Кафка и

«Итак, лето двухтысячного года. Месяц август, городской август сыплет пеплом мёртвого воздуха нам в лёгкие, столбом стоит пар плавящегося асфальтового полотна… В такие обречённые на страдания часы современному человеку хочется отвлечь свой взгляд от раскалённых стёкол, отвлечь свои лёгкие от лавы пыли, отвлечь свою душу от бесконечно душного созерцания городского августа. Я полагаю, литературные критики могут помочь в этом измученному гражданину, умеющему читать – впрочем, критики лишь очеловеченные главы огромной книги жизни, а книга эта носит имя Литературы.
Мой обзор ограничен на сегодняшний момент всего одним романом. Дело тут не в том, что сезон «август-2000» непродуктивен или сплошь неинтересен – я хотел бы облечь в письменную форму свои впечатления от одного из самых невнятных произведений этого года – романа «Вера времени мистифицирующего Бадуева». Невнятность этого романа, по-моему, становится чуть ли не правилом для всех наиболее заметных произведений последнего года второго Миллениума – именно из этого факта проистекает моё желание высказать своё частное мнение об упадке ХХ-го века как об упадке литературы.
Как бы то ни было, sub specie aeternitatis, «Вера времени» не способна оставить после себя какой-либо заметный след в памяти потомков читателей и критиков, но, переживаемый нами духовный кризис выводит на первое место по значимости в индикации гибельных интеллектуальных процессов это чудо невнятности и упадочничества. Закоренелый мистификатор Бадуев (не мистификация ли он сам?) выстрелил «Верой времени» в глаза последнему лету века, выстрелил романом после нескольких лет рассеянно-шизоидных эссе, новелл и притч.
«… двое маленьких, в рост стола на моей кухне сидели орки. Их маленькие, жестокие и жестоко обветренные ветрами, работой и драками ладони крепко сжимали ножи для масла и суповые ложки. Они ели, пьяно кося глазами по стенам – мои глаза встречались с их глазами и тонули в нейтральной ненависти, ненависти ко всему, что может быть свет, может быть тепло. Время, как и пространство в нашей безвечности потеряло любой смысл; один орк проговорил: «я погиб на литовско-японской границе, в городе Ч., где мы с ним учились на прапоров» – медленно кивнул в сторону второго орка, тот утвердительно жевнул и добавил: «а я рожусь здесь, на этой кухне». Я и сам прекрасно знаю всё о них, и о войнах с уральскими гномами, и конфликте с NATO в Атлантиде и Юнионах – наёмные орки, может, мои братья, побывали во всех точках пространства в один и тот же момент: вот и сейчас они пытают гобийского гоблина, пьют на гангском водопое, стоят у подножия Анд и плачут над орком-детёнышем, подорвавшемся на китайско-атлантической границе. Я, как и они, рождаясь, сразу же умер, получив в наследство от безвременья, беспространственности все ощущения, все боли, все страдания, все глаза в глаза, все плачи и радости – меня окатило холодной водой воздуха – пуповина обрывалась от тяжести знания, предрешённости и предзначимости всего: и крика боли, и сжатых крепко век, и молчания…».
Приведённый мною прямо-таки в гигантском объёме для критических статей отрывок из романа призван показать кое-что читателю. И не идиотию образов, где пересечены не только Литва с Японией, Китай с Атлантидой, но и гораздо более широкий и глубокий мир мифов, легенд, сказаний, мистификаций (опять же) и фантазий. Об этом гораздо раньше говорили другие, и использование данного приёма всего лишь уловка, улыбка беспомощности или же попытка усложнения повествования. Хотя о повествовании здесь трудно вообще что-либо сказать – весь роман пронизан обрывочными данными о войнах Земли, о богах и демонах, о легионах римлян, смешавшихся в кровавом месиве с ордами зергов и орков – всё это заключено в довольно-таки нестройную систему над-мира, возвышающегося над миром чудовищного сплетения времени и пространства; не имеющего времени и пространства как такового – здесь и сейчас, там и никогда: вот девиз над-мира.
Впрочем, довольно о галиматье идей и образов – в этом романе читателя больше заинтересует концовка: «…прошлая женщина, будущий мужчина слились в одном безвремени в одной точке безпространства. Я вышел из неё, когда вспомнил о том, что должен что-то вспомнить в этот самый момент выхода из неё при воспоминании о необходимости воспоминания при выходе из неё… и так безконца. Есть в нашем мире бесконечность, если времени почти нет и нет пространства? И как ни измывалась надо мною судьба, я не смог вспомнить о воспоминании, не смог выйти из неё, растворившись в другом воспоминании – лишь частью тела оказавшись в том убежище, где я начал и заканчиваю свой путь, теряя знание, ранее приобретённое, исчезая в туннеле времени, которое появилось в ней на исходе моей смерти и смерти моего мира: орки плавились под лучами смеха и слёз, гоблины превращались в каменные глыбы и рассыпались в песок, Атлантида тонула в глубине голубых небес, неся за собой верёвочную лестницу для меня – я, родившись, написав этот роман, умер, окунувшись в околоплодные воды – в один миг, в отсутствие мига; был ли я? Есть ли я сейчас и буду ли?»
Не чувствуется ли здесь влияние Кафки? В этом безнадежно улыбчатом конце всего, в том числе и автора? В конце романа начинает проясняться цель сумбура, сумбура мгновения, мига рождения, когда человек вдыхает впервые холодный воздух родильного отделения – не миг ли появления человека этот роман? Не воспоминание о «безвремени» рождения, о «безпространстве» жизни с пуповиной? Не этот чудовищный мир врывается на миг и на вечность этого мига в разум человека, чтобы затем затеряться в жизни «после-жизни»?»

16 августа 2000 г.
критик Аргалянц Г.Г.

2

«Я прочту статью Аргалянца, я знаю его реакцию. В общем-то, я не против его разглагольствований о душе моего романа, и, соответственно, он не будет против моих разглагольствований о его критической заметке.
Я думаю, что этот нерусский (как и я) критик, пишущий (как и я) на русском языке – один из немногих, чьи интерпретации мне более всего по душе, хотя все его imprimatur, in effigie, «призван показать» и так далее, по ходу всей статьи. Не против я и не за. Я не верю ему как читатель, а не как автор критикуемой им статьи.
Мой роман – программа, расписание дня, в который нужно успеть всё – побеседовать с эльфами о Музах, а с Музами – об эльфах, завоевать дакийцев вместе римлянами и отрядами наёмников-протоссов, проплакать вечности безвременья над телами никогда не рождавшихся гоблинов или орков, рубить и бурить гномские самоцветные горы, родиться и умереть. Те, кто хоть раз появлялся в закоулках моего разума (даже этот таинственный Тэм Лин) живёт со мной в этом миге, миге моего романа, в миге меня. «Миг» не даёт времени властвовать, «здесь» не даёт господствовать пространству. Здесь и сейчас: всё и вся, ничто и никто. Лишь мой человеческий оптимизм – и ни тени от тени Кафки. Хотя прочесть этого странного австрияка стоит…»

4 января 2000 г.
путеводитель Бадуев

3

Ну вот, клубок запутался. Сравнивая эти две записки на моём столе, я прихожу к выводу, что они есть одно, есть ничто из всего, расточительнейшая трата времени и пространств бумаги и разума. Не один ли автор написал эти статьи, не одной ли рукой под диктовку раздвоенного (рас-троенного?) разума выводились эти неаккуратные буквы?
Миг времени, в котором сливаются даты смерти, рождения и небытия; не этот ли миг настал сейчас, здесь, вне пространства, когда даты врут, а слова пусты и полны глубочайшей и бессмысленной вязью мыслей?
И при чём здесь Кафка? Не помню.
«… и Луны всех миров слились в одну, и руки всех тел превратились в мою когда я рождался и познавал небо, солнце, звёзды, воздух, воду, всё, ничего, ничтожество жизни и бессмысленность осмысления смерти. Глаза всех глаз слились ртутными шариками в мои глаза, а время, веря и надеясь, потеряв продолжение, исчезало под ударами моей жестокой фантазии».

3 мая 1999г.
* * *
(из «Веры времени» написано Орком 3 уровня боеготовности)

ветер времени из подворотен
нас несёт через тёмные дали
в этот час, когда мы улыбались
в этот день, когда нас убивали
не носимое сердце печалью,
не измученных глаз ожиданье
через тишь до небес расстоянья
мы молчаньями одолевали
где обыденный стол и прогулки
превратились в седую рутину
под обломками картографий
словарей и премудрых энциклик