Задницы

             Я сижу за кухонным столом. Над затылком болтается лампочка на веревочке. Напротив меня – Гоголь на табуреточке. Гоголь Николай Васильевич. Пьет чай с лимончиком; закусывает бубличком. Уэх-хе-хе. Сидит, читает «Невский проспект». Посмеивается. Смешной «Невский проспект» без ятей. Я смотрю на Гоголя и, взяв бумагу, пишу на чистом листе:

             Все вокруг – какая-то бессмыслица и мерзость, куда ни глянь, такие хари, что плюнуть хочется, и если и есть в этом мире что приятное, то, пожалуй, только – женская задница. Нет ничего краше и лучше женской задницы, по крайней мере в Петербурге. Доподлинно мне известно, что ни один из жителей Санкт-Петербурга не променяет на все блага мира возможность разглядывать этот сладостный и притягательный объект. Не только тот, кто имеет двадцать пять лет отроду, модную барсетку на поводке и сотовый телефон на видном месте, но даже тот, у кого еще хранится под пенсионной книжечкой партийный билет, и тот в восторге от женской задницы. А дамы? О, дамам она не менее приятна. Да и кому она не приятна!
Едва только выйдешь на Невский проспект, как позабудешь о всяком деле, увидя такое количество превосходных попок. Кажется, самую гнусную ипохондрию способен излечить один вид женской задницы – единственного развлечения бедного на гулянья Петербурга. В течении дня промелькнет их тут неисчислимое множество.
Здесь вы встретите такие попки, какие даже и не снились вам никогда: маленькие, крепенькие, выпуклые настолько, что, кажется, разорвут сейчас тонкий трикотаж юбки, и столкнувшись с которыми, вы почтительно и благоговейно отойдете в сторонку, чтобы как-нибудь невзначай не коснуться невежливой рукой их. Она, рука, меж тем, имеет обыкновение, совсем не слушая хозяина, тянуться к запретному плоду в то время, как сердцем овладевает робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного дыхания вашего не переломилось чудесное произведение природы. А какие встретятся вам дамские брючки?! намеренно обтягивающие задницу так, что она становится несколько похожа на два воздухоплавательных шара, которые подняли бы хозяйку в воздух, если бы не поддерживали ее: портфель с деловыми бумагами, пес на коротком поводке или вертлявый мужчинка; ибо владелицу задницы так же легко и приятно поднять в воздух, как, например, бокал с искристым шампанским.
Здесь встретите вы зад единственный, попку – верх искусства, иногда такую, что замурлычете от удовольствия, иногда такую, что заплачете от жалости, что нельзя никак ее вам  ущипнуть, иногда такую, что увидите себя ниже всех, совершенным ничтожеством. Создатель! Какие фантастические женские задницы встречаются здесь.
Есть множество таких людей, которые встретившись с попкой спереди, непременно остановят свой шаг, чтобы оборотившись, подробнее изучить ее выпуклости сзади. До сих пор непонятно, отчего так бывает. Можно подумать, что они делают это с умыслом, но, однако ж, ничуть не бывало: движения этих порядочных людей большей частью механистические; так иногда кладешь в рот обед, читая занимательную книгу.
- Стоп-машина! – закричала вдруг в это время Чипчулева, дернув сидевшую рядом с ней молодую девушку за рукав куртки. – Видела?
- Видела. Прелесть, а не попочка! Такая тетя! К ней прижаться, ничего слаще в мире нет. Богиня, истинно богиня, Клеопатра.
- Да ты о ком?
- О ней, о брюнеточке.
- Да нет, вон – эта, беляночка. Погляди.
- Чипчулева, тормози. Ей не больше тринадцати!
- Именно! Самый смак.
- Ты даешь!
- Дуреха, беги за своей, коли хочешь. Меня на бабуль не тянет. Адью, подружка.
              Молодая девушка вылезая из автомобиля и бросилась за брюнеткой под арку дома. «Да ей не меньше тридцати пяти», - думала про себя Чипчулева, «Эк ее зацепило!» И она развернула автомобиль, чтобы догнать юную блондинку.
Поспешившая за красавицей, вовсе не думала о том, чтобы остановить ее. Она не смела даже предположить, что получит от брюнеточки хоть какой-нибудь намек на взаимность. Нет, совсем нет.
Итак, бросилась она в ту сторону, где мелькали вдалеке сиреневые брючки; сердце ее билось и она невольно ускоряла шаг свой. Она бежала так, что беспрестанно сталкивала с тротуара нерусских торговцев, клерков и неопределенного вида праздношатающуюся публику с пивными бутылками в руках.
Эта девушка являла собой существо в высшей степени удивительное, явление столь же принадлежащее к гражданам Петербурга, сколько компьютерный монстр принадлежит к существенному миру. Это сословие очень необыкновенно в городе, где все или философы, или художники, или писатели, или модельеры, или композиторы, а иначе – инженю. Она была адьюнкт. Странное явление. Адьюнкт петербургский, адьюнкт в земле, где все слякотно, мокро и гадко. Адьюнкты здесь – это большею частью кроткий, застенчивый народ, любящий свое занятие, толкующий о нем тихо и здраво, избегающий неопределенности употребляемых понятий.
Она редко зовет друзей в свою комнату, в которой чистота и спартанская меблировка: чайный столик, набор палок для кендо, коллекция гашишных трубок, чучело крокодила, четыре репродукции с работ Поночевного на стенах, триста книг на трех полках, сундук с бельем и непременный в любом русском жилище персидский ковер на полу. Она несколько робка, но это – всегда результат переоценки собеседника, которого она априори наделяет несвойственными ему достоинствами. Она любит пощеголять, но щегольство это кажется иногда резким оттого, что перегоняет моду на один период, и удивительно бывает, когда оказывается вдруг, как точно она угадала ее веяния. К такому роду принадлежала описанная нами молодая девушка, адьюнкт Писькарева.
               Быстрым шагом, коему соответствовал гулкий стук ее сердца, неслась, ничуть, казалось, не стыдясь своей дерзости, Писькарева за чудесной незнакомкой. Красавица, к торой так прильнули ее глаза и чувства, поворотила вдруг голову и взглянула на нее. Ах, Боже, какая прелесть! Какие черты! Какие формы! Какой зад!
Она взглянула на Писькареву, и от того последней сделалось стыдно: чувство негодования мелькнуло в глазах незнакомки, глазах столь прелестных, что и самый гнев стал в них сладостен и обворожителен. Писькарева меж тем не остановила совсем своего шага, а лишь притормозила его; притормозила так, чтобы не упустить из виду брюнетку.
Людской поток стал редеть. Публика мелькала вокруг все реже и реже, красавица оглянулась и улыбка, кажется, появилась в этот миг на устах ее. Писькарева не поверила глазам своим, дрожь охватила ее члены. «Не привиделось ли это мне?» …………………………………..
              Гоголь, заинтересовавшись моей рукописью, начинает читать ее, хмурится и выдергивает листы прямо из-под руки.
- Милостивый государь! Извольте объясниться! Что за пасквиль? Какъ Вы дерзнуть
смели?
              Он мнет листы, и швыряет их мне прямо в лицо.
              - Эх, - говорю я, - Гоголь, Гоголь. Знаешь ли ты, сколько нынче в России литераторов? Таких как ты, у нас сейчас – мильон. На каждом метре сидит по три автора: сверху, спереди и сбоку. Один пишет как Гомер, другой – как Гоголь, а третий скверно пишет. Знаешь ли ты, Гоголь, что у каждого из них по нескольку «Мертвых душ» в кармане. Некоторые из них и над тобой потешаются. Пишут, что ты – графоман. Уж как Николай Васильич там дамские лики выводил – просто смех. А твой «Ганс Кюхельгартен»? Хоть святых выноси.
               Вдруг вижу, – Гоголь плачет. Негромко так, жалостливо. Я ему платочком слезки вытираю, закутываю в ватную бекешу, втыкаю в зубы трубку, надеваю на затылок цилиндр, и выкидываю из коммунальной квартиры к чертовой матери. Катись, Николай Васильевич, царство тебе небесное, на все четыре стороны. Аминь.
22 июня 2001 года.