Тяжелые цветы

Самые тяжелые цветы - розы.
В бархатистом нагромождении жирных, лоснящихся лепестков сосредоточена чугунная неподъемность, весомая доказательность страсти дарящего, давящая, склоняющая, лишающая меня воли и права на собственный выбор.
Я впустила в прихожую бойкого мальчика в чистеньком, ярком комбинезоне с большим лейблом ООО "Флора" на рукаве.
Ворох темно-пурпурных головок неодобрительно зашевелился, когда плетеную корзину водрузили на телефонный столик у зеркала.
- Пожалуйста, вот здесь ваш автограф! - его ноготь продавил черту на разграфленной бумаге.
Я ставлю закорючку и выжимаю из себя слабую улыбку вежливой благодарности, провожая курьера за дверь.
Пятьдесят роз - это пятьдесят дней нашего знакомства.
Саша ведет строгую бухгалтерию дней и ночей, чинных посещений скучных в своей роскоши ресторанов и жарких, удушливых соитий на скомканных простынях, во время которых мы не произносим ни звука.
- Девочка моя, откуда же столько цветов?!
Недоумение моей мамы отчасти деланное.
Я думаю, что ей нравится Саша.

Два дня назад я гуляла вдоль берега Протвы возле нашей дачи.
Мошка висела в теплом воздухе живой, роящейся массой, и снопы низкого, вечернего солнца пронзали насквозь узкие листики плакучих ив на пригорке.
Я нагнулась к цветку, скромно прячущему свое незатейливое лицо в буйной зелени речных трав.
- В сердце ромашки живет июль, - незнакомый голос за спиной напугал меня.
Мне показалось, что он смотрит вдаль, сквозь мое лицо.
Черные волосы гладко зачесаны назад. Небритый кадык подпрыгнул, и потом вновь раздался его хрипловатый голос.
- Посмотрите, вот желтое, мохнатое солнце середины лета, а это… - незнакомец потрогал подушечкой мизинца белые, беспорядочно оттопыренные лепестки.
- Это ожерелье! - неожиданно для себя сказала я. - Птичье монисто вокруг жаркого дня.
Он усмехнулся и взглянул, наконец, мне в глаза.
Я смутилась.

На даче много зеркал.
Есть прямоугольные зеркальные дверцы, мелко дрожащие от ходьбы по горбатым половицам. Есть овальные, мутноватые оконца в потусторонний мир. Они обрамлены тяжелой, зеленоватой от старости бронзой, навеки застывшей в причудливых завитушках морской волны, разбившейся о скалы.
В зеркалах подолгу живет мое отражение, даже когда я сплю на террасе под старым, заплатанным покрывалом. Я просыпаюсь ближе к вечеру, крадусь к двери и тихонько смотрю из-за угла на приоткрытую створку шкафа. В ней еще мерцает мой утренний силуэт: прямая спина и ветреный каскад волос, рассыпавшийся по плечам.

Сергей ушел, и я сорвала ромашку. Невесомый, пыльный цветок.
Он сказал, что будет ждать меня в гости и почитает свои стихи.
Дома я выбираю длинную, узкую вазу с тяжелым, плоским основанием.
Мне кажется, что ромашка - настолько легкий цветок, что удержать ее можно только в тесном зеве хрустального конуса, надежно приминающего своим весом уголок ажурной салфетки.

- На нашу свадьбу приедут все мои друзья, - сказал Саша.
Я смотрю в его черные, неподвижные зрачки и вижу в них только восковый глянец лакировки большой американской машины, небрежно оставленной поперек тротуара возле нашего подъезда.
Когда он садится за руль, его ноздри чувственно трепещут, и я точно знаю, что он не любит меня.
Саша тихо похрапывает, закрыв тяжелой волосатой рукой глаза.
Я сворачиваюсь калачиком и, крепко зажмурившись, повторяю про себя Сережины стихи…