Франц Кафка переписка с Оскаром Поллаком

Письма этой переписки важны для нас по той причине, что в ней фигурирует один из первых литературных опытов молодого Кафки. Это – история про стеснительного Ланге и про Нечестивца в сердце своем, которая является частью письма, датируемого 20 де-кабря 1902 года, его однокласснику и близкому другу.

Фабула истории достаточно проста. Стеснительный Ланге жил в очень маленьком домике, находящемся в старой деревне. Как-то под Рождество, когда Ланге согнувшись, сидел у окна и вязал «шер-стяные чулки для крестьян», к нему пришел Нечестивец в сердце своем, который жил в большом городе и который был под стать го-роду, «пьян в стельку и буйствовал, что ни вечер». Далее, смущен-ный его появлением Ланге, выслушивает речи Нечестивца, которые в виде «изысканных господ в лаковых башмаках, английских гал-стуках и с блестящими пуговицами» подходили к Ланге и «карабка-ясь по нему, щекоча и покусывая», «забирались ему в уши». Расска-зывая о «страстях» городской жизни, Нечестивец затем попрощался и ушел от Ланге. Ланге остается один и плачет, мучимый вопросами о цели прихода к нему Нечестивца.

На первый взгляд, эта история является своего рода пародией. Как пишет известный библиограф Кафки Клод Давид «Нечестивца в сердце своем» Макс Брод уже давно идентифицировал с коварным и надменным Эмилем Утицем», который был соучеником Кафки, дружба с которым завязалась как раз в конце 1902 года. В стесни-тельном же Ланге без труда узнают самого Кафку ( Давид К. «Франц Кафка», с. 58). Видимо и письмо было написано под впечатлением возможно одного из первых знакомств с Утицем.

Однако давайте посмотрим, не говорится ли в тексте о чем-то еще, кроме как о взаимоотношениях восемнадцатилетнего Кафки с Эмилем Утицем?

Как выглядит из себя жилище стеснительного  Ланге? Это один из « ПРИЗЕМИСТЫХ домишек», расположенных в «старой деревне» с «узкими улочками». Домики там были так близко распо-ложены друг к другу, что, когда «двое хотели разойтись, им прихо-дилось, как добрым соседям, протискиваться вплотную друг к друж-ке». Потолки в этих домах были так низки, что в них можно было находится, только сгорбившись, и вставая, Ланге мог «пробить на-сквозь потолок» и «высунуться через соломенную кровлю». Для Ланге (от немецкого «длинный») домик настолько мал, что ему при-ходится выставлять непомещающиеся в дом ноги в окошко, на-столько они длинны. А для того, чтобы протянуть гостю руку, со-вершенно нет необходимости вставать с места. Получается, что он протягивает руку «через всю комнату». В домике очень темно, так что Ланге, который вяжет чулки, «чуть не натыкается на спицы».

Как видно из текста, место обитания Ланге имеет достаточно странный для человеческого жилища вид. Не менее странен и облик Ланге. Он сидит в своем домике на табуретке, чуть не стукаясь сво-им «большим нескладным ЧЕРЕПОМ о потолок». Его «КОСТЛЯ-ВЫЕ ноги» настолько длинны, что он с большим трудом управляет-ся с ними. Ему приходится, как уже сказано выше, выставлять их в окно, «чтобы они болтались там, как им нравится». Ланге имеет «неловкие ТОЩИЕ пальцы». Интересно, что если даже Ланге стес-няется, он не краснеет, а остается « как и прежде, ЖЕЛТЫМ, словно лимон». Кого же так сильно напоминают Ланге и его маленький до-мик? НЕПОМЕРНО ДЛИННЫЙ СКЕЛЕТ, ОБТЯНУТЫЙ ЖЕЛТОЙ КОЖЕЙ, МУМИЮ, СОГНУВШУЮСЯ В ТРИ ПОГИБЕЛИ В СКЛЕПЕ, КОТОРЫЙ РАСПОЛОЖЕН НА СТАРОМ КЛАДБИЩЕ («В СТАРОЙ ДЕРЕВНЕ»), ГДЕ ЕСТЬ ТАКИЕ ЖЕ ПОХОЖИЕ ГРОБНИЦЫ ЕГО ОДНОСЕЛЬЧАН-«ДОБРЫХ СОСЕДЕЙ» ЛАНГЕ. Теперь становится понятным и то, что в стандартных склепах этого кладбища мумия Ланге просто не помещается, «костлявые ноги» приходится высовывать в «окно» наружу, где они ведут себя так, «как им нравится». Если это пародия Кафки на самого себя (см. прим. 1), то достаточно странная. Если эта «веселая» история о не-давней встрече с одноклассником Утицем, то это достаточно тонкий «черный юмор». Предназначался ли он Оскару Поллаку, который, по свидетельству Макса Брода, был сильной, властной личностью, довольно изменчивой в своих манерах, категоричной в своих сужде-ниях (там же, с. 60)? Предполагал ли Кафка, написав это письмо, что специфика такого «черного юмора» не в новинку для самого близко-го ему, на тот момент, друга?

Странное впечатление остается не только от подобного рода самопародии. Странно и то, что Ланге назван “СТЕСНИТЕЛЬ-НЫМ”. Оказывается, мумия способна испытывать чувства! При по-явлении Нечестивца в сердце своем, он «стыдится», его стыд вызван тем, что «он такой длинный; он застыдился своих шерстяных чулок и своей комнаты». При всем этом Ланге способен соблюдать прави-ла приличия, он поздоровался с Нечестивцем и “пробормотал что-то дружелюбное в свой шерстяной чулок”, он даже способен смущенно улыбаться и учтиво провожать гостя. После встречи с Нечестивцем, Ланге плачет “крупными слезами”, его “СЕРДЦЕ ноет”, причиняю-щие БОЛЬ вопросы проникают в его ДУШУ. И, не смотря на то, что у него есть «добрые соседи», для которых он вяжет шерстянные чулки, «он никому не мог поведать свою боль».

Интересно и то, что рассказ Нечестивца о прелестях города пробуждает у Ланге чувствительность к «затхлому, застоявшемуся воздуху» склепа. Он начинает «дрожать и скалиться» на незваного гостя. Видимо слова Нечестивца, взбирающиеся «изысканными гос-подами» в уши Ланге, начинают обращать слишком пристальное внимание на то, чего в общем-то последний и так смутился при по-явлении Нечестивца.

Итак, видно, что общение с Нечестивцем (особенно рассказ о прелестях города) вызывает своеобразные эмоциональные реакции живой мумии Ланге, который пытается проявить свое недовольство приходом Нечестивца, что однако, вызывает у последнего удовле-творение; «он замолчал и улыбнулся довольный».

Чем же таким важным занимается Ланге в своей гробнице и что за «МЕШОК МУКИ» фигурирует в этом странном тексте? Легче всего ответить на последний вопрос, хотя для этого нужно обратить-ся к другим письмам переписки. В частности, в письме к тому же Оскару Поллаку от 9 ноября 1903 года, Кафка пишет:

«…А вообще уже давно ничего не пишется. С этим у меня получается так. Бог не желает, чтобы я писал, а я писать должен. И так все время, то вверх, то вниз; наконец Бог все таки пересиливает, и это ужасней, чем ты можешь себе это представить… Но ЖАЛОБАМИ НЕ СДВИНЕШЬ ЖЕРНОВ, ПРИВЯЗАННЫЙ К ШЕЕ, ОСОБЕННО ЕСЛИ ОН ТАК ДО-РОГ (курсив мой)».

ЧЕМ ЖЕ МОЖНО СДВИНУТЬ ЭТОТ ЖЕРНОВ, КОТОРЫЙ ТАК ДОРОГ ВИДИМО ПОТОМУ, ЧТО ПОМОГАЕТ ПРЕВРА-ЩАТЬ ЖИВОЕ ТЕЛО В МУКУ?

ВИДИМО, БЕСЦЕННЫЙ ЖЕРНОВ МОЖНО ПРИВЕСТИ В ДВИЖЕНИЕ ТЕМ, ЧТО ЕЩЕ БЕСЦЕННЕЕ ДЛЯ КАФКИ, ТЕМ, ЧТО “ДЕЛАТЬ ДОЛЖНО” – ПИСЬМОМ, ЛИТЕРАТУРНЫМ ТВОРЧЕСТВОМ.

Теперь становится ясно, чем занимается прообраз Кафки в своем склепе. Если Кафка занимается письмом подобных текстов, то Ланге вяжет чулки для крестьян-“добрых соседей”. Вязание шерстя-ных чулок, ПИСЬМО СПИЦАМИ, настолько же важно для Ланге, как и реальное письмо для Кафки. Не случайно единственное, что он дружелюбно пробормотал Нечестивцу, было произнесено “в свой шерстяной чулок”. Общение с кем бы то ни было возможно только через подобное письмо.

Воображаемый мир текста, предназначенного для Оскара Поллака, причудливым образом начинает пересекаться с внутренней психической жизнью Кафки. СУЩЕСТВУЕТ ЛИ У ЭТОГО АБ-СУРДНОГО МИРА ХОТЬ КАКАЯ-НИБУДЬ ЛОГИКА? В письме к Поллаку, датируемом 10 января 1904 года, находясь под впечатле-нием от чтения Марка Аврелия, Кафка замечает:

«Мне кажется, теперь я не смогу без него жить, ведь даже два-три изречения из Марка Аврелия делают тебя спо-койнее и сообразнее, хотя вся эта книга – лишь рассказ о че-ловеке, которому умное слово, крепкий молот и широкий взгляд нужны были, чтобы стать невозмутимым, бронзовым, прямым. Однако, если все время слышишь, как человек го-ворит себе: «Будь спокоен, не о чем не волнуйся, не подда-вайся страстям, будь тверд, и при этом будь еще хорошим императором!», ему перестают доверять. Хорошо когда мо-жешь сам от себя укрыться под грудой слов, А ЕЩЕ ЛУЧ-ШЕ, КОГДА МОЖЕШЬ УКРАСИТЬ СЕБЯ И ОБВЕШАТЬ СЛОВАМИ, ПОКА НЕ СТАНЕШЬ ТАКИМ, КАКИМ МЕЧ-ТАЕШЬ БЫТЬ…(курсив мой)».

Итак, Кафка-Ланге с «жерновом на шее, который так дорог», посредством которого можно истолочь человеческое тело в муку, мечтает «украсить себя», стать «обвешанным словами», ВОПЛО-ТИТЬСЯ В НОВОЕ ТЕЛО-ТЕКСТ, ПОМЕСТИТЬ В НЕГО СВОЕ СТРАДАЮЩЕЕ «Я», ОДНОВРЕМЕННО СТЕСНЯЮЩЕЕСЯ ЭТО-ГО АБСУРДНОГО ЗАМЫСЛА. Более того, для соседей по деревне готовится такая же участь, Ланге старается обеспечить всех в дерев-не подобной заменой реальному телу. Вот, оказывается, какое важ-ное дело творит во тьме своего склепа Ланге! И если подлинный Кафка может позволить себе только переживать это внутреннее во-ображаемое перевоплощение самого себя, жить этой метафорой, то плод его фантазии, живая мумия Ланге, трудится, прежде всего, на благо «старой деревушки», где живут ему подобные живые мертве-цы-мумии, гуляющие по узким тропинкам кладбища, протискиваю-щиеся «вплотную друг к дружке» при попытке разойтись.

Интересно то, что несколько позже, в «Описании одной борь-бы», Кафка воплотит свою мечту в образе богомольца, внешний вид которого таков:

«…Вы ВО ВСЮ СВОЮ ДЛИННУ ВЫРЕЗАНЫ ИЗ ПАПИРОСНОЙ БУМАГИ, СИЛУЭТОМ, и когда вы ходите, вы должны шелестеть. Поэтому не стоит волноваться из-за ваших манер или вашего мнения, вы же должны сгибаться от сквозняка, который сейчас как раз продувает комнату».

В уста богомольца вложена и мечта Кафки о будущем всех, кто хотел бы жить:

«… Что, если я … поведаю вам, что когда-нибудь все люди, которые хотят жить, будут на вид такими же, как я; этакими СИЛУЭТАМИ, ВЫРЕЗАННЫМИ ИЗ ЖЕЛТОЙ ПАПИРОСНОЙ БУМАГИ, - как вы заметили, - и при ходьбе они будут шелестеть. ОНИ НЕ БУДУТ ИНЫМИ, ЧЕМ ТЕ-ПЕРЬ, НО ВИД У НИХ БУДЕТ ТАКОЙ…(курсив мой)»

На что намекает Кафка? Не на то ли, что во всех желающих жить людях, при оставшейся внешней телесности, все «страсти», присущие ей, должны быть уничтожены?

Интересен образ Нечестивца в сердце своем. Выходец из «пьяного в стельку и буйствующего» города, он является в деревню Ланге ПОД РОЖДЕСТВО. Нечестивец является полной противопо-ложностью Ланге. Одетый в «жилетку с блестящими пуговицами», с «острой тростью», которой он тычет в Ланге, улыбающийся Нечес-тивец олицетворяет блестящий, ослепительный мир «страстей». Это мир, в котором слова «изысканы», но их изысканность внешняя, в них нет того глубокого содержания, которое пытается придать сло-вам Кафка.

«… Слова побежали из его [Нечестивца] уст. Это были изысканные господа в лаковых башмаках, английских гал-стуках и с блестящими пуговицами, и если бы тихонько спросить каждого из них: «Знаешь ли ты, что такое изыскан-ность?», тот ответил бы с усмешкой: «Еще бы, я ношу анг-лийские галстуки».

Однако главная характеристика Нечестивца сокрыта в его имени. ЕГО СЕРДЦЕ НЕЧЕСТИВО. Оно мертвое, несмотря на эмо-циональность Нечестивца. В отличие от Ланге, чья «телесность» прописана Кафкой достаточно зримо, таковая представляется эфе-мерной у Нечестивца. Чего не скажешь о его речи. Если Ланге спо-собен лишь что-то «бормотать» в чулок, то Нечестивцу присуща красота слога, осязающая материальность слов. Они причиняют Ланге физическое беспокойство, «танцуют», «карабкаются», «щеко-чут», «покусывают», становятся большими,  и только потом «наби-ваются в уши».

Какие же вопросы задает себе Ланге?

«Почему он пришел ко мне? Потому что я длинный? Нет, потому, что я…?
От жалости к себе или к нему я плачу?
Люблю ли его, в конце концов, или ненавижу?
МОЙ БОГ послал его ко мне или МОЙ ЧЕРТ? (курсив мой)»

Именно способ своего существования, отрешенность от мира телесной жизни ставит под вопрос Кафка-Ланге. Простой визит под Рождество одноклассника Утица-Нечестивца в сердце своем приоб-рел для Кафки мистический оттенок, своего рода знаковый смысл (см. прим. 2). Но вместе с этим, чувства его до конца не определены. Кого следует пожалеть, ЧТО БОЛЕЕ ЕСТЕСТВЕННО – ЖИТЬ ТЕ-ЛОМ ИЛИ ДУШОЙ? От Бога или от черта телесность человека? А ненависть Кафки по отношению к своему телу – угодное ли Богу чувство? Не от лукавого ли оно? Были ли ранние тексты Кафки по-добны по смыслу этой истории или нет - мы не знаем, но если пред-положить, что в них все-таки могла преломиться специфика пережи-ваний Кафки по поводу собственной телесности, то становится яс-ным, почему «Бог не желает, чтобы он писал». Кафка видимо чувствовал, что в его фантазиях есть что-то ДЕМОНИЧЕСКОЕ.

В письме Оскару Поллаку от 6 сентября 1903 года Кафка пи-шет:

«…Возможно, ты заметил, что я вступал в это лето полный голубых надежд. Возможно, ты заметил со стороны, чего я от этого лета ждал, я могу это сам сказать: Я ХОТЕЛ ОДНИМ РЫВКОМ ОСИЛИТЬ ЧТО-ТО, ЧТО, КАК МНЕ КАЖЕТСЯ (ХОТЯ КАЖЕТСЯ НЕ ВСЕГДА), ЕСТЬ ВО МНЕ…(курсив мой)»

Что же пытается осилить Кафка в летние месяцы 1903 года? Чем отличается увиденный нами ранее образ Кафки-Ланге от тепе-решнего? Кафка сумел преодолеть свой страх перед «страстями» те-лесности (см. прим. 3). Стесняющийся своей отшельнической жизни в метафорическом мире Ланге, Кафка предстает перед нами уже другим человеком, пытающимся соответствовать миру Нечестивца в сердце своем. Он пишет:

«…Я стал здоровее.., я стал сильнее, я много бывал с людьми, могу говорить с женщинами, но каких-либо озаре-ний это лето мне не принесло».

Кафка-Ланге пытался жить, в фантазиях претворяя свой «иде-альный» мир в реальность и стыдился этого демонического. Теперь же, стремящийся «одним рывком» осилить телесное, восстановить в правах то, что как кажется ему, в нем есть, подвергает сомнению правильность избираемого пути («вот, значит, вывод и летнее озаре-ние?”).

Однако Кафка старается следовать своему намерению и посы-лает Оскару Поллаку на первый взгляд, обыкновенное письмо, на-писанное «ИЗ ОДНОЙ ТОЛЬКО КОРЫСТИ» Кафка собирает для друга пакет, в котором содержатся ВСЕ ЕГО РАННИЕ ЛИТЕРА-ТУРНЫЕ «ВЕЩИ», за исключением «детских»

«…да еще тех, которых у меня уже нет, и тех, что мне кажутся несущественными для целого, да еще замыслов, по-тому что они целый мир лишь для их обладателя, а для дру-гих – песок, и, наконец, кроме тех, ЧТО Я НЕ МОГУ ТЕБЕ ПОКАЗАТЬ, ПОТОМУ ЧТО НЕВОЛЬНО ЕЖИШЬСЯ, КО-ГДА ОКАЗЫВАЕШЬСЯ ПЕРЕД ДРУГИМИ СОВСЕМ ГО-ЛЫМ И ТЕБЯ ОЩУПЫВАЮТ, ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ САМ НА КОЛЕНЯХ МОЛИЛ ОБ ЭТОМ (курсив мой)»

Итак, главное, с чем не может расстаться Кафка, это тексты, без которых он чувствовал бы себя «ГОЛЫМ». Они являются той своеобразной одеждой, которой можно было бы «украсить», «обве-шать» свое ненавидимое нечеловеческое тело. И это несмотря на то, что он всячески старается отказаться от него, стать осязаемым дру-гими, ибо только так можно начать жить подлинно человеческой жизнью, не отказываясь от «страстей» присущих всем.

Однако, то, что собирается послать Поллаку Кафка, не менее важно для него самого, как и то, с чем Кафка расстаться не в состоя-нии. Он посылает

«…частицу (ибо мог бы дать тебе больше, чем даю, и еще дам – да), ЧАСТИЦУ СВОЕГО СЕРДЦА, АККУРАТНО ЗАПАКОВЫВАЮ ЕЕ В НЕСКОЛЬКО ЛИСТОВ ИСПИ-САННОЙ БУМАГИ и посылаю тебе (курсив мой)»

Итак, Кафка отрывает от себя ни много, ни мало, частицу сво-ей души, «запаковывает» в тексты и просит Поллака прочесть их, потому что

«…самые дорогие, самые твердые орешки просто-напросто застыли, несмотря на солнце, я знаю, что два чужих глаза могут их согреть и размягчить, стоит на них только взглянуть…»

Ничего странного в этой просьбе вроде бы нет. Кафка просит Поллака прочесть его «вещи», потому как он сам уже не чувствует в них частицы своей души. Тексты могут ожить вновь лишь при по-мощи лишней пары глаз. Для Кафки совсем не обязательно знать, какие мысли и чувства испытывает при этом его друг. ВАЖЕН САМ АКТ ПРОЧТЕНИЯ, ПРОБУЖДАЮЩИЙ МЕРТВОЕ К ЖИЗНИ, «СОГРЕВАЮЩИЙ» И «РАЗМЯГЧАЮЩИЙ» «ЗАСТЫВШЕЕ». Однако возникает другой вопрос. Почему эта, в общем-то, нормаль-ная для творческого человека просьба уделить внимание его произ-ведениям, так странна для самого Кафки? Почему свое письмо Каф-ка называет «КОВАРНЫМ» и «ХИТРОУМНЫМ»? Для чего такое длинное вступление, о том, как трудно далось понимание, что «стра-стная» жизнь не является чем-то греховным? Какова цель Кафки? Видимо, одна фраза из письма может прояснить дело.

«Я не жду от тебя никакого ответа относительно того, велика ли радость ожидать здесь и ЛЕГКО ЛИ ПОДНОСИТЬ ОГОНЬ К КОСТРУ ДЛЯ СОЖЖЕНИЯ…(курсив мой)»

Стоп! На что намекает Кафка? Не на то ли, о чем он просил своего душеприказчика Макса Брода в завещании, которое он, как известно, проигнорировал? Вот в чем странность просьбы Кафки! После бесстрастного прочтения рукописей, Оскар Поллак должен был бы ПРЕДАТЬ ИХ ОГНЮ. Кафка не в состоянии сказать об этом прямо, ибо такая просьба может показаться необычной для Поллака, с которым Кафка за последние пол года, не перемолвился «ни сло-вом, более или менее существенным». Кафка и сам боится, что эта просьба может быть адресована к уже чужому человеку:

«…вполне может статься, что я пошлю письмо НЕ-ЗНАКОМЦУ, которому такая навязчивость будет неприятна, или ПОКОЙНИКУ, КОТОРЫЙ НЕ СМОЖЕТ ЕГО ПРО-ЧЕСТЬ, или УМНИКУ, который над ним посмеется. И ВСЕ-ТАКИ ПИСЬМО НАПИСАТЬ НЕОБХОДИМО, потому  не буду ждать, пока выяснится, что мне его не следовало писать (курсив мой)».

Зададимся вопросом, чем вызвана такая спешка в написании письма, если оно содержит лишь просьбу о прочтении литературных опытов Кафки? Почему бы ни подождать до встречи? ТОЛЬКО ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ О НАМЕРЕНИИ КАФКИ ПРЕДАТЬ СВОИ ТЕКСТЫ ОГНЮ МОЖЕТ ПОДВЕСТИ ДОСТАТОЧНОЕ ОСНО-ВАНИЕ ПОД ЭТУ НЕОБЫЧНУЮ ПРОСЬБУ.

Просьба изложена эзоповым языком, потому что ПИСЬМО ДОЛЖНО БЫТЬ ЕЩЕ И «ПРОЧТЕНО». НЕПОСВЯЩЕННЫЙ ЭТОГО СДЕЛАТЬ НЕ СМОЖЕТ. Кафка завяз во взаимоотношениях души и тела, и только человек, знающий все особенности этой тра-гической борьбы с самим собой, может хотя бы почувствовать его намерение, выражающее эту борьбу с Кафкой-Ланге. Ни ПОКОЙ-НИК из «старой деревушки» Ланге, ни УМНИК Нечестивец в серд-це своем из города «страстей» не смогут почувствовать замысел Кафки, ведь он желает отречься от первого, но не может и выбрать второе. У Кафки одна надежда – на близкого друга Поллака.

Опять мы видим, что АБСУРДНЫЙ ВООБРАЖАЕМЫЙ МИР КАФКИ ИМЕЕТ СВОЮ ЛОГИКУ. Кафка, решившись не отворачи-ваться от образа жизни, который отнюдь не является «грешным», желая «рывком» осилить свою телесность (контакты с миром, жен-щины, «страсти»), просит Поллака совершить СИМВОЛИЧЕСКОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ ЧАСТИЦЫ ДУШИ, запакованной в бумагу, кото-рая уже стала для Кафки застывшей и безжизненной, а значит, – по-теряло свою функцию, хранить его «наготу». Только Поллак парой «чужих глаз» может оживить, «размягчить» «орешки»-тексты и по-сле – уничтожить оживленное. Сам Кафка не может предать огню свои одежды-тексты, ибо для него они являются душой лишь ПО-ТЕНЦИАЛЬНО. Чтобы действительно уничтожить частицу души, нужно не только знать, что уничтожаешь, но и чувствовать, АК-ТУАЛИЗИРОВАТЬ ее, пусть даже и через пару «чужих глаз» Пол-лака. Только тогда ПОСТЕПЕННОЕ СИМВОЛИЧЕСКОЕ УБИЙ-СТВО ДУШИ БУДЕТ НАПОЛНЕНО СМЫСЛОМ. Пусть это только репетиция уничтожения в себе страдающей души Кафки-Ланге, ко-торая не в состоянии примириться с жизнью тела. Кафка намерева-ется продолжить это символическое самоуничтожение (см. «… МОГ БЫ ДАТЬ ТЕБЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ДАЮ, И ЕЩЕ ДАМ – ДА»).

Примечания.

1) Как пишет Клод Давид: « Франц Кафка был ребенком, который быстро рос, вскоре после достижения отрочества его рост – 1,80 м, а затем достигает 1.82 м. Он стесняется своего роста, ходит, как гово-рит сам, сгорбившись, с перекошенными плечами, со стесненными движениями рук и кистей; он боится увидеть себя в зеркалах – до такой степени чувствует себя уродливым…» (Давид К. «Франц Каф-ка», с.60)

2) Видимо, Эмиль Утиц сыграл важную роль в сексуальном просве-щении молодого Кафки. Клод Давид отмечает: «Лицейские товари-щи, об этом рассказывает Эмиль Утиц, однажды привели его в одно «очень плохое место». Там, говорит он, «он был таким же, как и вез-де, он вел себя как в гостях, он с интересом разглядывал непривыч-ную обстановку, улыбался, сохраняя дистанцию» (там же, с.63).

3) Клод Давид, основываясь на письмах к Милене, пишет: «Тем вре-менем Кафка все же пережил свой первый чувственный опыт с женщиной… Дело происходит в 1903 году, через четыре года после его злополучной беседы с отцом о проблемах секса. Ему двадцать лет, и он занят подготовкой к своему первому экзамену по праву. Он замечает на тротуаре напротив продавщицу из магазина готового платья. Они подают друг другу знаки, и однажды вечером он следу-ет за ней в гостиницу «Кляйнзайте». Уже перед самым входом он охвачен страхом: «Все было очаровательно, возбуждающе и омерзи-тельно; то же ощущение он продолжает испытывать и в гостини-це…»(там же, с. 80).