Пигалица

- Пигалица! - сказал Он и улыбнулся.
Много позже Он сознался: для него это было, пело, звучало именем неизвестной, но очень смешной, взъерошенной и трогательной пичуги. Для Нее же слово было самым кровным из всех оскорблений. Она жутко разозлилась,  и вся ее поза была – агрессия: ноги чуть расставлены, голова наклонена вперед,  взгляд исподлобья, уголки губ опущены вниз, а в сцепленных за спиной руках - длинный ремень от школьной сумки, набитой книгами. Она  злилась и поэтому раскачивала сумку на ремне. Та небольно, но чувствительно шлепала Ее по  ногам, от чего у Нее мгновенно подгибались колени, но, распрямляя их,  Она ответным движением все равно толкала сумку и снова получала глухой шлепок. Всем своим видом Она старалась сказать Ему: «Да. Вот такая я: щенячьего возраста, нескладная, в сиротской школьной форме, в этих огромных  тяжеленных ботинках, в любимой куртке-балахоне, которая скрывает меня от посторонних взглядов. Родители все еще думают, будто лучше меня знают, что мне надо, а я – личность. Вот такая я – невежливая и независимая, и вообще - я уже опаздываю».
А Он смотрел на нее и думал: «Какой высокий лоб! Как будто лоб почти и не кончается, переходя в гладь волос. Кру-то-ло-бая… как похоже на  «круторогая»! И это движение головой вперед – совсем как у маленького бычка. И ногами попрочнее уперлась в землю, будто и вправду - бычок». И от этого еще шире улыбался, что приводило Ее в замешательство, постепенно переходившее в ярость. А потом Он просто протянул Ей руку – и назвался. И Она недоверчиво вложила свою небольшую ладонь в его пальцы. Руки у Нее были шершавые, обветренные, и Он опять почувствовал волну нежности – от мысли, что Она до сих пор лепит снежки и запускает руки в лужи. А еще он заметил следы от детской привычки грызть заусеницы когда нервничаешь - такие же, как на его собственных пальцах. А Она, чуть подумав, перехватила руку. И пожатие получилось совсем не обычным - как будто они сцепились большими пальцами, собираясь бороться,  а потом просто сомкнули пальцы на руках друг друга. И Она подняла на него пронзительные темно-серые глаза и назвала свое имя. Тогда он подумал, что это Ее имя. Ей бы не подошло ни одно другое, только это - гордое, княжеское, светлое, крутолобое, как она сама. «Пойдем погуляем», - сказал Он. Она помедлила немного, и Его сердце упало. А Она… Она просто думала о своих ужасных ботинках, один вид которых ранил Ее в самое сердце, и Ей казалось, что, если они пойдут рядом, все только и будут смотреть на этот ужас на ее ногах, а потом Ему скажут… Но Он настойчиво заглядывал Ей в глаза, и Она просто не смогла отказать.
Они шли по улице, сплетя пальцы, говорили о глупостях и смотрели на небо, на яркие кисти рябины, на осенние деревья. Иногда одновременно и Он и Она замолкали, но даже эта тишина была до отказа наполнена. Он думал о том, что наверняка Она спит на очень узкой, неудобной, типично девичьей кровати, и о том, что в Ее комнате скорее всего живут плюшевые звери, и что там непременно есть полка – полка со сказками. И о том, как чудесно будет дарить ей разные милые мелочи, и какое при этом будет у нее лицо. И как сладостно звучит это словосочетание - «моя девочка» - какая в нем нежность и легкость. Краем уха он слушал Ее историю о том, что в Ее доме лифт ездит глоткАми, и поражался яркости Ее образов. А она говорила, говорила о самом сокровенном, ведь не каждый может понять: как это - «глотки» у лифта? Они шли рядом и Она иногда обгоняла его, выбегая чуть вперед,  чтобы заглянуть в Его улыбающиеся глаза, и начинала улыбаться сама, не зная, что вместе с поздним осенним солнцем уходит последний день Ее Отрочества.