Кофе и либидо

Иногда хочется плюнуть на всё и прямо сказать об этом Марио. В конце концов, неужели может существовать хоть какая-нибудь необходимость в этом бессмысленном шатании по городу, словно подражая тем умалишённым идиотам из книжки с клетчатым названием, точно зная, что раньше шести нигде, кроме как у книжной лавки на улице Верней встретиться всё равно не удастся. Но не потому, что бродяга-случай заманивает нас в разные концы города, или загоняет в поезда, идущие в разных направлениях, просто Марио склонен видеть в этом некое апперцепционное понимание каких-то, одному ему известных, причин, обусловивших нашу встречу. Не знаю, придет ли он к чему-нибудь в этих своих апориях, хотя я думаю, что логики здесь ровно столько, что её не хватит даже на то, чтобы просто топтаться на месте. Наверное, он дурак, к тому же честолюбивый. Так мучаться? Куда легче было бы спросить обо всём у меня... или у ветра. Вся эта затея - не больше чем факсимиле с палочками, закорючками, хвостиками, от субботы к субботе, подделывая свой же почерк, сходишь с ума, в сотый раз переписывая всё ту же историю от Инь до Ян, невольно находя изъяны и заменяя слова, живущие своей неподражаемой жизнью, вмешиваясь в которую, сама того не желая, нарушаешь её ритм, лишаешь сладости ошибки, непредсказуемости, превращая в выверенную серость, в аксиому. И всё это уже нисколько не трогает, меркнет, а потом ещё злит и вызывает тошноту. Всё это повторяется, всё сильней разочаровывая, что естественно вызывает потребность хорошенько выспаться. Выспать себя, а за одно и Марио. Уж больно надоели эти кошки-мышки, где ты одновременно и то и другое, догоняешь и убегаешь, не двигаясь с места, но не потому, что больше никого нет, просто все заняты тем же самым и в особенности Марио. Марио больше, чем другие и сказать ему об этом значило бы признать! Признать себя побеждённой, или съеденной, если угодно. И всё же это самое дуракаваляние мало помалу начинает бесить. Почему, например, зайдя в кафе на углу Ремюар и как всегда подсев поближе к окну, я уже ясно вижу его на другой стороне улицы в толпе мальчишек, гоняющих мяч, но вынуждена терпеть какого-то нахала у себя за столом вместо того, чтобы попросту позвать его выпить кофе вместе со мной и покончить с этим раз и навсегда.
      Всякий раз приходится возвращаться к одному и тому же: набившему оскомину и натеревшему мозоли, туда, где стаи голубей кружат над мостом Сен-Мишель, а ты медленно бредёшь по набережной Конт, глядя, как резвятся золотые блики от, разбросанных по воде, лучей июльского солнца, нарочно не замечая меня. А я, как дура, кормлю голубей, или успокаиваю хнычущего малыша, помогая тебе не заметить меня, превращаюсь в маму чумазого мальчугана, хотя, до настоящего момента, даже понятия не имела, как это делается. А ты, наверное, смеялся надо мной, думая, что мамаша из меня никудышная. И мне, право, пришлось собрать всю свою волю, чтобы не разреветься и дождаться пока ты свернёшь куда-нибудь за угол, а потом тут же броситься за тобой, зная, что всё зря, что ты уже зашёл в какой-нибудь магазин или спрятался в ближайший подъезд и волей-неволей приходится тащиться на улицу Верней и битый час разглядывать там репродукции Мане, расставленные на витрине книжной лавки, когда ты, наверное, преспокойно куришь, сидя на ступенях Монмартр, или пьёшь вино прямо из горлышка вместе с какой-нибудь бродяжкой.
      Раз за разом, всё безразличнее думаешь о некоей закономерности, приведшей нас друг к другу, по настоящему всего один раз, но единожды закономерная встреча - не больше, чем случайность, воспроизвести которую вновь, значило бы остаться ни с чем, растерять её в бесплодных попытках, не замечая, что кофе уже давно остыл, а дождь, быть может, пошёл ещё сильней, и самый неожиданный момент кто-то тихо коснулся твоего плеча, зачем-то назвал Мане Жаком Вийоном и сказал, что по субботам всегда происходит одно и то же, потому что завтра воскресенье и спать можно хоть целый день. Ты делаешь вид, что для тебя это давно уже не новость, и нисколько не удивляешься, когда он вдруг предлагает тебя проводить, потому что ещё год назад заметила пластинку Херба Альперта, которую он бережно держал подмышкой и потом, откуда ни возьмись, появилась бутылка Мартини и с нею совсем ничтожное подобие пустой болтовни, которое тут же сменилось искренним молчанием и шорохом шагов. И всё же молчание - не выход. Вы поняли это, когда случайно забрели в кафе на Буль-Миш и уже после второй чашки кофе, он с ходу отгадал твоё имя, выдавив из тебя, как из тюбика с кремом, раздавленного каблуком, непонятную струю радости со сверхулыбками и ладушками и, в конце концов, ошарашил огромным куском из "Души вина" Бодлера. А ещё позже ты просто потащила его к себе домой и там, за бутылкой вина, прошёл целый год.
      Вот так, каждую субботу, мы бессмысленно бродили по городу, злые на себя и друг на друга и ровно в шесть встречались возле книжной лавки, а ты уже успел побывать на улице Ломбар и купить бутылку вина в одном из кафе. И в который раз мы, разыгрывая из себя дураков, плелись на Буль-Миш, пили там противный, отдающий больницей, кофе, а Бодлер осточертел настолько, что невольно начинало казаться, что ни то, что целая жизнь не стоит строчки Бодлера, а, пожалуй, наоборот, весь Бодлер не стоил глотка этого вонючего кофе. А тут ещё он, перепутав всё на свете, с ходу, в сотый раз отгадал моё имя, и мне пришлось выказывать радостное удивление и делать счастливую мину, в то время как хотелось послать его куда подальше. Благо, ни что в этом мире не вечно. Даже Бодлер.
      Дождавшись, когда на улице начинало мало-помалу моросить, мы вышли из кафе и только теперь потихоньку начинали приходить в себя, потому что именно с этой минуты начиналось то, ради чего устраивался весь этот дурацкий спектакль. Только теперь мы начинали забывать обо всей этой бессмыслице и, наперекор правилам, почти бегом пускались по улице туда, где нас заставал ливень.
      Он начался ещё до того, как мы оказались на улице Шерш-Миди, и ещё почти целый квартал бежали под проливным дожём. Через два дома мы оказались под большим бетонным козырьком, угрожающе нависшем над дверью чьей-то квартиры, выходящей прямо на улицу. Мы смеялись, как сумасшедшие и подставляли ладони под, ниспадающие с крыши, струи воды, а потом Марио снял рубашку и выжал из неё целое море. Моё розовое платье промокло и пластырем липло к телу, так, что он мог спокойно разглядывать мою грудь, называть её красивой, а после, прислонившись к стене, молча курить. А потом, не сказав ни слова, поцеловал меня в лоб, и я чуть не выронила бутылку "Мартини", которую он дал мне подержать. Мы вновь засмеялись, и это было лучшим выходом. Но тут дверь открылась, и мы увидели старого негра, который, глядя на нас, не зло усмехался над нами. Вымокшими до нитки и почти счастливыми. Он что-то сказал, я не поняла что, но Марио тут же взял меня за руку и потащил в дом.
      Первый раз в жизни я пила такой кофе, а его звали Кларк, и этого было достаточно, чтобы стать друзьями.

      Клер вышла из ванной, на ходу вытирая волосы и прошла в комнату. Душ не освежил её, но она была благодарна ему за ещё один день, проведённый там, среди разбросанных пластинок и подушек, пахнущих любовью и кофе. Она сбросила с себя тёмно-синий халатик с розовыми цветами и зелёными попугаями и подошла к зеркалу.
      Она стояла перед ним обнажённая с капельками воды на шее и бровях. Её мокрые волосы плавно спадали на плечи, рождая маленькие водопадики, бегущие по телу от самой шеи, мимо груди, чтобы на миг задержаться у края живота и, наконец, упасть в никуда. Глядя сквозь слегка прикрытые ресницы, Клер любовалась своим стройным телом. Она превращала взгляд в руки, потом в губы, что почти разучились отличать вкус кофе от вкуса женского тела и всякий раз выпивали её всю без остатка, до самого дна, где притаился сон. Она искала их: едва шевеля, или глотая сразу все прошедшие дни, искала во сне и на улице Верней, где за стеклом был Мане, в кафе на Буль-Миш и на мосту О-Шанж, или, уронив взгляд под ноги, бродила меж "Magic Man" u "Your Smile" и, наконец, находила их, стоя под дождём, в складках своего розового платья, или вот так, стоя перед зеркалом, чувствуя, как они осторожно касаются груди и утопают в самой гуще волос, обжигают щёку и всё ближе и ближе подступают к той грани, отделяющей ласки от любви, день от ночи, боль от блаженства.
      Клер открыла глаза и, грустно улыбнувшись, начала причёсывать волосы. Не одеваясь, она прошла на кухню, приготовила кофе, конечно, не такой, какой умеет готовить старина Кларк, сделала два маленьких глотка и подошла к окну.
      На улице было темно. Фонарь под окном имел странное свойство - загораться, когда ему вздумается. Сейчас он отдыхал. Редкие прохожие, скорее угадывались по едва различимым силуэтам, вырванным из темноты тусклым светом нескольких окон. Когда же фонарь загорался, мало-помалу освещая улицу жадным свечением, люди становились похожими на призраков, бесшумно скользящих мимо друг друга, изредка, совсем сухо здоровающихся: кивком головы или опущенными ресницами, иные пожимали руки или замирали в долгом поцелуе, а потом вместе прятались от скуки за бокалом вина в маленьком кафе, на углу.
      Клер стояла босая  на холодном полу, чувствуя, как сквозняк просачивается меж оконных рам и её силуэт, наверное, отчётливо вырисовывался на фоне светящегося окна. Какой-то парень, перейдя улицу, остановился возле подъезда и долго прикуривал, глядя в её окно на втором этаже.

      Она приходили к нему по вечерам, как обычно в субботу. Просто входили, даже не постучав, потому что именно с этого момента правила окончательно прекращали своё действие и можно было говорить, что угодно. "Привет, Кларк!", - говорили они, снимая с себя мокрую одежду, и вешали её на батарею, оставаясь в неглиже. Это давно перестало казаться странным, а улыбался он просто оттого, что рад был их видеть. Таких молодых и немножко сумасшедших. Потом он уходил на кухню и через пятнадцать минут водружал на стол горячий кофейник и три маленьких чашки. А Марио доставал всё ту же литровую "Мартини", вызывая неподдельную радость в глазах старика. В такие вечера мы свободно выпивали по целому кофейнику, а потом, возвращаясь домой уже за полночь, до самого утра занимались любовью, не допуская даже мимолётной мысли о сне.

      Клер посмотрела вниз. Он всё ещё был там. Задумчиво покуривая, он смотрел на неё, изредка отводя взгляд в сторону, или роняя его себе под ноги, но всякий раз возвращаясь к ней и терпеливо любуясь её наготой, не зная ещё, что кофе давно остыл, а в комнате работает телевизор и уже не нужно путать Мане с Вийоном, а потом всю дорогу потешаться над неуклюжей девчонкой, в которую, всё равно, придётся влюбиться, даже, невзирая на непогоду.
      Начал накрапывать дождь, тихонько ударяясь о подоконник с той стороны окна. Фонарь всё ещё спал. Свет от её окна - единственного источника света - не давал никакой возможности рассмотреть его. Кроме чёрного плаща и крохотного огонька сигареты едва ли что-то ещё бросалось в глаза. Клер открыла окно и с удовольствием вдохнула свежий воздух.
- Иди домой, - сказала она.
- Сейчас, - ответил он, - ещё чуть-чуть, постой так.
      Клер улыбнулась.

      Уже давно перестало казаться странным, что именно после таких вечеров, проведённых у Кларка, после стольких чашек выпитого кофе, мы с необъяснимой страстью и самопожертвованием на грани мазохизма, бухались в постель и, измываясь над собственным телом, смаковали боль и терпели поцелуи. Кусая губы и глотая слёзы, издыхали в углу комнаты, или пили коньяк прямо в коридоре, рядом с грязными башмаками, а потом курили возле окна, пока Марио не предлагал вместе помыть посуду, и я, конечно, соглашалась, потому что нам ещё никогда не приходилось мыть посуду вместе. Тогда это казалось так сексуально. Мы валились на пол в двух шагах от кровати, взбирались на стол и снова летели в бездну, когда сил уже не хватало ни на что, кроме как лететь. А потом... Утро. Это чудовище ввалилось в комнату даже сквозь тяжёлые шторы, принеся с собой серость и разочарование.
      Ещё по пути домой, едва ароматы кофе и вина, или немного неуклюжие рассказы Кларка, уступали место мыслям о тёплом душе и горячих поцелуях, едва лишь, выжатая без остатка, сигарета, худо-бедно сдерживающая эти мысли, от которых уже понемногу начинали дрожать колени, с шипением падала на мокрый асфальт, как сейчас же приходилось сдерживать себя, чтобы не спрятаться в незнакомый подъезд и не превратиться в детей, довольных уже одним тем, что на улице дождь, а тут такая темень и холод, что невольно возникает желание нащупать что-нибудь тёплое и как можно лучше разглядеть глаза друг друга, притаившийся в них испуг, пусть даже придётся коснуться губами других губ. Таких же горячих и ищущих.
      Потом начиналась новая неделя, наполненная ожиданием субботы. Работа. Толкотня в метро. Газетная скука. Соседка с третьего этажа, что обычно берёт у меня взаймы сахар. Скучный ужин и второстепенный кофе, задобренный какой-нибудь телевизионной постановкой или книжкой Маргерит Дюра. И так всю неделю. До самой субботы, пока снова не пойдёт дождь.
      Сколько раз мы просили старика раскрыть нам секрет его кофе, но всякий раз он немного печально улыбался и отрицательно качал седой головой. Едва ли он понимал, что для нас значили его слова. Возможно, он жалел нас, но и любил, наверное, тоже.
- Тогда вы забудете старика, и ему до конца своих дней придётся чахнуть, в ожидании субботы и смеха за дверью, - говорил он, роняя взгляд на самое дно опустевшей чашки.
      Мы всячески старались уверить его, что нет же, мы обязательно будем заходить к нему по субботам и даже по другим дням. В конце концов, от Шерш-Миди до Томб-Иссуар всего-то два шага, а у него осталась ещё  масса историй: и про Нью-Йорк, и о довоенном Париже и что от такого соблазна откажется разве что самый последний дурак, но, зато, мы бы тогда могли...
- Ты же знаешь, что это такое, - говорил Марио, подливая ему вина, - или, хочешь, я найду тебе девчонку... А, может, хочешь Клер? - он мельком посмотрел в мою сторону, но тут же опустил глаза.
- Ты сделаешь приятное старику, - тихо сказал он, когда тот вышел из комнаты.
      Я не думала, что он сможет решиться на это, но, почему-то, очень спокойно отнеслась к его словам. Наверное, потому что уже давно согласилась на такой исход, или даже (кто знает? Всё это так сложно) сама хотела этого.
- Нет, сказал Кларк, усмехаясь, - едва ли это теперь возможно.
- Возможно. Особенно, если это будет Клер, - сказал Марио и, наверное, подмигнул старику.
      Но звучало это, как-то неубедительно и жадно, скорее, как просьба не делать этого. Не может быть, чтобы он хотел этого по-настоящему. Вероятно, это была последняя возможность уговорить старика. Последний шанс на грани отчаяния и злости, с которой он нещадно уродовал маленькую кофейную ложку под столом. С той злостью и тем отчаяньем, с которыми приходится мириться, надеясь, что еще, быть может, получиться забыть обо всём, даже, глядя сквозь пальцы на ничтожество, вселившееся в тебя; сквозь пальцы, которые всё труднее становится сдерживать, не давая им сжиматься в кулаки.
- Нет. Ни к чему это, - ещё раз сказал Кларк, давая возможность Марио облегчённо вздохнуть, - Клер конечно прелесть. Да, что толку...
      Марио не смотрел на меня. Нервно кусая фильтр сигареты, он старался выпрямить изуродованную ложку. Я придвинулась к нему и, обняв за руку, прильнула губами к его плечу. Он посмотрел на меня и бросил ложку на стол. Как-то неуверенно, совсем по-детски положил руку мне на колено и поцеловал в щёку.
      Наверное, он простил меня. Во всяком случае, мы больше не говорили об этом.

      Клер бросила сигарету в пепельницу и посмотрела вниз. Он, по-прежнему стоял под окном, засунув руки в карманы плаща с поднятым воротником и опущенной головой.

      Через неделю Марио вновь заговорил о том, что всё время не даёт покоя. В ответ Кларк только покачал головой и едва заметно улыбнулся той своей стариковской улыбкой, которой он часто провожал нас до дверей. Марио отвернулся, понимая, как глупо было бы настаивать и, как, день ото дня, всё труднее сдерживать себя, прячась за какую-нибудь пошлую шутку, или наивную надежду непонятно на что. Возможно, Кларк нарочно опустил глаза, чтобы не видеть, как Марио гнёт ложку, или, может, потому что время уже нанесло свой отпечаток на его нервы и волю, готовых вот-вот отступить под натиском, всегда девственных, жалости и любви. В какое-то мгновенье мне даже показалось, что ещё секунда и вот он уже быстро отрывает взгляд от стола, смеётся, но вдруг на секунду замолкает, будто прощаясь с чем-то очень дорогим, и тут же встаёт, потом смотрит на меня и, отвернувшись, идёт на кухню. А я всё жду. Я уже почти вижу и даже взялась за руками за край стола, чтобы, если вдруг это всё же произойдёт, первой вскочить и, бросившись за ним следом, занять самое лучшее место, место в первом ряду и смотреть. Смотреть, боясь упустить какую-нибудь важную мелочь. Упустить хотя бы слово из пропетого им заклинания. Боясь моргнуть или ослепнуть, или, так и недослушав до конца, умереть. Ах! Я запоминаю каждое движение, каждый взгляд. Я даже дышу немного учащённо, так же, как он, а потом, наконец, облегчённо: оказывается, это так просто и случайно встречаюсь взглядом с Марио, который, конечно же, тоже тут и тоже смотрит на меня и, вслед за мной, начинает хохотать. До истерики, до коликов в животе, до самоистязания, до погрома посуды и пинков в дверь, пока Кларк снова не позовёт нас к столу.
      Придя домой, мы всё так же страстно занимались любовью, изредка восхищаясь недвусмысленной мимикой теней и головокружительными пассажами Майлза Дэвиса, еще более головокружительными, чем сама нелепость, по вине которой должно наступить Завтра, такое же скользкое, как надежда на завтра, или завтра на ещё одно Завтра, на сотни и тысячи Завтра, которые, быть может, уже сегодня превратятся в ту самую "Yesterday"s", что так здорово получается у Дэвиса, приятно пахнет кофе и вселяет надежду на то, что Завтра не наступит никогда.
      На утро в том месте, где ещё ночью находилась любовь, мы не находили ничего, кроме перепаханной постели и скуки, повисшей на потолке, а в "Yesterday"s" не было уже той грусти, но, наоборот, была одна лишь тоска. Так приходит Завтра. Без иллюзий. Без тени сомнения. Просто входит, даже не постучав.
      Потом опять от субботы к субботе, от кофе к постели, от "Walkin"" к "Theme", от Верней к Буль-Миш... Марио, как и прежде, покупал бутылку "Мартини", или брёл по набережной Конт и уже в который раз отгадывал твоё имя, а ты, визжа, как дура, бросалась ему на шею, хотя  тебя звали Клер, а не Лусия, а старик Кларк всё так же радовался, глядя, как мы промокшие топчемся у порога, твердя всегда одно и то же: что-нибудь про дождь и угол Шерш-Миди и Томб-Иссуар.
      Иногда так бывает, непонятно откуда это берётся, но ты отчётливо ощущаешь какую-то странную тревогу и почти всегда стараешься перейти на другую сторону улицы. Этот парень плёлся за тобой почти целый квартал по Скриба или Бельвилю, но стоило тебе обернуться, как он отворачивался или прятался в толпе прохожих. Потом он появился на станции Шмен Вер. Ты видела его только мельком, но этого было достаточно, чтобы тебе вдруг стало не по себе. Однако, ещё через пять минут ты забыла о нём, садясь в поезд и раскрывая "Vogue". Но потом оказалось так, что через два дня, или через неделю, а, может быть, через год, где-нибудь в Ницце или в Сан-Тропе он изна-на-насиловал тебя прямо на пляже, давая повод вернуться к мимолётной встрече в метро.
      Ноябрь - это почти зима. В полвосьмого ещё темно. Снег уже ложиться на тротуар и по утрам хочется поспать подольше.
      Однажды утром, по пути на работу, я проходила мимо дома Кларка и совсем случайно (случайно, потому что во все остальные, кроме субботы, дни её не существовало - этой двери) обратила внимание на то, что дверь приоткрыта и из щели пробивается маленькая полоска света. Такой пустяк. Я вдруг остановилась. Мне захотелось зайти. Я должна была зайти... И всё же прошла мимо. Времени оставалось ровно столько, чтобы опоздать на работу, как раз на пять минут - срок не большой, не вмещающий даже страницы машинописного текста. Я прошла мимо. Мне вполне хватило такого оправдания. В конце концов, можно ведь подождать и до вечера. На вечером Марио затащил меня в кино,  ещё через день наступила суббота, а по субботам мы ходим к Кларку, и он угощает нас превосходным кофе.
      Вчера Марио так и не пришёл. Я прождала его пол ночи. Выпив пол бутыли вина и выкурив пачку сигарет, я уснула прямо в кресле перед телевизором. Сегодня опять бродила по городу. Его не было нигде, ни на набережной, ни на площади Согласия... Я простояла до половины седьмого возле книжной лавки. Съела пирожное в кафе на Буль-Миш. Выйдя на улицу, я не бросилась бежать. Небо было ясным. Стараясь восстановить в памяти несколько прошедших дней и найти хоть какое-нибудь объяснение, я не спеша, брела по улице, рассеяно глядя по сторонам и слушая, как хрустит под ногами снег. Было ужасно тоскливо и чертовски хотелось курить.
      Я подняла голову и раскрыла рот, словно хотела выловить все снежинки. Все. Одну за другой. Проглотить зиму, чтобы вновь наступила весна, или затем, чтобы не замечать, обжигающих щёки, слёз, или просто от нечего делать.
      Вдруг я вспомнила ту приоткрытую дверь, ту тоненькую полоску света, просачивающуюся изнутри, едва заметную на только что выпавшем снегу, и вдруг поняла, что эта дрожь в ногах совсем не оттого, что замерзшие кости просятся домой. Я побежала по улице, расталкивая прохожих, не обращая внимания на, несущиеся в спину, проклятия и на, хватающий за шиворот, страх, на снег, на Париж, на тоску и, усыпанную окурками, улицу.
      Ещё за два дома я увидела, что дверь
      Всё ещё не закрыта,
      Что где-то внутри по-прежнему горит свет.
      Но, может быть, так и должно быть,
      Может, я всего лишь дура безмозглая,
      Может быть, в голове у меня ничего, кроме дерьма, нет?
      Я открыла дверь и, едва переступив через порог, застыла на месте. Комната была пуста. На столе стояла початая бутылка вина, два стакана - один опрокинут, и прозрачная жидкость растеклась по столу - кофейник, две чашки - одна пустая, другая почти не тронута. Рядом лежала маленькая кофейная ложечка, а в пепельнице всего один окурок.
- Кларк, - негромко позвала я.
      Мне никто не ответил. Старые часы на комоде показывали без четверти десять. Я посмотрела на другие, висевшие на стене, ещё на одни, ещё... на всех было одно и то же время. Их было так много... все они стояли.
- Эй! - сказала я, прикрывая дверь.
      Я осторожно заглянула в спальню, сквозь тревогу и страх, отодвинув занавески, заменяющие дверь. Я готова была закричать, но и тут тоже было пусто. Руки дрожали. Сердце колотилось, словно сумасшедшее. Я опустилась на стул, переводя дыхание, и вдруг почувствовала легкое, почти нежное чьё-то прикосновение.

      Клер достала последнюю сигарету. Прикурила и осторожно, словно боясь спугнуть эту маленькую птичку, севшую на подоконник, эту малышку, которую все мы, почему-то, зовём Надеждой, посмотрела вниз. Он ещё не ушёл, но едва ли он был так близко, как в то самое мгновение, когда ужас смешался с взорвавшейся радостью.

      Я вскрикнула и обернулась. Тяжёлая занавеска, раскачиваясь, накрыла мои плечи. Обессилевшая, я откинулась на спинку стула. Я чувствовала, как трясутся колени и стучат зубы,
Зовущие меня прочь из этого дома. Скрипнула входная дверь. Резко обернувшись, я увидела, что дверь распахнута настежь. Я сжалась в комок, ожидая увидеть чудовище, быть может, самого Дракулу... О! Господи!
      Ноябрь - это почти зима. На улице снег и ветер. Хочется забраться куда-нибудь в самый угол, тёплый-притёплый, почти горячий и пить кофе.
      Ветер раскачивал дверь из стороны в сторону и снег уже шёл прямо с потолка. На кухне капала вода из крана. Огромные, как арбузы, капли с низким, утробным грохотом разбивались о дно кухонной мойки. Бум! Бум!
      Я приблизилась к двери, подавляя в себе желание скорее очутиться дома, или хотя бы на улице. "Эй", - почти шёпотом позвала я и тихонько толкнула дверь. Она заскрипела, медленно отворяясь, так медленно, что казалось, будто это будет продолжаться всю жизнь. До тех пор, пока не одрябнет кожа, и голова не покроется сединой. Пока даже такая серая жизнь, где нет ничего, кроме Завтра, покажется столь же прекрасной, как пустота, где ты можешь молча посидеть в кресле, попить кофе, или выдумать себе любовь, что хотя бы даёт силы придумывать такие штучки, как "Yesterday"s" или шатание по городу, пока страх не превратится в ужас, и душераздирающий вопль, мечась между стен и опрокидывая стулья стихнет, наконец, и пропадёт  где-то в дали, за хлопнувшей дверью на улице Шерш-Миди, разделённый пустотой, словно вымершей, улицей и дверью на Томб-Иссуар, надёжным замком, девичьим плачем и дрожащими пальцами, нервно прикуривающими сигарету.

      Клер глубоко затянулась. "Он всё ещё там", - подумала она, не глядя вниз, и вдруг вспомнила, что сегодня суббота. Клер смотрела в тёмные окна дома напротив, пытаясь найти в них ничтожную возможность хотя бы казаться безразличной. Он больше не смотрел на неё и не курил, но всё ещё не ушёл. Что-то звякнуло возле самых его ног, он подтолкнул это что-то носком ботинка и поднял воротник плаща.
      Клер снова открыла окно.
- Ну, полно тебе. Иди же домой. Холодно ведь и дождь...
- Конечно, - сказал он и, так и не взглянув больше на неё, побрёл прочь.
      Клер закрыла окно и посмотрела ему вслед. Едва различимый в темноте, он казался таким невзрачным, таким слабым.
      Под окном вновь загорелся фонарь и она, наконец, смогла рассмотреть то, что упало на тротуар. Это была ложка. Обыкновенная кофейная ложка.

Ялта.