли возможно в ближайшее время. И он вспомнил, что в ответ только хмыкнул.
Её сестре, Инне Андреевне, было столько же лет, сколько и Сергею – что-то около тридцати. Жила она вдвоём с матерью; не так давно им удалось обменять однокомнатную - тоже не бог весть где - на двухкомнатную в Отрадном.
Очередь в магазин понемногу двигалась, и вот наконец Сергей протиснулся уже в обратном направлении через вечный затор в дверях; застегнул молнию на сумке, приобретшей какой-то вес от бутылки водки. Затем он неуверенно прошёлся вдоль автобусных остановок, вспоминая нужный маршрут, но прикинул, что хорошо бы сначала позвонить, и зашагал к ближайшей телефонной будке. Придерживая двушку, Сергей на память набрал номер; он оказался занят. Он набрал снова. Занят. Подумав, он решил, что это его вполне устраивает.
В автобусе, повернувшись лицом к окну, Серёжа видел отражения сидевших и стоявших в нём людей и иногда за ними угадывал повороты, которыми давно не ездил. Этой дорогой он ехал последний раз в июне, когда они (с Инной) собрались в кино, и это был, кажется, второй или третий раз за всю их историю, когда они были вместе трезвыми, как это ни странно звучит. Так уж получалось, что встречались они по поводу какого-нибудь праздника или на вечеринках… После завязки с ксерокопиями Сергей, как бы в благодарность, пригласил Инну в одну компанию, направлявшуюся в ресторан. Проводы Инны до дома представляли собой - вначале поездку в полупустом автобусе, за время которой они, начиная с подножки, не прекращали целоваться, а затем - переходы от одного фонарного столба к другому, под которыми они целоваться прекращали только потому, что начинало раскачивать, и один раз они чуть не упали. Под фонарями же останавливались, так как им хотелось смотреть друг на друга - чего на следующий день понять Сергей совершенно не мог: ничего, кроме ощущения недоразумения воспоминания наутро не вызывали. Такой же осадок, впрочем, оставался у него и после дальнейших встреч, когда отмечались даже большей глубины опьянения, и он и она оказывались на ночь в одной постели. Странно, что Сергея всё же тянуло, какие-то лоскуты нежности он испытывал к Инне, - но преимущественно когда был пьян или ему хотелось напиться.
Автобус подъехал к разворотному кругу с павильоном диспетчерской на обочине, выпустил то небольшое число пассажиров, что досидели до конца, хлопнул дверцами и укатил в середину круга, погасив в салоне свет. Сергей перешёл мокрую дорогу, серебрящуюся под фонарями, и направился к одному из двенадцатиэтажных домов, похожих узорами разбросанных светящихся окон на огромные перфокарты. Встречались прохожие, но их было мало. Сергей попытался точнее вспомнить подъезд, но зашёл почти наугад. Этаж запомнился не лучше. Когда на десятом створки лифта раздвинулись, он подскочил к одной из квартир глянуть номер - потому что не хотел отпускать лифт, - но лестничная площадка была вычислена правильно. Звонок за дверью пропел арфой, и почти сразу клацнул замок. В наполовину открытой двери стояла неизвестная Сергею девушка, причём очень симпатичная.
- Инна дома?
- Её нет.
- Да-а?
- Сейчас должна подойти. Подождите, если хотите...
В тёмной прихожей Сергей замялся, но молнию на куртке медленно потянул вниз.
- Вы раздевайтесь.
Оставив куртку и сумку на вешалке, он вошёл в комнату, где девушка уже сидела в кресле, листая яркий журнал; перед ней работал телевизор с выключенным звуком. Сергей сел на диван и вытянул ноги.
- А как звать?
- Меня? Глаша.
Она ответила, нарочно лишь на секунду отвернувшись от вероятно надоевших страниц каталога. Сергей попробовал вглядеться в немой телевизионный экран, но, то и дело, бросал взгляд на склонённое лицо девушки, каждый раз замечая, что цепенеет, и глаза приходится отводить силой.
Когда смотришь на истинно красивое лицо, то взгляд не то что плавно скользит по нему, не задевая какие-либо странности, а будто проходит насквозь, словно никакого лица и нет, - однако чувство реального от этого не ослабевает. За тем особым сочетанием линий, поверхностей, цветов видится не просто нечто удачное, ласкающее взгляд, а власть, требующая в обмен на присутствие всю твою душу, - от этого всегда становится чуть жутковато. Черты такого лица не требуют запоминания - глядя на него, кажется, что оттиск уже как бы существовал в твоём сознании.
- Глаша, извини, ты соседка Инны?
- Нет, а что?
- Так, ничего...
- Это моя тётка.
Сергей про себя удивился, почему он сразу не подумал именно об этом. На вид Глаше было лет пятнадцать.
- А я знаю Тамару Андреевну.
- А я знаю, кто вы... Или, может, это не вы.
- Что у тебя за журнал?
- Так, каталог по шмоткам... У вас сигареты есть?
- Были... Если не оставил… Мало курю, - Сергей сходил в прихожую, порылся в сумке и вернулся с помятой пачкой «Явы».
- А я курю ужас много...
- Спичек у меня нет.
Сергей остался стоять в дверях, поворачиваясь за голосом девушки, убежавшей на кухню.
- Лучше на балконе... Вы оденьтесь... Сейчас, правда, можно наверно и здесь... Представляете, сегодня бабка в больницу загремела!
- И что с ней?
- А чёрт его знает, по-моему просто так положили.
Он набросил куртку, и когда рядом, одеваясь, Глаша вскинула голову, убирая волосы из под воротника, и, видя, что на неё смотрят, улыбнулась, красота блеснула так, что Сергею самому захотелось курить. Глаша прошла вперёд, громыхнула дверью на лоджию - одновременно лицо Сергея вмялось во вздувшуюся штору. За перилами с десятого этажа россыпи желтовато-голубых огней формировали прямоугольные волны, прячущиеся одна за другую и уходящие вдаль. Ветер, всегда обдувающий высокие этажи, погасил первую спичку.
- Надо было там прикурить...
- Сейчас…
- Спас-с-сибо.
- Глаша, а куда Инна подевалась?
- Я ей звонила на работу, договорились - и до сих пор нет.
- А сейчас? Это ты тут по телефону говорила? Я звонил, было занято.
- Да, от скуки всех обзванивала.
- Ты - в школе учишься?
- Только не спрашивайте, в каком классе.
Они помолчали, сыпля рыжие искры с сигарет, которые ветер хватал и начинал зло крутить внизу.
- Глаш, с Инной собирались куда-то идти?
- А-а, так… Но она не знала, что бабку полжат… Теперь, как я понимаю, она никуда не пойдёт... В любом случае...
- Смотри, весь день были тучи, а теперь звёзды... Где у нас тут Небольшая Медведица?
- Вам не холодно?
Глаша швырнула уголёк окурка за перила. Сергей посмотрел, как он пропал в темноте, и отщелкнул свой подальше. Глаши уже рядом не было. В прихожей, вешая куртку и слыша обрывки телефонного разговора, ему захотелось уйти отсюда побыстрее, но вместо этого он безвольно прошёлся в кухню и начал разглядывать безделушки, стоявшие на холодильнике. Когда Глаша, пообещав в телефон, что через часок к кому-то забежит, положила трубку, Сергей повернулся к ней.
- Воды дай попить.
- Возьмите там чашку, - и как бы извиняясь, добавила, - Чаю согреть? Хотите?
- Нет-нет, - он взял чашку с сушилки над раковиной и налил воды из кухонного крана.
- А вы сигареты убрали? Я думаю, можно и здесь покурить.
Они снова закурили, приспособив под пепельницу целлофановый кулёчек от сигаретной пачки.
- Это же твои спички... А то я их уже свистнул...
- Переживём...
- На дискотеки ходишь?
- Хожу.
- И что сейчас играют?
- Ну, если быстрое, то лучше рок-н-роллы... А если послушать, то Гребень, «Наутилус»…
- Мне тоже нравится…
- На Арбат можно ездить, там это поют... Но сейчас холодно...
- Раньше тоже интересные тексты были... Кажется, это у «Воскресенья», - знаешь?
- Так что-то...
- Там одна песня начинается «Я сам из тех, кто спрятался за дверь...», и дальше неплохо, только я забыл.
- Даже никто не пел...
- Как живёте? Вы - вдвоём с мамой?
- А что вас интересует?
- Да ничего, собственно...
Сергей посмотрел, как вскинула на него глаза Глаша, склонившая лицо над целлофановым пакетиком-пепельницей, плюнув туда, чтобы затушить окурок, и остро почувствовал, как настоящая красота, принадлежащая вполне земному существу, вызывает неизбежно растерянность - не знаешь, что с ней делать. «Ужаснее всего в таких лицах, что не можешь найти недостатка... Нашёл бы - и уже легко, при желании, отвязаться, а не находишь - и будто не можешь уйти, как от самого себя... Даже улыбка, которая часто всё портит, здесь, наоборот, как бы добавляет ещё одно измерение...»
В это время захрустел открываемый во входной двери замок.
- О, это Инна! - Глаша вскочила и выпорхнула из кухни.
В прихожей послышался разговор, совсем невнятный, но голос несомненно принадлежал Инне, и вдруг она влетела - в плаще, держа зажатую в руке вязаную шапочку.
- Кто к нам пришёл! Боже мой, уж кого не ждали, - она подошла вплотную к Сергею, уставившись на него широко раскрытыми глазами, - Куда ж ты пропал?
Сзади к ней подошла Глаша - уже одетая, в куртке - и тронула за плечо.
- Привет, позвоню завтра, - и отдельно Сергею, - До свиданья!
Она мелькнула у Инны за плечами, и через секунду хлопнула входная дверь.
- Что ты смотришь? - он косо улыбнулся; Инна шмыгнула носом и, повернувшись, пошла в прихожую, стягивая по дороге плащ.
Сергей посмотрел на окурок, который он всё ещё держал, и пепел у которго добрался до фильтра – засунул его в целлофановый пакетик, куда плевала Глаша, и скомкал. Из прихожей Инна громко спросила:
- Как это ты придумал сегодня прийти? - и не дождавшись ответа, вернувшись в кухню, заговорила о другом, - Слушай, ты ж в этой больнице работаешь! Сегодня Тамарка мать положила - с диабетом... И сердце у неё всю ночь болело, я намучилась... Кстати, сейчас оттуда… После работы.
- Меня там не видела?
Она села на табурет, положив ногу на ногу, и платье туго обтянуло колено. Инна имела очень хорошую фигуру - фигуру, которая была интереснее лица, если уж говорить о внешности.
- Ну,рассказывай… Что нового?
- Откуда какие новости... Вот мать в больницу легла...
- Тебе напиться сегодня не хочется?
- Не- нет, по правде говоря... Устала, голова шумит, - она отвела взгляд, помолчала, а потом вновь глянула на Серёжу, - Как ни странно, у меня есть…
Инна встала и тут же, почему-то из посудного шкафа, извлекла бутылку водки.
- Надо тогда поесть чего-нибудь приготовить... Сама есть хочу не знаю как...
Она достала сковородку и, присев перед открытым холодильником, стала на неё двумя пальцами перебрасывать котлеты из миски.
- Может, ты борща хочешь? - Инна обернулась и встретилась взглядом с Сергеем, рассматривающим её обтянутую платьем спину.
- Ты такая хозяйственная...
- Ладно, хватит и котлет, - она встала у плиты, огляделась и потянулась за коробком спичек, лежащим на столе; её платье промелькнуло близко от лица Сергея.
- Какие у тебя духи?
- «Эллипс». Нравится?
- Страшно…
И хотел добавить: «Чуть ни единственное, что нравится», но спросил, есть ли солёные огурцы, - он заметил банку в холодильнике.
- Возьми сам - вон, в холодильнике. Положи на тарелку.
- Зачем их там держишь?
- Холодненькие…
- А водку в тепле…
Стоя у стола, Сергей вилкой выуживал огурцы из банки и складывал на тарелку. Рядом лежал скомканный целлофан с окурками, напоминающий об Инниной племяннице, и Сергей в задумчивости выложил огурцов десять. Инна наконец повернулась, держа в одной руке шипящую сковородку, а в другой - деревянную подставку.
- Давай, садись... Ты съешь столько огурцов?
Она ушла из кухни и вернулась с двумя крупными хрустальными рюмками. Сергей ножом содрал пробку, налил по полной, и они сразу выпили - за встречу.
- Хорошие огурцы... Я наверно мало положил...
- Ну расскажи, как летом съездил в командировку - в Туркмению, да? Когда ты оттуда приехал?
- Ну-у, это ещё в августе. Что рассказывать? Жара...
- В Москве летом тоже было жарко.
- Давай, сразу ещё по одной, - и Сергей наполнил рюмки.
Инна выпила, сморщилась и стала тыкать вилкой в котлеты, бормоча:
- Ты ешь, ешь... Чего не ешь?
Он откусил огурец, который не доел после первой рюмки, и глядя на жующую Инну, подумал, что не так уж всё и плохо - впереди выходные, он пьёт водку, рядом сидит женщина с хорошей фигурой...
- Там, представляешь, после душа вообще не вытираешься. Одежда сразу, конечно, мокрая, а через пять минут - пых - и как порох.
- А я летом так никуда и не ездила…
- И что делала?
- Кстати говоря... Пусть без экзотики, но… очень даже... Глашка вот, прямо подруга... Я её до этого лета толком, можно сказать, и не знала. Конечно, она сейчас повзрослела… резко...
- Я ж её никогда не видел - раньше.
- Нравится? Красивая, правда?
- Правда.
- А мне уже захороше-ело... Вообще здорово, что ты пришёл...
Инна, сложив на коленях руки, в одной из которых была вилка, задумчиво, немного сморщив лоб, посмотрела Сергею в лицо. Он налил опять по полной рюмке, выпил сам и съел маленький кусочек котлеты, удивляясь тому, что так легко пьётся.
- Стояли сейчас с твоей племянницей на балконе. Там на небе звёзды высыпали, ни с того ни с сего… А в Туркмении - ночная жара, темень, звёзд море... Одни здоровые, другие крошечные... Млечный Путь видно... Да, хотел спросить, вы с Глашей куда-то собирались?
- Да так, собирались пройтись...
- Я почему-то подумал, что если куда-нибудь в бар, то вы вдвоём неплохо смотритесь.
- Знаешь, могут так пристать, что не отвяжешься. Согласись, всё-таки нужен свой круг - пусть, там, очень большой…
- А как насчёт новизны?
- Я же тебе говорю - большой. Не подумай какую-нибудь гнусность.
- Да, либо глубина, либо новизна...
- А я свою так и не выпила...
- Мы всё-таки частим, частим... - Сергей посмотрел сквозь хрусталь рюмки, похожей на маленький стакан, и сел, ссутулившись.
Ему вдруг припомнились, отличающиеся от сегодняшних, желания и настроения - когда они были с Инной только-только знакомы. Что-то - чего в ней наверно никогда и не было - исчезло: сознание ведь склонно дорисовывать, исходя из того, что ищет, когда человек ещё не охвачен, нов, и слишком редко бывает, чтобы разочарования не вырастали позже. Сергей не смог бы точно определить, что именно он ждал увидеть в Инне, и что перестал ждать, но ощущение чего-то ненайденного теперь заслонило всё пугающей бесцветностью.
- Хлеба же надо…
- А? Давай, - он поднял глаза на Инну.
Она привстала, скользнув по платью руками, и шагнула вплотную к Сергею, за спиной у которого стояла хлебница.
- Хорошие духи «Эллипс»...
Инна нарезала часть батона, а Сергей за это время уже съел две полуостывшие котлеты с первым отрезанным куском.
- Теперь дело! - он налил опять очень полно обе рюмки, Иннину лишь долив практически каплями, - За тебя! Ты что-то не допиваешь...
Выпив, и на секунду зажмурившись, Инна локтем глубоко легла на стол и, жуя огурец, стала пристально смотреть Сергею в лицо.
- Что ты на меня так смотришь?
- Хочу и смотрю.
Он покачал головой, взял вилку и съел ещё полкотлеты. Он вновь почувствовал желание уйти, но странно вылилось оно в далёкие воспоминания.
 Когда-то давно, в другом городе, стоял поздний и страшно морозный вечер. Одевшись на скорую руку, Сергей выскочил из общежития и быстро дошёл, подхлёстываемый морозцем, до ближайшей телефонной будки. На улице не было ни души. Привалившись изнутри к стеклу, он набрал номер. Холодная трубка, подсунутая под опущенное ухо шапки, пару раз аукнула, и две копейки с грохотом провалились в аппарат. Сергей протянул назад руку - машинально - и прикрыл дверь. «Ты давно не звонил…Думала, забыл...» И длиннющий разговор ни о чём, пролетевший в одно мгновенье. «Здесь в будке окно разбито, от этого кажется ещё холодней... Куда говорю, на трубке, уже иней... Последняя двушка...»
«Надо же, что вспомнилось... Ведь бывает, что хочется - сил нет, как хочется! - быть рядом...»
- Ты грустный... Что-то случилось?
- Знаешь такую песню? Она начинается: «Я сам из тех, кто спрятался за дверь,» - и глядя куда-то перед собой, добавил, - Из тех?
- Ты о чём?
- Да так...
- Я не слышала.
- А я что-то пью-пью и не напиваюсь...
Он разлил остатки и протянул руку, чтобы чокнуться. Щёлкнули соприкоснувшиеся рюмки. Сергей отщипнул крошку от хлебной корки и, жуя, встал с табурета.
- Ладно... Я, наверно, пойду, - он дружески потрепал по голове сидящую Инну.
Натянув в прихожей куртку и подхватив сумку, он всё же вернулся - Инна сидела, уткнувшись в сложённые на столе руки, и плакала, мелко вздрагивая плечами.
- Что ты, ей богу... Прекращай... Ну, нет у меня сегодня настроения, - он поставил сумку на пол и, успокаивая, погладил Инну по голой, вытянутой над руками, шее.
Продолжая сидеть и всхлипывать, она взяла руку Сергея и, утащив вниз, к лицу, стала целовать, говоря что-то неразборчивое, вроде: «Ты никогда больше не придёшь... Ты не будешь звонить...»
Постояв так, он, как был в куртке, сел на своё прежнее место, через угол от Инны, нагнулся к лежащей на полу сумке, и достал из неё купленную им сегодня бутылку.
- Будешь?
- О, господи...
Сергей ножом смахнул пробку и лихо наполнил рюмки, слегка плеснув на стол.
- Не куксись! Давай-давай! - ободряюще сказал и взялся за рюмку.
Инна подняла голову с лицом хмурым и в подтёках туши. Сергей выпил залпом, а она посмотрела на свою полную рюмку и вновь опустила голову на руки. Потом, хлюпнув носом, сказала куда-то в пол:
- Надо бы морс, что ли, навести, - но, встав, сначала подошла к раковине, умылась и промокнула лицо кухонным полотенцем.
- Не намазала? Ничего?
Серёжа кивнул. Пошатнувшись, она подняла руки к настенному шкафу и достала оттуда кувшин, который наполовину наполнила водой из-под крана; варенья плюхнула много, и, так и не растворив его полностью, помешивая в кувшине ножом, налила получившуюся розовую жидкость в два высоких стакана.
- Серёж, ты не принимай всерьёз все эти мои... Если тебе хочется, ты иди...
Он, молча, посмотрел на Инну; она, опустившись на табурет, глядя ему в лицо, добавила:
- Серьёзно абсолютно... Никто не держит, - и тут же отвернулась.
Помолчала, а потом тихим голосом сказала, туда же, в сторону:
- Но лучше, не уходи... Во дура-то, - и продолжила так сидеть, отвернувшись.
Тем временем Сергей вновь наполнил свою рюмку, но уже чувствовал в себе насыщение, при котором каждая новая доза будет требовать сжимать зубы. Наливая, он слегка скривился.
- Ты пить-то будешь? Давай, за хорошее настроение.
- А у меня оно, как только тебя увидела, отличное, - она краем ладони вытерла около глаза.
- Тем не менее.
Они запили водку морсом, почти полностью осушив стаканы. Сергей подхватил кувшин и наполнил их снова, а когда кувшин поставил, взял лежащую рядом сигаретную пачку.
- Три штучки осталось... Хочешь?
Сигаретный дым поплыл над столом. Инна, чуть прикрыв глаза, покачала головой и посмотрела на Сергея, будто не доставая его взглядом.
- Голова закружила-ась...
Он промолчал и стряхнул пепел в сковородку.
- Не понимаешь ты женщину... Сядь поближе...
- Ах-ах…
Он придвинул свою табуретку и обнял Инну за плечо; она сразу привалилась головой к его шее, а дымящуюся сигарету положила прямо на пластик стола. Сергей продолжал курить, а левой рукой путал и приглаживал ей волосы. Куртку он так до сих пор и не снял, и потому тяжесть Инны воспринималась растворённой и отдалённой - в тон напавшего на него в эту минуту безразличия к происходящему. Неожиданно Сергею стало почти стыдно за этот холод.
- Я и не подозревал, что ты ко мне так серьёзно относишься.
- Гораздо серьёзней.
- Даже не по себе.
- А я тебе хоть чуть-чуть нравлюсь?
Он помолчал, а потом сказал:
- Нравишься.
- Как в июне видела тебя последний раз, так мне показалось, что я тебя больше никогда не увижу...
- И поэтому ты, подхватив Глашку, всё лето крутилась по Москве.
- Что болтаешь, - Инна только крепче прижалась к Сергею.
Затушив свою сигарету в сковородке с остатками котлет, он бросил туда же потухшую сигарету со стола, которая успела оставить на пластике только небольшое жёлтое пятно, потом развернул к себе Инну, посмотрел в её грустное лицо, и оно показалось ему похожим на Глашино. «Норма-ально - все красавицами кажутся... Правда, они всё-таки родственницы... А Глашка прелесть...»
Под утро он, проснувшись, снял с груди руку спящей Инны, вылез из-под одеяла и голый зашлёпал в туалет; затем перешёл в ванную, до упора открыл холодную воду и некоторое время подержал голову в её железной струе. Сделав несколько жадных глотков и завернув кран, он нащупал первое попавшееся полотенце и зло вытер волосы. «Хорошо хоть понимаешь, что делаешь...»
Он погасил свет и пошёл назад, но возле открытых дверей в зал остановился. Высокая спинка кресла загораживала часть окна, начинавшего светлеть. Он приблизился к креслу и вспомнил, что вечером в нём, листая журнал, сидела красавица-Глаша. Почудилось, будто открыли форточку, и залетел холодный язык ветра. Память принялась будить себя намешанными событиями вчерашнего вечера и ночи, а перед глазами Серёжи то появлялось, то растворялось прекрасное лицо девушки, казавшееся отдельным от всего окружающего - как монета на дне ручья.

3. Щепки на воде 

Фигурка солдата двигалась по пустырю, и сухая трава вперемешку со свежей, майской хорошо растворяла цвет его формы. Фигурка дошла до конца пустыря, подождала, пока проедет автобус, и, перейдя дорогу, исчезла в дверце около ворот; ворота встраивались в длинный кирпичный забор, за которыми виднелись казармы. Сергей отвёл взгляд от окна, долил свой стакан пивом так, что шапка плотной желтоватой пены уже поползла через край, и быстро отпил несколькими большими глотками. Он снова посмотрел в окно - теперь немного в сторону от казарм, на многоэтажные дома одного из окраинных районов Москвы, которые отсюда казались сжатыми друг с другом в одно целое ступенчатое сооружение. Но видно было неважно, потому что рама открытой фрамуги загораживала. С пустыря, словно толкаясь в пространство комнаты, залетал прохладный вечерний ветерок, так пропитанный весной, что разговор в комнате, начавшийся было воодушевлённо при первых бутылках пива, постепенно оскудел и ввёл двух молодых людей, сидящих за столом, в некоторую задумчивость.
- Как тут у вас дискотеки - не появились?
- Ну-ну-ну...
- Пиво только пить?
- Я сегодня сдох… Завтра ещё - суббота.
Тихие звуки города доносились весенним воздухом - будто щекотанье в носу от пыльцы цветущих уже берёз и клёнов.
- А я? Двое суток из больницы не вылезал.
- Ну и сиди… Я это пиво из Лионозово пёр.
- Вот так, всё кажется, что чего-то не успеваю...
- Пилюгин, ты ночь хоть спал?
- Сентюрин, пузырь жарить будешь?
- Не...
Короткостриженный плечистый парень с несколько сонным взглядом, сидящий почти спиной к окну, вытащил из внутренностей воблёшки пузырь и, держа двумя пальцами за краешек, стал поджаривать его на спичке. Парня звали Сергеем - как и того, чью недоеденную воблу он распотрошил; они обращались друг к другу по фамилии - Сентюрин, Пилюгин - все шесть лет их дружбы. Серёжа Пилюгин час назад вошёл в эту комнату, приехав из Калуги, что он иногда делал в выходные дни. Иногда и Сентюрин, по старой памяти, заезжал в Калугу, где несколько лет они проработали в одной больнице. (Потом один Сергей уехал учиться дальше, в Москву, а другой остался в уютном русском городке и вскоре, кстати, получил квартиру.) Что тот, что другой были родом с окраин России, где-то там же учились в мединститутах, потом распределились поближе к центру и имели уже порядочный стаж неприкаянного холостяцкого быта.
Дожарив, Пилюгин стал жевать солёный похрустывающий пузырь и прихлёбывать пиво.
В этой общежитской комнате стояло две кровати, одна из которых принадлежала теперь другому ординатору, поселившемуся на ней после Павла. Он, как и Павел, тоже был человеком семейным и уезжал при оказии в свой Калинин - только гораздо чаще, чем Павел на север. Перед тем, как час назад здесь появился Пилюгин, единственный оставшийся хозяин комнаты пришёл согнутый под тяжестью сумок, в которых позвякивало более ящика пива. Войдя, он поставил сумки посреди комнаты и, откупорив бутылку, развалился на кровати. Всё так и осталось здесь стоять брошенным, и только когда приехал Пилюгин, они выставили всю батарею на стол, разложили газету и начали чистить несколько имевшихся пересушенных вобел. Пробки отлично открывались вилкой, задним её концом; иногда они взлетали в воздух и укатывались по полу.
Сентюрин размочил хвост воблы в пиве, обсосал и допил стакан. Пилюгин наполнил его стакан вновь доверху, а что осталось в бутылке, долил себе.
- Значит, ещё на три года здесь... Ординатура, аспирантура... Красиво… - Пилюгин сказал, поглядывая в стакан, - Я так и думал, что ты будешь за Москву цепляться.
- Как этап... Я повторяю - для меня... Это ты, скорее, поменяешь свою квартиру - сюда.
- Может и поменяю... Странный возраст - только-только начинаешь понимать, что никаких перспектив в человеческой жизни, на самом деле, нет...
- Если уж так мрачно, то кроме одной.
- Хоть что-нибудь любить?
- А меня, например, всё время тянет назад, на Волгу, на юг...
- И что - там всё по-другому?
- Представь – да. Каждый год - в отпуск – я там. И каждый раз, весь месяц, во что-то влюблён, не пойму во что...
- Да? Хотя мне тоже хочется бежать куда-то... Именно весной... Ладно, у тебя нет ничего новенького - своего? А то, почитай.
- Я ж тебе всё читал... уже... Есть, так, записки, архив... Кстати, именно о калужских делах, - Сентюрин сначала сделал несколько глотков, а затем вытащил из ящика письменного стола, за которым они сидели, пухлую папку и развязал тесёмки, - Открой ещё пива, а? Есть кое-какие отрывки, зарисовки... Вспомню случай или просто картинку из прошлого, а она, оказывается, наполнена счастьем. Почему - не знаю. Вспомнишь, и вроде бы когда происходило, то по ощущениям было даже бедней... И так становится жалко не записать...
- Почитай...
- Здесь могут быть зарисовки, природы или чего ещё, которые работают в основном на меня, а не на слушателя, так сказать... То есть, они ведь только для меня - не разорваны...
- Ладно, делать всё равно нечего.
- Конечно, всё от первого лица...
Сентюрин стал перебирать в папке листы, одни переворачивая, другие откладывая на стол, подальше от пивных бутылок.

Автомобилей на центральной улице мало, и они осторожные, движутся медленно, но вся проезжая часть в клубах пара от выхлопов. В троллейбусе, изнутри на стёклах, слой инея толстый мохнатый и очень белый; на нём в одном месте нацарапано «Крепитесь, скоро лето!» Проталкиваться тяжело - все неуклюжие, толстые. Обычная толпа в троллейбус не помещается, но все лезут, лезут - мороз уж больно едкий. Голубь сидит на тёплой чугунной крышке люка и пьёт из щёлки невидимую воду.
Волоски лисьей шапки на кончиках чёрные и закрывают у меня всё перед глазами. Я откидываю голову или поворачиваюсь то вправо, то влево, чтобы они не щекотали мне нос. Стиснутый со всех сторон я, то и дело, размякаю и прикрываю глаза, а когда троллейбус тормозит, встряхиваюсь, тяну шею и пытаюсь за чьими-то шапками, сомкнутыми плечами разглядеть в открывшиеся двери, что же там за остановка - потому что окна в троллейбусе наглухо заморожены. В щелм между людьми я вижу эти тёмные остановки, совсем пустые, что кажется странным, когда троллейбус так набит - народ в нём не меняется, все едут далеко, в микрорайон. Мой взгляд перебирает кулаки в варежках и перчатках, сжимающие поручень, и отдёргивается от лиц, которые почему-то кажутся знакомыми. Волоски опять колют нос, но я наклоняю голову к плечу и смотрю, как у этой девчонки в лисьей шапке, лица которой я так и не увижу, висок чудесно переходит в щёку.
Выбираюсь я - всё-таки на своей - остановке и иду до поворота, вдоль дороги. Эту заводскую трубу я видел днём, из окна больницы, - из трубы выдавливался ослепительно белый плотный дым, в сизых складках, как зубная паста из тюбика. А теперь в темноте этот загустевший от безветренного мороза дым стоит наклонным облаком; хвост его не растрёпан и туго разделяется на клешни, будто сделан из разорванной грязной марли.

- Вот, теперь нашёл осенний отрывок...

Стояли уже неспособные удержать свет сумерки, бессильные как воробей, зажатый в руке. Небо - равномерно-серое, как ещё сухой асфальт под ним, а когда я вышел из магазина, асфальт уже влажно чернел - и без всякого дождя, - зато на лице сразу появилась противная слизь. А потом, будто внезапно, свет пропал, и уже фонари начали таращиться на грязь на дороге, потерявшую свою коричневость. Я шёл по ней, замешанной на фонарном свете, и подрагивал от уже выпущенного на волю холода. Вдруг вижу - три маленькие серенькие бабочки пляшут над этой грязью, которая наверно вот-вот замёрзнет. Остановился...
Уже много горело жёлтых окон, - а за одним окном, на первом этаже, располагалась кухня. Толстая женщина в фартуке стояла у стола, и ещё две женщины - у плиты, а в центре - наверно забежала на минутку - девушка в красном тонком свитере, что-то им взахлёб рассказывающая. Она взмахнула рукой, и движение это было по-детски скорым, но вместе с тем настолько женственным, и так ласково, как мне вдруг показалось, оно было согрето теплом большой людной кухни...

- Нет, это конечно для себя... Для меня самого... Ведь только я помню, что шёл после работы усталый... Точно помню, на работе были неприятности... А вокруг жизнь не останавливается... Как-то радостно и одиноко... Н-да... А помнишь ту историю, когда мы сняли - или она нас сняла - девица в бордовых брюках? Света её звали?
- Та, что ль? Вроде, Света.
- Я тут нашёл попытку рассказа на эту тему. Правда, всё поначёркано, так что буду спотыкаться. Кстати, тогда тоже была весна.

Мальчишка положил ладони на стекло и расплющил нос, пытаясь рассмотреть что-то сквозь тюлевую занавеску. Потом, закинув голову, беззвучно рассмеялся, и стала видна широкая щель у него между верхними зубами. Мальчишка немного попрыгал и убежал, а я, отодвинув занавеску, стал смотреть на прохожих, неторопливых как всегда по вечерам даже на перекрёстках, и на кажущиеся очень крупными и очень яркими - в сумерках - перескакивающие круги светофора. Сквозь гром колонок, совсем рядом к которым мы сидели, звякнуло стекло фужера.
- Приятное вино, не кислое, - Сергей сказал как какой-то секрет, наклонившись мне к уху.
Я кивнул, но сам уже прокричал:
- Вон там за столиком, вроде, ничего девчонки... А где та, с которой стояли в вестибюле?
Когда мы не могли войти из-за отсутствия мест и стояли в небольшой толпе (как бы в очереди), в вестибюль из зала вышла девица лет двадцати в бордовых вельветовых брюках с незажжённой сигаретой в руке; потом курила, стоя около зеркала, и поглядывала на нас - то же делали и мы, девица-то была недурна.
И как ни странно, вскоре после того как мы, уже сидя за столиком, перебросились о ней двумя фразами, она, выйдя откуда-то из глубины зала, появилась перед нами и пригласила Сергея потанцевать. Мы с ним переглянулись, когда он выбирался из-за стола.
У неё были гладкие каштановые волосы ниже плеч; она, когда смеялась, обнявшись с Сергеем, всё отбрасывала их назад. Танцевали они рядом со столиком, и мой взгляд невольно натыкался на её бордовые брюки. Потом она подсела к нам - было два пустых места, потому что стол считался служебным. (Мы пробились-то благодаря обнаруженному знакомому официанту.) Втроём мы одинаково много выпили этого некислого белого вина, поочерёдно танцевали со Светой (так её звали) и, конечно, пошли её провожать. За весь вечер никаких подружек или старых друзей, с которыми она могла бы исчезнуть, не объявилось.
Мы долго шли вдоль троллейбусной линии и добрались до одной из окраин. Стояла очень тёплая и такая сырая, словно её только что вынули из воды - и с неё текло - апрельская ночь. Дождь прошёл, пока мы сидели в кафе. Белые махеровые шапки, пушистые длинным ворсом - фонари - распускали в лужах свои шерстяные нити. Уже редкие светящиеся в домах окна разбивались о мокрый асфальт и валялись по дороге осколками ёлочных игрушек.
Я не запомнил ни одного слова из нашей непрерывной болтовни, и вся дорога свернулась бы в памяти как измерительная лента в свою улитку, если бы я, - когда специально отстав и забежав на оказавшуюся рядом стройку, - не поскользнулся и не проехался по грязи с пригорка. В темноте осталась незамеченной моя чёрная рука, и только когда мы уже стояли около подъезда, и чувствовалось, что вот-вот надо будет идти на дорогу ловить такси, я продемонстрировал при свете подъездной лампочки свои отштукатуренные от бедра до щиколотки джинсы.
Особых уговоров вести не пришлось, мы поднялись на третий этаж и очутились в однокомнатной квартирке, которую Светлана снимала, кажется, с двумя подружками. В квартире никого не было, только царила странная смесь казарменности и беспорядка - крашеные доски пола и отсутствие штор на окне, окурки в тарелках, смятая неубранная постель на одном из диванов, шифоньер, забитый одеждой, но без дверц. Из этого шкафа Светлана выудила короткие мне «бананы», и я пошёл в ванную стирать свои в подсыхающей уже грязи джинсы.
Потом она даже пожарила мясо, чего я никогда раньше не видел - в лавровых листьях. Откуда у нас было столько сигарет? Мы курили и курили, в комнате и на балконе - только окурки набирались в сковороде с оставшимися лавровыми листьями. Тяжёлым трезвеющим взглядом я смотрел на прямые каштановые поблёскивающие волосы. Светлана сидела на софе, забравшись на неё с ногами, обняв коленки в бордовых брюках. Слабый верхний свет желтил лицо, повёрнутое в профиль, блестел тонкой полоской по линии носа.
- Как там мои штаны? - я поднялся и широко зашагал в кухню.
Перед открытой духовкой на стуле висели мои джинсы. На изогнутой ржавой трубке пульсировали ярко-голубые пирамидки тугого пламени, в ладонь ударял жар. «Не хватало, чтобы они сгорели...»
- Такие же мокрые, только тёплые, - объявил я в комнате.
Никто из нас уже не сомневался, что мы проторчим здесь до утра, и Светлана, отвернувшись, зевнула в ладонь, выгнув пальцы с сигаретой.
- Давайте, вы - на этом диване, я - на том, - одной рукой она достала из шкафа без дверц стопку белья.
Когда мы потушили свет и, раздевшись, улеглись на стоящие в разных углах диваны, то совсем не сонливо начали болтать втроём, рассказывать что-то весёлое и смеяться.

- Тут у меня идёт сумбур о том, как мы ржали... Помнишь, посмеялись-посмеялись, да так всё и загасло... Правда, мы ещё раньше договорились не форсировать... Стоп. У меня была ещё целая страница... Немного витиевато, но, более или менее, ничего...
- Ладно, найдёшь, дочитаешь... Дать сигарету?
- Делась куда-то, чёрт... Дай, сигарету… Ну, ладно... Ого, теперь попались странички, знаешь про кого? Про Верку! Наша, так сказать, общая любовь... Тут у меня - только касаясь моей стороны... Ты сейчас-то её видишь?
- Иногда вижу… Даже после того, как с ней чуть не поженились – ну, ты знаешь… Заявление подавали... С ней невозможно долго... Несмотря на всю прелесть...

Идя с работы, я подошёл к троллейбусной остановке. Вернее, к двум остановкам - одна напротив другой. Одна - на окраину, где я жил, другая - в центр. Я, хотя и чувствовал себя усталым, но хотелось пошляться по городу. «Какой подойдёт первым?»
Троллейбус был битком - по этому маршруту ехали с заводов. Меня вжало в чью-то крепкую спину, и дважды я выходил на остановках, чтобы выпустить проталкивающихся. А в центре троллейбус как-то разом опустел, и я, выйдя, окунулся в людную улицу. Я шёл, заглядывая в женские лица; в них мелькали иногда линии, которые, словно в повороте зеркала, лишь на мгновенье касались глаз, после чего в груди что-то покачивалось, как задетая ветка. Именно отдельные линии, чёрточки, которые, если бы не мимолётность этих касаний, сразу бы, наверное, скрылись за чем-то пресным, утопившим их... «Зайти к Верке? Или она уже куда-нибудь сбежала?» Жила она тут недалеко, за церковью - с матерью и маленькой собачонкой. «Или - ну её к чёрту - только нервы себе трепать?»
Я два раза нажал кнопку, за дверью два раза промурлыкал звонок. Сразу раздалось собачье тявканье и Веркиным голосом «Заткнись!» Дверь приоткрылась и показалось улыбающееся, склонённое набок личико в оправе белокурых волос.
- А-а, проходи...
Подскочил бежевый карликовый пинчер и стал кусать меня за джинсы.
- Убери свою крысу.
В прихожей было темновато, но тушь у Верки на глазах разглядеть было можно. И уже висели серёжки - большие пластмассовые кольца, похожие на зубные кольца для младенцев.
- Собралась куда?
- Ты проходи...
- Я на минутку... С новым женихом?
- Со старым, - она хихикнула и махнула ладошкой, - В «Угру».
Это был загородный ресторанчик на Киевском шоссе.
- А на чём вы туда?
- У него машина.
- Он что - не пьёт.
- Пьёт.
Я удивился, нарочно.
- Кстати, как съездила-то в Загорск?
- Никак не опомнюсь, - она, улыбнувшись, зажмурилась.
- Одна ездила?
- С девчонкой, ты её не знаешь. В первый день всё, что помню - это как знакомились с семинаристами через забор!
- И как они?
- Прелесть! Буквально все - симпатичные, высокие и не дубьё, поговорить можно. Но вино пьют - как кони! С Жанкой приоделись - вот такие юбки, в платочках. Пошли в церковь. Поют там, конечно, шикарно. А эти ребята в своих балахонах стоят, свечки продают. Глаза опущены, но видят всё, что нужно! Встала в очередь. Когда подошла, говорю с ним, с одним, а он мне свечки кладёт, кладёт... Бабки в очереди так и не поняли - как это я за три рубля такую гору свечей набрала! В общем, пока он клал свечки, говорит - мол, то да сё, до вечера будет служба, а вечером в городе встретимся...
- Ты, смотрю, расширяешь кругозор. Расскажешь как-нибудь. Ладно, я пойду.
- Ты заходи... Серьёзно... Я целыми днями торчу одна...
Вспомнилось, как ещё недавно под ногами хрустел вновь замерзающий к вечеру водянистый снег, когда я после работы, скорым шагом, подошёл к условленному перекрёстку. Перекрёсток был очень людный, народ толпился на красный свет, а потом будто переливался через край - на другую сторону. Я несколько раз прошёлся возле дверей магазина, наталкиваясь на входящих и выходящих людей; у какого-то мужчины, курившего «Беломор», уверенно стрельнул папиросу и, облокотившись на загородку, отграничивающую тротуар от дороги, стал дышать густым желтоватым дымом. На противоположной стороне лиц было не разглядеть - в глаза бил петушиный гребень заката. Я бросил окурок в водосток, купил здесь же на углу мороженого и, прислонившись к светофорному столбу, стал ковырять в стаканчике.
Я стоял и смотрел, как толпа переливается через край: когда люди оказывались на этой стороне, закат уже не мешал, но людей было слишком много, чтобы прочёсывать их взглядом. Кроме того, после работы всё во мне противилось какому-либо делу. Я просто поднимал глаза от мороженого. «Лица, лица, лица... Ладонью можно закрыть... И в первую очередь, не за счёт какой-то внутренней сложности - просто по-другому изогнутая поверхность... А что с нами делается!»
Верка выбежала - именно выбежала - ко мне из самой гущи, только что перешедшей перекрёсток. «Давно к тебе вот так выбегали?»- пронеслось в голове. Из под вязаной шапочки выверено опускалась полукруглая чёлка цвета белого хлеба.
- Кто это обтирает столбы?
- Куда бы мороженное выбросить?
- Вон урна. Пойдём быстрее, надо взять банк!
- Сразу банк?
- Сюда еле успела. Остановила какую-то машину - шофёр абсолютно незнакомый - проехала - чао!
Здесь в центре города тонкий слой грязи на тротуарах не замерзал под тысячами ног, и вообще казалось теплее - будто под крышей большого стеклянного вокзала: совсем не так, как на соседних, не таких людных улицах, где лёд на асфальте - и хрустел, и скользил. Через квартал, в библиотеке, где работала её мать, Верка побежала на второй этаж. Я остался в пустом холле; ходил, поправлял кепку то перед одним зеркалом, то перед другим. Наконец послышался частый стук каблучков.
- Бежим, а то догонят! Выхватила у матери из кошелька десятку, а она сначала говорила, что у неё - только двадцать пять!
- Зачем тебе?
- Колготки порвала, - она отмахнулась, - Я ей говорю - с двадцати пяти я отдам. С десятки-то - она знает - всё! Конечно, боится, что на вино, на сигареты...
Мы гуляли на заброшенных улочках, по клёклому, похожему на крупную сырую соль, снегу; медленно и далеко обходили глубокие зеленоватые лужи с кашей изо льда. Некоторые бодрые Веркины рассказы прилипали как переводные картинки.
- В эти выходные? В субботу пришла в полчетвёртого, но ведь всё-таки пришла! Мать спала, но один глаз открыла – «Это ты?» На дискотеке с какими-то болгарами познакомилась, потом они меня в кабаке шампанским напоили. Но домой пришла сама - помню, дверь ключом отпирала. Правда, под утро вспоминаю - такие провалы! Они на следующий день ко мне заходили, но я в это время обзванивала всё, что могла. Представляешь, подружка пропала - трое суток нет и нет! Я и в морг! Самый смех - там мне говорят: приходите, у нас четыре неопознанных трупа. А эта - ну, подружка - оказывается, в загуле, по каким-то дачам...
- Курить-то братец выучил... Сейчас в Москве живёт, слава богу... Женщин стал домой водить с двенадцати лет. Последнее время хоть на дверь записку вешал. А то, как-то мать заходит, в прихожей - сапоги, а в зале - уже колготки. Видит - не мои - ни сапоги, ни колготки... А то, я как-то пришла, а у него какая-то баба. Я ей говорю: «Если он тебе нужен - и води к себе» Он завёл меня в ванную и как врежет... Хорошо, что закончил Бауманское, женился в Москве... Правда, уже развёлся...
- В этом кабаке? Сейчас очень редко... А вот когда там сестра работала, двоюродная, я оттуда не вылезала. Два года назад, в мои расцветные пятнадцать лет. А-а, всё это чепуха. Знаешь такой анекдот? - Вот хорошая девочка Машенька, она не курит и не пьёт. - А я больше не могу!
Вера замечательно смеялась - по-детски открыто и без единой вульгарной нотки.

- Слушай Сентюрин, даже всколыхнуло... Я наверно её до сих пор люблю... А?
- Значит не в шутку - заявление? Я тут – пас… О, смотри, нашёл забавную штучку... Забыл, как ту девчонку звали, – у которой гуляли на квартире сколько раз! Как её?
- Спятил? Александра.
- Да-да... Сейчас прочту... Здесь, правда, намешано... Но главное, чтобы настроение передалось...

Был май, был холодный вечер, я неловко засунул руки в высокие карманы пиджака и прибавил шагу. Сумка ещё некоторое время висела на плече, но потом всё-таки свалилась и стала, закручиваясь на длинной ручке, биться о колено. По дороге медленно, с глухим визгом, проезжали высвеченные изнутри троллейбусы, все почти пустые. В свете уличных фонарей зеленела неделю назад распустившаяся листва.
Выйдя из Серёжкиного общежития, где весь вечер прошёл за пивом в натужно весёлых разговорах, мы схватили такси и странно долго виляли по городу. Наконец она сказала: «Вот здесь остановите.» Мы пошли среди домов, один из которых - её дом - для меня кое-что значил, неделю назад.
Я обнимал её за шею, она смеялась и кашляла, жалуясь на этот кашель. «Пока, ты звони...» «Ещё чего,» - я улыбнулся ей, в темноте, и зашагал, пару раз обернувшись. Она запоздало хохотнула. «Понемножку - и всё кончилось... А собственно ничего и не было...»
- Не смотри на меня, на голую, - сказала она сквозь улыбку.
- Действительно, уже совсем светло.
- Сколько времени?
Я перевалился через неё и достал из-под кровати часы.
- Без пятнадцати семь.
- Хватит целоваться - у меня помады нет, приду с синими губами... Взял бы да подарил!
- Шиш тебе!
- Где мой любимый халат, чёрт его дери! Дай - вон - платье.
Оно лежало с моей стороны; я, скомкав, бросил им в неё. Она, сев на кровати, только просунула голову - всё платье было ещё на плечах - и снова расхохоталась:
- Надо как у Булгакова – она ходила голая, в одном только фартуке!
Потом встала в рост на постели, короткое платье задралось сзади. Я противно захихикал.
- Фу, как неприлично, - она сделала серьёзное лицо и спрыгнула на пол, но, уходя, выглянула из-за двери, улыбаясь:
- Поставь чайник, будь другом.
В ванной зашумела вода. Я вяло оделся и побрёл на кухню. «Ничего и не было, если так подумать… Ты смотри, кофе остался...» Я собрал рассыпанные на столе зёрна и затрещал ручной кофемолкой. Утро за окном было серое, без солнца, накрытое равномерным светом как скатертью.

- Сентюрин, тогда ей было восемнадцать? Родители, помню, вечно куда-то уезжали... Кстати, эта Сашка вышла замуж.
- Да? Ну-ну... О! Нашёл всё-таки ту страничку - даже тут больше - об этой, которая нас приютила...

Уснул Сергей, отвернувшись к стене, и наверно - Светлана, даже не угадывающаяся в дальнем углу. Я тоже задремал, хотя несколько раз вылезал из-под одеяла и в трусах и в майке, сунув ноги в туфли, ходил проверять свои штаны перед оставленной гореть духовкой. В последний раз я потрогал их - они были уже достаточно сухими. Я сел на стул, через спинку которого они были переброшены, и ненадолго позволил себя заворожить тугим пирамидкам голубого огня, торчащим по ржавой трубке как листики акации. Они гудели тихим дующим звуком, даже как-то убаюкивали, и я не мог оторваться от их пульсирующего напряжения, которое давало чувство чего-то живого, причём сдавленного, вырывающегося... Яркость голубизны и жёлтых сполохов на ней будто взрезали тусклый свет утра, похожий на обильную чердачную паутину - или на морщинистое сероватое стариковское тело.
Наконец я выключил газ и ушёл в комнату. Незакрытость окна шторами, высвечивая плавный снежный рельеф пододеяльников с сизыми тенями, делала как бы зримой тишину сна... Невесомость его и окоченелость...
Я подошёл к окну и, как можно тише, загремел балконной дверью. Вообще-то было очень тёплое утро весны, но, конечно, простоять в нём долго в трусах и в майке я не мог.
Туман казался таким же странным как и сон в комнате за спиной... Отмытая резкость близкорасположенных предметов - и нарастающая густота вытрясенной пудры, откалывающая дали... Пятиэтажки на противоположной стороне улицы были последним барьером. Прогал между ними уже закрывала серая простыня - что было за ней? - луг с сырой травой или утреннее море? - можно было представить всё, что угодно... У короткой из-за тумана улицы всё же угадывался поворот, вместе с которым ломано заворачивали толстые троллейбусные провода, протянувшиеся где-то недалеко внизу. Пустыми были тротуары, пустой - дорога, и я смело, но съёжившись, стоял у косяка балконной двери. Я даже будто увидел себя со стороны - откуда-то с того места, где поворачивала улица, так сильно запомнившаяся вместе с ощущением тоски, похожей на щепки,  брошенные на воду, расползающиеся друг от друга всё дальше, шире...
«Проморгал, когда потушили фонари...» Захотелось вдруг услышать этот беззвучный удар колокола, возвещающий о настоящем световом утре. Я подошёл к дивану и толкнул Сергея в обтянутое одеялом плечо. Он повернулся и, молча, посмотрел на меня - и, так же молча, только сопя, сразу сел на край дивана и стал натягивать носки. Я пошёл на кухню гладить джинсы - перед этим я заметил утюг на подоконнике.
Уже совсем одетые - я в куртке, Сергей в плаще - мы подошли к дивану, на котором спала Света. Растолкать её оказалось не так-то просто. Наконец она вывернула в нашу сторону сонное лицо, наполовину застланное прядями волос, и, убирая их рукой, хрипловато спросила:
- Идёте?
- Ага... Счастливо...
- Дверь только захлопните, - и она снова вмяла лицо в подушку.
Мы прошли крохотную чёрную прихожую, где на вешалке висела её модная куртка, и по бетонной лестнице с выщербленными ступенями спустились в белёсое утро. Потом долго стояли с ранними пассажирами и ждали, когда же из оборванной туманом улицы выглянет троллейбус.

- Сентюрин, у тебя весь твой архив о бабах.
- А у меня вообще всё о бабах.
- Главное, что не о медицине... А чувствуется, как страшно забывается жизнь... Именно жалко…
- О, вот - нашёл мелочишку про нас, старую-старую... Так, рисунок...

В выходной день я заехал в общежитие к Сергею с купленной по дороге курицей, которую мы тут же потушили и съели.
- Как там в городе - полно народа? - Сергей посмотрел на меня исподлобья, обсасывая кость.
- Ага... Все повылазили... Весна...
Курица была слишком распаренной, серое её мясо отваливалось от костей.
- Я сегодня даже в магазин не выходил... Чай будем? - он вытер губы скомканной салфеткой и вытянулся в кресле, заложив руки за голову; ноги его почти достали до шкафа, стоявшего у противоположной стены.
- Или сначала покурим? Можно на балконе.
Каждый взял по сигарете, сам себе поджёг, выходя из комнаты в холл и - через уже незапертую дверь - на лоджию. Было солнечно, и железка перил была тёплой, но в тени угла лежал твёрдый, прилипший к бетону снег с въевшимися точками грязи, с какими-то скопившимися на нём бумажками. Внизу под домом треугольный кусок земли, очерченный со всех сторон асфальтом, тоже ещё укрывался, словно высыхающей пеной, снегом, разорванным проталинами. Зелень стоявшей неподалёку сосны была неприятно тусклой, будто сосна погибала. Дым наших сигарет сразу исчезал в солнечном воздухе.
Весенний день - в грязных, окаменелых и растрескавшихся, а кое-где разваленных как переваренная картошка сугробах, в уже бесснежных, пятнами, мокро-сухих тротуарах - как чайник поставленный на плиту, ещё не закипающий, но с какого-то мгновенья запевший одной заунывной нотой, - этот день пока словно выкарабкивался из долгого холода.

- Да, помню... Мы были тогда счастливей - или то же самое?
- По-разному...
Пиво в стаканах приобрело тёмный цвет, пена на пиве и бумаги на столе стали ярче белеть среди пропитавших всё фиолетовых теней. В комнате стало прохладно. Передёрнувшись, Пилюгин поднялся и подошёл к боковой фрамуге, но не закрыл её, а лёг животом на подоконник и высунулся наружу. Он довольно долго смотрел на туманившиеся вдали многоэтажки, в которых начали неярко кое-где поблёскивать желтизной окна, и глубоко дышал весенним воздухом, дурманивший ещё резче из-за прохлады и выпитого пива.
Сентюрин сидел, отложив в сторону папку с веером расползшимися листами, и курил. Выражение его лица было то ли усталым, то ли недовольным, что можно было видеть в ещё не совсем погасшем вечернем свете.
Пилюгин притворил окно, сел на своё место и сделал несколько глотков из стакана.
- Дальше жизнь, наверно, будет восприниматься тусклее, тупее... Да? Нет?

4. Отражённость

Он неплохо выспался за эти полтора часа, придя с работы, и сейчас, полежав с открытыми глазами, - в сознании уже совсем бодрый, но после сна несколько заторможенный в движениях, - Сентюрин придвинул завизжавший ножками журнальный столик, на котором стояла пишущая машинка, снял с неё чехол и сел в угол дивана. Он наклонился вперёд, взял из лежащей тут же на журнальном столике папки с чистой бумагой один лист и вставил его в каретку. Стоящий вплотную к углу дивана и журнальному столику горел торшер, - довольно тускло, но как-то уютно-тускло, - включённый Сергеем ещё в полусне. Однако за зашторенным окном угадывался вполне яркий дневной свет, а также то, что была приоткрыта форточка, - совсем рядом звучали то стук каблучков, то обрывки разговоров - так, как бывает слышно только на первом этаже. Сергей откинулся на спинку дивана и упёрся взглядом  в находящуюся недалеко от него противоположную стену, в вертикальные столбцы однообразного рисунка обоев.
На паркете лак был почти полностью стёрт в центре комнаты; с потолка свисали на шнурах два пластмассовых плафона, представляющих собой что-то вроде люстры, а возле двери стоял большой старый, с закруглёнными углами, холодильник. К противоположной стене прижимались два разномастных стула и шифоньер, поверх которого стопками лежали книги.
«Может, ничего и не надо записывать?» - подумал Сентюрин, продолжая смотреть в стену, - «Тебе действительно хочется всё это вспоминать?»

- Ты бы мне что-нибудь рассказывал, рассказывал... Женщины устроены так, что хотят слушать...
- Одна девушка, давным-давно, приблизительно в такой же ситуации как сейчас у нас с тобой, мне сказала, знаешь, наоборот: «Что-то мы с тобой много разговариваем...»
- Не совсем как у нас...
- А я что - всё время молчу?
- Просто хочется тебя слышать... постоянно... Ты, может, не замечаешь, но я бываю в таком восторге, когда ты о чём-то скажешь, так остроумно, точно - у меня аж дыханье останавливается... Вообще, люблю умных мужиков!
- И это правильно! Что смеёшься?... Иди сюда... Темно, лицо еле вижу... И ты будто не похожа на себя, черты какие-то другие... Но тебя в руках держать - это что-то... Какая у меня любовница...
- Боже, как я ненавижу это слово...
- Не обижайся...
- На правду-то? Что на правду обижаться…

Сергей настучал на машинке этот короткий диалог - что заняло у него около получаса, - но не столько он старался что-то написать, сколько мысленно вглядывался в какую-то ночь, проведённую с Инной; он не был уверен, что именно эти слова произносились, и что мысли имели именно такую последовательность. Хотя кое-что он будто сейчас слышал... «Точно ничего не помню - в какую ночь, что говорилось... Что было раньше, что позже...» Да и немудрено, когда всё происходило на одном и том же месте - на её кровати.
Кровать сразу всплыла в памяти. Старинная, резного дуба, с высокой спинкой в изголовье, она занимала, казалось, всю небольшую спальню, оставляя только обводы из свободного пространства там, где не касалась стен. Она, вроде бы, не гармонировала, а, вроде, и очень удачно выделялась среди современной мебели этой двухкомнатной московской квартирки в многоэтажном доме, где по вечерам во всех окнах пестрели светящиеся квадратики окон других таких же домов, домов, домов... Кровать и сама эта комната раньше были её матери, с которой вдвоём Инна жила последние годы. Сейчас, в день, когда Сентюрин сидел за машинкой, лето уже перевалило за середину, а в конце прошлой осени мать Инны умерла в больнице.

- Почти до тридцати лет дожила - никогда не думала, что мужики могут быть... в смысле, без капли пошлости...
- Ну да? И сегодня?
- Знаешь, и там… тоже... Я понимаю, и темно, и ни души, - но чтобы я раньше с кем-то - в парке, на скамейке! Я на себя смотрю и удивляюсь, - я никогда такой не была... А с тобой - могу...
- Соловей, чёрт, орал во всё горло прямо рядом... Видимо есть такая стадия в отношениях...
- Ну, стадия... Люблю я тебя, вот и всё, люб-лю... Разве я тебе хоть раз отказала? А уж если напьёмся как сегодня, в кафе, то тут уж...
- Ты хочешь сказать, что я пользуюсь тем, что могу делать с тобой всё, что угодно? Но, честное слово, - не из холодных...
- Не надо, Серёж...
- Я же тебе не собираюсь врать.
- Не надо, Серёж... А то мне станет грустно... А у меня сейчас, понимаешь, счастье...

Сентюрин подумал, что он тогда нисколько не кривил душой, ведь разговор этот происходил в мае, - то есть, уже через год после их первых встреч. «Ведь явная разница, как я стал к ней относиться... Вспомни - чуть больше года назад, когда мы с ней только познакомились, или даже позже, той дурацкой осенью, когда у неё умерла мать, - меня не то что не тянуло к ней на утро, а хотелось уйти раз и навсегда... Что я неоднократно и делал с такими мыслями...»
Потом Сергей вдруг сказал себе, что ни раньше, ни позже он всё равно не любил Инну. «Не было того блаженства, в котором постоянно находишься, когда любишь... Лицо, хотя б изредка, вставало перед глазами, или завтрашний день казался бы без неё – тусклым… Когда любишь, если начинаешь понимать, что нужен не ты, а тот, с кем она сейчас идёт по улице, то... Ничего же подобного не было… Наоборот, сразу портилось настроение, когда случайно вспоминал - или видел - неудачные детали её внешности... Ведь, если любишь, такие вещи всегда кажутся мелочью, этого просто не замечаешь... Бывало, правда, через какие-то сроки я слегка начинал скучать, но, думаю, если бы она в это время спала с кем-то ещё, то меня бы это, хоть убей, не тронуло… А я, кстати, и не исключаю... Хотя по себе судить не стоит...»
Затем он вновь попытался вдуматься - что же менялось за год? И решил, что проще всего объяснить разницу формированием привычки, лучшим знанием характера человека, слабых и сильных его сторон, а отсюда - и лучшим умением управлять ситуацией, умением избегать «подводные камни» и, в конечном счёте, тем, что он и получал - больше, больше и практически всё, что можно получить от любящей женщины.

- Серёженька, милый, ты - насколько я тебя знаю - такой, что можешь - и с этой, и с этой, и с этой...
- Но сейчас предпочитаю - с этой, так?
- Лично мне постельные отношения вообще не нужны, если не чувствовать того, что я, например, к тебе чувствую... Мне плевать...
- И мне плевать, - но, наверно, несколько с другой стороны...
- Свинья ты... Если бы я точно знала, что ты с кем-то ещё, - меня бы рядом, точно, не было.
- Ты считаешь, что не надо, - если есть ты? А? Ты бы, мне кажется, быстренько простила, а моё возвращение расценила бы как свою победу. Нет? Цинизм, конечно…
- Ох, Серёж, ревную тебя к кому только можно.
- Задушишь так! Коза ты моя...
- Из этого больше всего нравится - ты моя... Но и коза - ничего... Всё нравится, вот беда... А надо бы задушить…

«Если собираешься себя спрашивать, почему её не любил - то наверно всё же потому, что она не казалась достаточно красивой... Очень неплохая фигура - мурашки по телу бегут, как представлю, как обнимаю её... А лицо - в общем-то... Запоминающееся… Но небес в нём - абс... С другой стороны, коль не любишь, то как мало недостатков ни было бы, - всё не то...»
Сергей вспомнил, как однажды проснулся среди ночи - темень, окно наглухо задёрнуто шторами. Он посмотрел в темноту и только сбоку, в углу глаза, различил чуть белевший край подушки и вытянутую, свисающую с кровати свою руку. Он потянул на плечо одеяло, но почувствовал, что стягивает его с кого-то, и в эти секунды никак не мог понять, где он и кто рядом. Он, конечно, не повернулся, - память, проснувшаяся чуть позже него, быстро нарисовала, по строчке, как принтер, вчерашний вечер. Когда всё встало на свои места, выплыло чувство, напоминающее волосы, прилипшие к куску мыла. Другие чувства не откликались на многое, что в иной ситуации как-то уравновесило бы высветившиеся вдруг одни только недостатки этой Инны, но проснувшись среди ночи, Сергей ощутил лишь неприязнь, - то ли к Инне, то ли к себе, - сам не понимая, откуда берётся эта - почти ненависть. Такие всплески, - с тех пор как начались, - знакомым образом посещали предутренние часы, в которые Сергей почему-то просыпался и лежал, стараясь не замечать ещё одного человека рядом в постели. Раньше он горячо сказал бы себе: «Всё, хватит…» - но сейчас он просто хорошо знал, что это пройдёт, - он привык, как привыкает язвенник к приступам боли, если они не очень часты. Приступы проходят.

- Вот никому тебя не отдам!
- А тебе не кажется, что мы уже так залезли, что тебя - или меня – уже пора бросать?
- Специально делаешь мне больно?
- Так чего-то… Думал о том, что скоро всё, так или иначе, должно кончиться...
- Это «должно» зависит от одного тебя... Но я не могу - и не вижу смысла - унижаться, если буду видеть, что тебе не нужна...
- Конечно...
- И что? У меня нет никакой надежды?
- Я тоже не деревянный... Ну, что ты плачешь?
- Ведь ты даже не уезжаешь из Москвы... Ты тут остаёшься в аспирантуре...
- Ну, не уезжаю...
- И живи в моей квартире... Сколько раз говорила…

Заканчивая свою двухлетнюю специализацию (ординатуру), Сентюрин палец о палец не ударил, чтобы как-то остаться в столице, - он её невзлюбил к этому времени окончательно. Москва за последний год представилась ему выжатой губкой, и история с Инной по-своему повторила это сравнение. Но, если сравнение продолжить, то никак нельзя сказать, что воды из губки было выжато мало, - так и его отношения с Инной постепенно развились до пределов, за которыми обозначился уже гражданский брак, и только предстоящее завершение московского этапа, вроде бы, всё списывало.
И вдруг ему предложили ещё три года Москвы. Предложение не было таким уж неожиданным, но Сентюрин совершенно искренне считал до сего момента, что оставаться здесь не хочет, - а тут, взвешивая все «за» и «против», к своему удивлению обнаружил немало сильно звучащих нот в пользу того, чтобы согласиться. Оказалось, что можно заново взглянуть на Москву и на себя в ней, и тёплый ветер в метро, пропахший резиной, может по-прежнему навевать мысли о сюрпризах и возможностях большого города; оказалось, что Сергей ещё не объелся столицей, и что как раз и нужны ему для этого три года (то есть, однако, родней Москва не стала, да и к самой аспирантуре он относился безразлично). За ту неделю, когда он решал, оставаться ему или нет – интуитивно, на самом деле, решив сразу, - он уже вошёл в иную атмосферу, висящую над будущим. И поэтому начал по-немногу кое-что менять. «Пусть это будет, вроде как, передвинуть мебель, а иначе... Иначе... Просто чувствую, что так надо.»
Удивительно быстро, через московских друзей, Сентюрин снял комнату в коммуналке и ушёл из общежития, оставив лишь кое-кому появившегося у него телефона. С этим переездом он решил и прекратить показываться у Инны, и когда теперь он вспоминал её, то, уже относясь как бы к невозвратному, в нём чаще откликалась грусть.

- Знаешь, Инн, мало ли что я иной раз говорю... Но вот как сейчас... Я себя не чувствовал ни с кем, - я имею в виду отношения с женщинами, - и нежно, и бесстыдно...
- Это уже по-другому называется. Только когда любовь...
- Что это за запах? Гарь - из окна?
- Наверно, откуда-нибудь с заводов... Закрой... А я спать не хочу...
- Я, кстати, и не помню, чтобы ты хоть раз спала по-настоящему, когда мы вместе... Всё смотришь...
- Л-л-люблю...
- Переходит, что ли... Если раньше, ещё вначале, действительно было... так, спорт... то вот...
- Дай, я тебя за это поцелую.

«В смысле постельных дел меня к ней всегда тянуло... Да и сейчас тянет... Но ведь никакой любви, никакого умопомрачения я не чувствовал и не чувствую... Привязанность? Несомненно... А ещё?»
Сентюрин начал вспоминать, что чувство, так похожее на любовь, иногда пробивалось в нём, - именно в последнее время, когда Инна сама - просто светилась счастьем. Его гипнотизировали поведение человека, который был в него влюблён; он завороженно впитывал слова, движения, взгляды, как замёрзший путник - тепло… И ещё он видел в этом поведении себя - когда-то также неразделённо любившего, - и мечтал, чтобы всё, говорившееся ему, он мог бы сказать с той же безоглядной искренностью кому-нибудь, когда-нибудь...
«Ведь правда - иногда я чувствовал к ней много... И почти мог бы сказать в ответ то же, что говорила она мне... Но говорить - не говорил, потому что знал, что всё это уйдёт каждый раз вот-вот... Во мне это было похоже на отражённый свет - от её любви… Будто поймал на себе её счастье - и счастлив сам...»
Человек нередко ограничивается именно такой ролью, - и застывает в том, кто - его - любит. Он вскоре сам начинает, как своё, отдавать то, что ему щедро дарят. Он начинает верить, что возникающие в нём чувства - не результат отражения от холодной зеркальной поверхности, а свой, независимо горящий светильник. И этого оказывается достаточно.
Сентюрин подумал, что так вполне можно объяснить его сегодняшний спокойный взгляд на то, что было, и что это действительно похоже на луч света, направленный на него, отражённый от него и рождающий в глазах взрослой женщины восторг от чего-то, якобы сбывшегося... Он подумал, можно ли назвать это обманом? И жестоко ли то, что он ушёл?
Сергей некоторое время покрутил в мозгу вопросы, но, так и не найдя на них ответов, перечитал все диалоги, которые набросал за вечер, и ещё кое-что вспомнил.

- А может, ты бы мне подарил такую ма-а-аленькую девочку?
- Что? И почему именно девочку?
- Нипочему...
- Ну, Инна... Ну, зачем... Ведь ты прекрасно понимаешь...
- Тебе не надо, а мне надо... Мне не двадцать... Она будет на тебя похожа... Исчезнешь, а я не могу без тебя...
- Ты этак застрелишься...
- Ну, этого не дождёшься...
- Иннушка, ну, не порть мне настроение, а?
- Ладно... Дурачок, - захочешь, - поздно будет... А тебе, в самом деле, не хочется такую ма-а-аленькую девочку? Ма-аленькую...

От диалога повеяло глубочайшей для Сентюрина бессмыслицей, и он опять вяло полез в будущее... Впереди три года в этом злом и богатом городе, обязательно будут новые встречи, и ему необходимо надышаться до отвращения столичным воздухом, чтобы этот воздух больше не беспокоил его никогда. Перед глазами замелькали фигурки красивых девушек в коротких юбках, но картинка показалась почему-то не особенно правдоподобной.
Он перебрал в памяти имена и образы тех немногих женщин, в которых был по-настоящему влюблён; вспомнил и других, которые - его - любили (этих тоже можно было пересчитать по пальцам). Самое главное - совпадений не наблюдалось. Те, которых - он - любил, были очень красивыми и очень вздорными и всегда искали взглядом что-то за его плечами... А те, которые - его - любили, были всегда почему-то недостаточно красивыми, но были умными и женственными, и уже - он - иной раз не понимал, чего же им от него надо...
Сергей раскинул руки и потянулся - с улыбкой и стоном. Между шторами уже прочно застряла ночь, и он перевёл взгляд на будильник, отодвинутый на другой конец журнального столика - было около двенадцати. Он подумал, что старуха за стеной, наверно, уже легла спать, и поэтому не стоит больше стучать на машинке. Бабка была безобидной и даже доброй, насколько он понял за месяц соседства в коммуналке, но глухой она не была. «Она, не исключено, как все старухи, плохо спит... Надо будет её завтра спросить, не мешает ли ей стук?»
Сергей вытащил из каретки лист - уже не первый по счёту - накрыл машинку крышкой футляра, лист положил в папку и вышел из комнаты. Очень жёлтый свет торшера скупо распространялся по комнате, достаточно освещая лишь журнальный столик, на котором, кроме машинки и папки с бумагами, стоял маленький будильник, лежали ручные часы, ручка и расчёска.
Сентюрин вернулся в комнату, достал из шкафа ворох белья и постелил себе на диване. Он лёг и плотно закутался в плед - в этом старом доме, если вот так просидеть весь вечер в комнате, то и летом становилось холодно. Тут ему опять вспомнилась большая дубовая кровать в маленькой спальне на десятом этаже, где по ночам в окне тусклые городские звёзды кажутся лишь отблесками чего-то среди прямоугольных теней многоэтажек и одиноко горящих в них окон, ярких как открытые дверцы печей... Сентюрин зевнул, протянул руку к выключателю и погасил торшер.

5. В гости

- А мне тебя слышно хорошо.
- Ты где? Здесь?
- Нет, я из Москвы.
- А-а...
- Вот что, Вер… Мы с Сентюриным... это... устроили себе небольшой праздник... Завтра хотим его продолжить в Калуге... Ты как?
- Не знаю...
- Приходи - часам к трём. Мы к этому времени как раз приедем.
- Из еды чего-нибудь взять? Или вы всё привезёте?
- Ещё вот что - возможно с нами будет одна дама...
Высокого роста парень стоял в телефонной будке, на стекле которой трафаретным шрифтом было написано «междугородний» - вполне различимо под светом фонарей с проспекта. А в двух шагах, в другой будке, но без такой надписи, стоял ещё один высокий парень и тоже разговаривал по телефону. Этот второй закрыл ладонью свободное ухо от проникающего в будку, словно газ через щели, шума проспекта - несмотря на поздний час всё ещё не притихшего.
- Правда, Инн, давай съездим... Ты же не была в Калуге?
- Не была.
- У тебя какие-нибудь планы?
- Понимаешь, приехали родственники. У меня остановились.
- Думаешь, ты им нужна?
- Да уж...
- В воскресенье вечером вернёмся... Уже винца прикупили.
- Из еды чего-нибудь взять надо?

На привокзальной площади в Калуге, погружённой среди пасмурного полдня в висящий мельчайший дождь, трое они - два Серёжи и Инна - минут пятнадцать пытались поймать какую-нибудь машину, не вставая в безнадёжную очередь на остановке такси. «Так всегда бывает, когда приходит электричка?» «Конечно.» Они стояли не открывая зонтов, поодаль от очереди, опустив увесистые сумки на мокрый асфальт там, где не было грязи, и все трое разом «голосовали», когда показывалась легковушка с одним только шофёром. «Частники» иногда притормаживали, но согласился ехать на другой конец города только четвёртый или пятый.
- Курить у вас можно?
- Курите себе, - шофёр отвернулся в боковое окно.
Ребятам сигареты не хотелось бросать, потому что закурены они были прямо перед тем, как повезло с машиной. Пилюгин сел спереди, Сентюрин с Инной - сзади, и каждому к ногам прижалась тяжесть сумки.
- Раньше чаще сюда приезжал. Всё-таки четыре года тут оттарабанил, - Сентюрин поворачивал головой из стороны в сторону и провожал взглядом уносящиеся назад дома.
Пилюгин вспомнил, когда было уже поздно просить повернуть, и обернулся с переднего сиденья.
- Что же мы к Верке не заехали?
- Да, - Сентюрин чуть опустил стекло и выбросил окурок.
Вот уже начался спуск к Оке, прямо за ним - мост, за которым над безлистыми деревьями - купола церквушки; но машина свернула направо, побежала вдоль реки и целого холма деревянных домишек, а затем - по дороге, обнесённой с обеих сторон тускло-зелёными стенами соснового бора, - и так до самого городка облбольницы.
Съехав с шоссе и поплутав среди расставленных в беспорядке пятиэтажек, машина остановилась. Трое выкарабкались наружу под усилившийся дождь, подхватили сумки и двинулись к ближайшему дому. Вдоль подъездов тянулась траншея с раскисшими глиняными отвалами и в нескольких местах перекинутыми грязными мостиками.
- Так курить захотелось, - сказала Инна, - Когда вы там дымили.
- Опять всё кругом разрыли, сволочи...
Квартирка была на первом этаже, Пилюгин открыл два замка и первым вошёл внутрь.
- Хорошо! Тепло! - он обернулся с дурашливой радостью на лице.
- Слышь, давай, прямо сразу понемножку.
- Естественно!
- Серёжа, где можно сапоги вымыть? Грязь такая...
- Ну, в ванной... И тряпка там… где-то…
Пилюгин ушёл в комнату переодеться, а Сентюрин, перетащив в кухню сумки, выудил из одной банку красной икры и банку шпрот, а из другой, -поискав среди бутылок вина, - бутылку коньяка, затем аппетитно закурил, и, не найдя открывалки, ножом стал резать баночную жесть.
- Слышь! - крикнул он, чтобы его услышал Пилюгин в другой комнате, - Если бы в электричке не было столько народа, надо было бы уже там зарядиться. У тебя рюмки не появились? Только стаканы?
Вдруг ему явственно представилось, как если бы в этой приятной спешке он глубоко разодрал ладонь острым краем полуоткрытой консервной банки, как хлынула бы кровь, и как сразу бы испортилось настроение... Он прекратил движения, положил нож и отошёл к окну; выдохнул сигаретный дым, струя которого разбилась об оконное стекло. Цвет её был таким же как сизый день за окном.
Инна вышла из ванной, и стук каблуков повернул Сентюрина, - она уже склонилась над столом, прикуривая сигарету.
- Ну что, - сказал Сергей, - Давайте квасить... Тебе нравится у Пилюгина?
Она, вдыхая дым, кивнула.
- Слушай, Инка, хорошо выглядишь.
Вошёл в кухню Пилюгин в синем адидасовом костюме и в шлёпанцах.
- Ну, вы чего тут? Ничего не делаете, - и, взявшись за нож, стал дальше открывать консервную банку, - Наливай!
- Слышь, хозяин... Хорошо у тебя... Всё тот же холостяцкий уют...
- Да-да… В комнате книги - так и на полу… Только диван и палас... Я до сих пор сам тут как гость.
- Всё равно - за приезд и за хозяина! - у всех в руках уже было по красивому высокому стакану с буревшим на донышке коньяком.
- С икоркой - о-отлично...
- А когда Верка должна прийти? К трём?
- Может, позже… Вчера договорились - на три, - жуя, сказал Пилюгин, - Мы ж могли сесть и на следующую электричку... Но, по правде говоря, меня уже не тянет её видеть...
- Что так?
- А это с пьяных глаз хочется кому-нибудь звонить, приглашать...
Инна взглянула на Пилюгина косо и со слегка заметной неприязнью на губах, с остатками на них перламутровой помады.
- Значит, это ещё часа через полтора, - Сентюрин дёрнул рукой и посмотрел на часы, - К этому времени мы, я чувствую, уже надерёмся. Так что - снова захочется... Давай-ка ещё коньячку.
- Мне вина, - попросила Инна.
Пилюгин достал откуда-то с холодильника штопор, - где также лежали плоскогубцы, молоток и отвёртки, - и, вынув из сумки бутылку «Алиготе», со звуком вытащил из неё пробку.
- Вино ничего, - Инна сразу отхлебнула из налитого стакана.
- Ну, а мы коньячку... Помнишь, сидели в мае в общаге... Ты ко мне приехал - пили пиво... Теперь я из ординатуры - в аспирантуру, а ты отсюда - на моё место... Всё-таки кое-что ещё можно устроить...
- Кстати, вхожу во вкус - пять дней в этой гадюжной общаге в Москве, а в выходные, как на дачу, сюда.
- Инн, что ты молчишь?
- Сейчас как заговорю-ю...

Через полтора часа  приехала Вера. Её появление совпало уже со спадом хмельной разговорчивости, и оба Сергея с чрезмерным радушием повскакивали с мест и наобнимали её в прихожей и нацеловали хорошенькое улыбающееся личико.
- Сентюрин! Я тебя тыщу лет не видела! Ты стал большим человеком!
Веру познакомили с Инной, усадили за стол. «Мне только вина. Очень кислое?» Веркины розовые щёчки в сочетании с белокуростью, её неисчезающая улыбка пусть и не принадлежали девочке-школьнице, но Инна сразу отметила в общем тоне мужчин появившуюся известную снисходительность по отношению к красивым и молоденьким, и очень знакомо в ответ появилась у неё – лёгкая грусть. Она взяла сигарету, уже собиралась зажечь её, но Сентюрин опередил и поднёс спичку.
- О, я тоже хочу курить, - весело сказала Вера, и теперь уже все задымили и снова стали разливать вино по стаканам.
Осенний вечер быстро тух, компания сидела - уже в полутемноте - вокруг кухонного стола, и угольки сигарет скоро стали яркими-яркими. Наступил момент, когда Пилюгин встал и щёлкнул выключателем. Свет сразу будто сделал кухню тёплой и замкнутой - от всего мира.
- Девушки, а не приготовить ли нам поесть?
- Я же курицу принесла, - тут же Верка сорвалась в прихожую.
Инна тоже встала и полезла доставать что-то из одной из сумок, стоящих в кухне на полу.
- Серёжа, холодильник работает?
- Что? Включить?
- Мясо было замороженное, но - видишь? - лучше, наверно, его сейчас приготовить... Ты как, Вер?
- Тогда курицу - в холодильник.
Вскоре картина выглядела так. Мужчины сидели по обе стороны стола, прислонившись к стене и развалясь, насколько это возможно на табуретках. Каждый располагал стаканом вина. Напротив, спинами к ним, возле плиты и мойки стояли Вера и Инна. Обе были в довольно нарядных, не для кухни, платьях; Вера мыла и резала мясо, а Инна чистила картошку (которую тоже привезла с собой из Москвы).
- Слышь, Вер, - сказал Сентюрин, - Вспомнил как в Новый год познакомил тебя с Пилюгиным... Он жил тогда в том общежитии, - Сергей показал куда-то в окно, - Представляешь, Инн, я некоторое время в неё влюблён был, честное слово...
- Ой, - Вера повернула к нему лицо, - Разлюбил?
- А всё закончилось большим, но непрочным романом между как раз-таки ими, - Сентюрин показал театральным жестом на Пилюгина и Веру и этим как бы обратился к Инне, - она стояла вполоборота, с картошкой и ножом в грязных руках.
- К чему это я Новый год вспомнил? - он покрутил в руках пустой стакан. «А ведь и правда, любил... Но до чего чужая – и тогда была, и сейчас… А любил…»
И Сентюрину представилось, что такая любовь, наверно, похожа на прекрасный вид с обрыва. Здесь соединено и что-то захватывающее дух – простор и почти полёт над ним, и, в то же время, - страх свалиться плюс ощущение полной недоступности. Это противоречие, сошедшееся как раз на кромке, гипнотично, и твёрдая земля, по которой ты идёшь к краю – как ожидание встречи с этой безнадёжной в своей чуждости девчонкой. Ты даже нетерпеливо бежишь на обрыв, чтобы смотреть, смотреть… И пугаешься глубины пропасти. И кажется, зачем вовлекать себя в этот небезопасный спектакль?

Из записей Сентюрина.
Чтобы ни за что не опоздать, мы, наверное, рановато выехали из больничного городка, прижавшегося к шоссе за лесом, - потому что потом у нас оказалось более чем полчаса пустых. Хотя, скорее, это из-за того, что на автобусной остановке мы вскочили в такси, так удачно попавшееся на пустой предновогодней дороге. Пока мы ехали, дорога до самого города оставалась вымершей - без стоп-огоньков, всегда привычно маячащих впереди, - будто это было поздно-поздно ночью. Растопыренные короткие лучи фар нашей машины подрагивали на слабом свете, словно исходящем от самого асфальта, от заснеженных обочин; высокие белые ноты фонарей на чёрных стенах сосен повторяли один и тот же звук в два голоса и изредка заворачивали за собой холодную дорогу.
Но центр города был оживлён иллюминацией и гуляющими людьми, хотя мороз стоял - трескуче некуда. Мы прошли мимо закрытого киоска, около которого через полчаса надо было ждать Верку с подружкой, и пошли по улице дальше, к театру, возле которого стояла большая, в горящих лампочках, ёлка. Рядом с ней в разноцветно освещённой темноте катались с горки дети. У самой ёлки задерживались и переходили с одного места на другое группки людей, и мы тоже, задрав головы, смотрели, как вспыхивают лампочки - то будто поворачивая эту ёлку, то скатываясь волной света вниз.
- Надо двигаться, двигаться... Пойдём куда-нибудь...
Разглядывая эту ёлку, вспомнилось, как часа три назад мы, приехав в пилюгинское общежитие уставшими, потому что тащили телевизор и тяжёлую сумку всякой снеди, - перекурив в тепле, - пошли в начинающийся сразу за домом лес. Мороз, кажется, ещё не был таким сильным, потому что с намерением обломить верхушку у первой попавшейся ёлки мы зашли довольно далеко. Ёлок всё не было и не было, попадались только сосенки, да кусты лезли в глаза, когда я продирался за шагавшим впереди Пилюгиным. Вдруг открылась белая поляна с редкими и низенько торчащими над снегом кустиками.
- Это ж ёлки!
- Точно, - я тронул ближнюю ко мне длинненькую, не доходящую мне до колен, верхушку.
- Не корабельную же любить.
Пилюгин вынул из кармана кухонный нож и, нагнувшись, принялся вырезать ёлку. Когда он разогнулся, держа её за пенёк, она у него в руке стала похожа на тёмный букет, окутанный светом заснеженной поляны. Потом он достал драный полиэтиленовый кулёк, в который она почти полностью поместилась и отдал мне. Я расстегнул пальто, прижал к себе ёлку и, снова застегнувшись, понёс её, придерживая её через карман.
Центральная улица вся была освещена узорами из разноцветных лампочек и витринами уже закрытых магазинов. Много шло просто гуляющего народа, но много было и спешащих с полными сумками в обеих руках или с авоськами, в которых, завёрнутые в газету, угадывались блюда или досочки с домашними тортами. Попадались сильно пьяные парни, компаниями - в расстёгнутых куртках или шубах, без шапок, широко разбрасывающие руки и с озверело-весёлыми лицами.
- Смотри, магазин открыт!
- Написано - до десяти. Греться, греться, греться...
Медленно мы стали обходить прилавки, разглядывать всякие крупы, консервы. Ещё несколько человек прогуливались по залу - видимо, с теми же целями, что и мы, - и я удивился, когда какая-то бабка оторвала от беседы одну из продавщиц и буднично купила полкило муки. Человек пять прихлёбывали из стаканов, около стойки с соками; мы тоже подошли, перечитали этикетки и ценники.
- Может, соку?
- Смеёшься, и так холод. Водки бы.
Мы вышли  из магазина и двинулись назад по праздничной центральной улице - к условленному киоску возле автобусной остановки. Около него, конечно, никого не было. Мы стали приглядываться к прохожим.
- Хоть бы в мороз пришли вовремя… Нет, надо опоздать...
- А глядишь, вообще не придут, а? Вон то, не они?
- Нет, - вяло ответил я, глядя на спешащие две женские фигурки на другой стороне улицы.
- А в чём они?
- Верка в белой шапке вязаной... В шубе...
Тут подошёл автобус, идущий  в городок облбольницы, и собравшаяся на остановке небольшая толпа стала в него забираться. Я отвёл от автобуса взгляд и вновь принялся наблюдать за улицей. Мимо прошёл мужичок в незастёгнутом ватном пальто, выписывая неимоверные кренделя и, то и дело, взмахивая толстыми рукавами.
Автобус захрипел и тронулся с места. Пилюгин отошёл от киоска и, подойдя к столбу, обозначавшему остановку, стал разглядывать расписание. Что уж там он мог прочесть в темноте, но, задрав голову так, что опущенные уши шапки торчали у него прямо вперёд, он остался пританцовывать у столба. Я прижался к киоску и перестал вглядываться в дальние фигурки прохожих. Я смотрел под ноги на утрамбованный снег и чувствовал, что ещё сильнее замерзаю. Холод, как вода, промочил всю одежду. Я прижал к бокам руки, засунутые в карманы, и в сознании полностью исчезло желание сопротивляться морозу.
Я поднял голову и посмотрел на Пилюгина, всё ещё пританцовывающего у столба с расписанием автобусов. Потом снова огляделся, как-то формально перебрав все движущиеся  силуэты, отчего приступом заныло внутри, - «Как всё так глупо...»
Я снова посмотрел на тёмные, теми же темпами спешащие фигурки - казалось, что это были те же самые, как равномерно бегущие силуэты зверушек в тире, - но тут взгляд зацепился за две далёкие шубы с белыми шапками, как две фляжки с пробками...

Пока готовилось мясо с картошкой, за разговорами было выпито две бутылки вина. Во время ужина - тоже две, так что отрезвляющего эффекта еда, ясное дело, не дала. Включили пилюгинский японский магнитофон - маленький, но оравший, казалось, на весь дом. Действие переместилось в единственную жилую комнату, где, не включая света, и под один и тот же альбом «Би Джиз» танцевали - то обе пары, то одна пара (а другая сидела на диване). Последние полчаса утвердилось разделение, которое и было естественнее всего ожидать - Сентюрин танцевал или сидел на диване с Инной, а Пилюгин - с Верой.
 Отношения Сентюрина и Инны находились в состоянии, которое было даже трудно назвать и развитием, и чем-то застывшим. После того, как Сергей, попросту говоря, бросил её этим летом, они через два месяца случайно встретились и, несмотря на холодок, шедший с обеих сторон, многое в их отношениях вернулось, - и Сергей вновь стал появляться на день-два в Инниной квартире. Но всё вернувшееся несло с собой только повторение и потому не было лишено изначальной зыбкости, происхождение которой с самого их знакомства, для них же самих не выглядело тайной: чувства Сергея были похожи на отголоски, на эхо от любви Инны - возникали не сами и каждый раз, недолго позвучав, затухали. Снова у него настойчивыми стали мысли о разрыве, - с тем только отличием, что на этот раз рубить не хотелось. Пожалуй, единственное - это жалость, что дополнительно и очень искренне появилось в его взгляде на Инну. «Так... Как-нибудь само... Конечно, сроки... Всё будет тянуться...»
Они танцевали одни в тёмной комнате или, точнее сказать, переминались с ноги на ногу под «Би Джиз», а Пилюгин с Верой ушли на кухню. Голова Инны лежала на плече у Серёжи, а руки обвивали его шею; в руках у неё иногда возникало что-то вроде спазма, прижимавшего Серёжу ещё плотней.
Инна приподняла голову и повернула лицо ему к уху:
- Люблю тебя... Почему-то всё люблю и люблю тебя... Думала, как бы разлюбить... Ведь мучаюсь из-за тебя, мучаюсь... Опять напилась сегодня...
- Я к тебе очень нежно отношусь...
- Нет, Серёженька, ты меня не любишь...
В это время в освещённом проёме двери, ведущей в прихожую, появились Пилюгин и Вера.
- Домой отсюда в такую даль ехать не хочу... Надо позвонить маме и спросить, можно ли мне сегодня уснуть с доктором Пилюгиным?
- У меня сначала спроси, хочу я с тобой спать или нет?
- Да пошёл ты...
Но одели куртки - и он, и она, а перед тем как захлопнуть дверь, Пилюгин крикнул танцующим:
- Мы сейчас придём! Надо позвонить.
Серёжа с Инной под музыку ещё некоторое время постояли, а потом пошли в кухню, жмурясь в ней от яркого света. Сергей налил вина, и сначала они сидели молча, попивая из высоких стаканов, затем закурили.
- Они всегда так ссорятся?
- По-моему, она ему надоела хуже горькой редьки.
- Странно... А он ей?
- Они ведь чуть не поженились этой весной... Заявление подавали...
- А кем она работает?
- Зубной техник... Дорого не возьмёт, может выругаться в три этажа... А он на дух этого не переносит... Кстати, в ординатуру уехал, в том числе, чтобы оторваться... Я тогда ему чуток помог через начальство...
- Ох, ревную тебя к каждой бабе...
Потом они целовались до тех пор, пока не пришли Пилюгин и Вера. Пилюгин пришёл совсем угрюмый, а Верка постоянно огрызалась на его мрачные колкости. Выпили ещё две бутылки вина - в постепенно скисающей атмосфере; Сентюрин пытался как-то возобновить веселье, но без особого успеха.
Наконец кто-то посмотрел на часы - оказалось, половина первого. Решили ложиться спать, несмотря на возмущение Сентюрина: «Чего выдумали, ночь впереди... Давайте сидеть, пить вино!» Диван раздвинули и на нём постелили девицам, а для мужской половины Пилюгин на паласе устроил что-то вроде постели в центре комнаты. Сентюрин, находясь в эйфории, требующей деятельности, вдруг начал икать, причём жестоко, и ничего не помогало. Энергия нашла выход в виде борьбы с икотой и даже его изнурила, и  когда, сняв только брюки (носки и рубашку не сняв «для тепла»), он лёг на палас и залез под одно с Пилюгиным одеяло, к удивлению икота – в горизонтальном положении - прошла, неожиданно как и появилась. Но вместе с этим вернулось и желание бодрствовать.
- Пилюгин, ты спишь?
- Нет.
- Пойдём, покурим... Пойдём, ну?
Они зашли на кухню, включили этот слишком яркий свет, который никак нельзя было приглушить, и сели у стола. Пилюгин лёг спать в спортивном костюме, а Сентюрин был без брюк; от окна повеяло холодом, он передёрнулся и закинул ногу на ногу.
- Давай-ка ещё.
- Опять икать начнёшь.
- Ну, так что ж?
Они открыли бутылку и взялись за стаканы.
- Эх, Пилюгин... Знаешь что, закрой дверь...
Пилюгин, дотянувшись, толкнул кухонную дверь.
- Как ты с этой Веркой? Она тебя доведёт...
- Да ничего уже не осталось...
- Знаешь, я её давно не видел… Поэтому вспомнил самое начало...  Я ведь влюблён был... Как ждал - вспомнить хотя бы тот Новый год! А крутила она мной - похлеще, чем тобой потом. Но вспоминаю те несколько месяцев как такое счастье! Да... Дело, однако ж, не в этом... Вот Инна... Как она тебе? А, ты уже говорил...
- Ну, фигура - класс, а мордашкой ей далеко до Верки.
- Да-да.... Вообще, как начинаем говорить о женщинах, сказанное кажется потом таким банальным…

Из записей Сентюрина. (Вернувшись из поездки, он попытался восстановить кое-какие понравившиеся ему мысли, прозвучавшие в их с Пилюгиным ночном разговоре.)
...Восприятие женской красоты стало для меня отдельным от восприятия её «хозяйки». После этого и влюбляться перестал, и вообще стало как-то - тоскливо... Такое отсутствие цельности - убийственно, и женщина похожа теперь - на разбитую на две части и грубо склеенную тарелку.
...Сколько мы видим, что по-настоящему любят - не каких-то там - очень красивых - баб, и сколько от красивых - бегут, открыто ненавидя их. Но, тем не менее - умозрительно, в мечтах, - говоря о любви к женщине, мы неизменно представляем некое красивое существо. А не бабу-ягу. Насколько они для меня связаны - красота и любовь? Ведь они связаны… А для других - они связаны? Есть ли на этот вопрос, действительно, ответ? Я даже не спрашиваю, какой.
...Чем неопределённей будет знание о ней как о человеке, - например, о явно красивой девице из рекламного ролика, - тем её красота будет ярче и чище. Сначала мне казалось, что такая неизвестность позволяет дорисовывать её внутренний мир, делая его близким моему, но потом я понял, что нужна именно неизвестность, загадка. И только тогда это - в тон красоте. Есть вещи ценные тем, что они недоступны - или, вернее, недоступность является неотъемлемой частью их сути. Тем прекрасны звёзды, - что они далеко, а не рядом, - иначе, это уже будут не звёзды. Тем завораживают дали, - что не подойдёшь к горизонту. Так и женская красота, - чем дальше она от реального мира, с попытками отдалиться от него крайне изощрёнными, сколь и тщетными, - от побрякушек до странности и непредсказуемости поведения, - тем более явственней она просто существует, просто есть.
...По поводу красоты и неопределённости, - на днях в Москве, в автобусе, видел девчонку лет двенадцати, совсем ребёнок, - но такая красавица! Раз или два видел в жизни такие лица. Ехал с ней в автобусе, а потом - в метро; стоял рядом, смотрел... Даже сказал вслух, как под гипнозом, что она самая в Москве красивая... Напугал…

Утром компания проснулась не то, что не рано, а не одновременно: кто-то ещё дремал, кто-то уже принимал душ («Пилюгин, найди мне чистое полотенце!»), а в это время на кухне уже шипела жарящаяся курица, и кто-то пил вино, ожидая своей очереди залезть под душ. Прилив сил после сна, появившаяся ненужная трезвость, неизбежное обсуждение и осмеивание всяких мелочей из вчерашнего вечера - вновь, как ни в чём не бывало, сплотило четырёх человек, которые опять сидели за столом, ели курицу, картошку, хлестали оставшееся вино, проникаясь стакан за стаканом почти родственной нежностью друг к другу. Пилось легко, но порядочно опьянеть не удалось никому, а часа через три выпито было всё, да и ехать было уже пора. Начали мыть посуду, приводить себя в порядок, собирать вещи и вскоре шли под таким же как вчера пасмурным небом, по грязной асфальтовой дорожке к шоссе - в приподнятом настроении, дурачась и размахивая пустыми сумками. Но здесь же грустно звучали слова, что, мол, как всё быстро пролетело, что надо приезжать дня на три, с выходом в лес. («Была бы приличная погода - обязательно!») А Сентюрину показалось, что вот так, как в каких-то гостях, проходит сейчас его жизнь - у друзей, но в гостях.
На шоссе вначале стали ловить такси для Верки, но тут подошёл автобус, и она на нём уехала, расцеловавшись со всеми и ласково улыбнувшись на прощанье. Трое перешли на другую сторону дороги, поймали «частника» и добрались до железнодорожной станции - отсюда так было ближе, чем ехать на городской вокзал.