Я никак не могу этот текст свести. Я однажды просто поставлю точку. Да.
Да, этот текст “читабелен” изначально. В нем есть все – сюжет и действие, ходы взад и вперед, я и ты. Но.
Но только сильно извернувшись из него сделаешь что?
Что? кто?
Текст ценнен, помимо своей общеобщих коннотаций, введением новых лексограмм: “блля”, “аматтизация”, “бллять”, “ протавовывается ”, “избеглив”;
оборотами: “не надо это мое вам себе», «это нихуя и нехуя не я»…
взбредами, взбредающими в голове при виде главы «Тараканы»…
Писано: 18 июля, 20, 21, 24, 25, 28, 29 июля, 2 августа, 3, 4, 7, 8, 13, 14, 16, 17, 18, 19, 21 августа. 2000 год.
Предварение:
Были зафиксированы 1001 попытка использовать этот текст как ключик к текстам «Книга заБытия» (есть ли такая?), «Книга ненависти» (что понятно, но – снисходительно), «Культурная кулинарная Книга» (что, вообщем-то, даже забавно) и к исповеди «ЗАПИСКИ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА» (что, собственно? совсем не смешно и не забавно с учетом авторских прав самих же пытавшихся сломать указанный текст). Считаю нужным указать – что текст сей – никакой не Кракен Пучинный, не отворитель дверей в райские врата упомянутых текстов, отнюдь, он сам по себе и… все же… – все же юго-восточный вход и… выход туда – куда ты и сам стремишься, и тобой влекутся.
Потому подумай прежде, чем ломать.
Всем неподумавшим за текст этот спасибо.
МОЙ и ВОЗ поныне ВРАТЫ ДО так мой же МОЙ.
- Боевые друзья собрались выпить где-нибудь в уголке, - иронически констатировала мать. – ну что ж, трудно его винить. День был ужасный. А он почти не спал. – Она внимательно посмотрела на сына. – А ты? Выспался?
Майлз пожал плечами.
- Да ничего.
- Ну-ну. Надо изловить отца, пока он не набрался как следует. После выпивки он, к несчастью, становится грубоват. А тут как раз пожаловал этот сукин сын граф Ф…
ЛМБ, «Ученик воина».
НАЧАЛО
Говорят, у писателей есть такая проблема – с чего_начать. Вот, дескать, есть сюжет – да нет сюжета – есть одни две трижды убитые в преферанс старушки и один зачмыренный без ног писатель, не столько боящийся начать, сколько страшыйся кончить и остаться… остаться….
Начни с эпиграфа, которым кончишь.
Я ногастый. Я даже рукастый. Я вообще ничего не боюсь. Я – мертвый?
Получается так…
Я обычный мертвый, одна разница – меня нет, меня не…
Я начну с эпиграфа, которым начинают. Я кончу не тем, которым кончают. Поверь, и здесь этого хватит.
Возвращаясь домой, я и против своего желания попадаю ногами по следам (похожим на мои – и, странное дело, мне от этого одноступненно жарко, а одноступенно ледяно делается); вернувшись домой – я не попадаю пальцами – с той же уверенностью – ни по чему. Даже по этим облеванным клавишам. Эти буквы – эти буквы печатаются одним – другим – третьим – тобой – я много нас просил. И когда я тюкаю – я не чувствую ничего – ни-че-го – нии------о---ни—гооо… я пуст, как пуста пачка от сигарет – не курится, лишь в руке мнется, жмется, во влажной ладони, поддатливо и льнуще, словно пустой лист весенний.
Все скурено, съедено, ах, милая, все и так так столь смято и брошено - без промаха – в урну… Ах, вы плюете мне в лицо – каждый раз, когда вы хотите плюнуть в урну – и промазываете.. ах, не не плюйте в урну – я в нее бросаю свои пустые пачки.
Вчера, три дня назад (я много мало курю). Завтра. Я сейчас иду спать. О, Кали, богиня ненашенская, индийская, я – удушу в тебе имя себя – лишь позволь мне спать этой ночью… клянусь – следующей – я буду возвращаться по глазам дев, по запястьям младенцев – о, Кали, Черная, не спеши, ты поседеешь… или ты не богиня…
Когда я гляжу на вот такое, как нынче, небо – розовое, розово-лиловое, лиловое-розовое, лиловое, нежное как слюнка младенца, заглядывающего в калейдоскоп и глядящего – как я падаю, то так, то эдак, – мне кажется, я невидимо закольцован где-то там – где – никто не знает, закольцован, как Млечный путь… мне кажется, я могу описывать это небо бесконечно.
Ты мне веришь?
Тогда приготовься…
Господи, как же я страшен, когда у меня вот так – волосы, отросшие на 4-5 сантиметров – торчат как у очень злобного. Эдемечка Лимонов, в лучшие свои дни руководства своей же партией, - просто отдыхает.
Я сам на себя не похож. Это не я. И это и не не я. Коротко: это нихуя и нехуя не я… (Ага, есть разница.)
Но покуда у меня такие волосы – они меня юзают вдоль и вдоль и вдоль, и так, что скоро стану я рыбными закусочными полосками…
НАЧИНАЮ
Разговорился тут с одним человеком. Вполне молодым. Он меня читал, он находит меня не только интересным, но и частично понятным в части понимаемой из него. Он, по его словам уклончивым, тоже писать п… в общем, тоже писать. Хочет. Тянет его, точнее. Если совсем точно, то вряд ли тянет, но если не ограничится точнее, то тянет.
Мы разговорились и нашли – отчего он не пишет. Эмоция не та. Дело в том, что, чтобы писать, человеку, в основное время занятому на производстве предметов потребления, требуется не просто сильная эмоция, но эмоция долгоживущая – скажем, до полугода… когда все, что с тобой происходит – нижется на нитку этой эмоции, и на нее же вскакивает что-то из прошлого, что не нашло места до сих пор в твоей завистливой, разбитой, огорченной душе.. и ничто не проходит т а к, но даже неиспользуемое в эти полгода – откладывается для потом – будущей нитки.
…В эти полгода, когда тобой, наконец-то, пользеться и ты сам…
А нитки - все, которые только могут быть, уже изначально наслюнявлены и большим, указательным и средним пальцем скручены в узелок, кончающий их. И уже вот-вот, вот-вот, вот уже и зубки взялись как следует, но – еще не откушены.
Девушки физически поймут этот образ.
Юноши, попросите девушек показать, но потом, если вы поняли – не пытайтесь им объяснять – как так – что нитка, должная сменить эту - уже рядом с предыдущей этой - имеет свой кончающий узелок…
Бывают сильные, но короткоживущие эмоции. Из них не напишешь. Даже стихов. Даже для коротких стихов потребны полугодовые эмоции. Вон Пушкин однажды написал повести Белкина. Потому что Пушкин не поэт. Поэты не стреляются. Разве что чужими руками. Но не столько раз. И не на столь воспетой не ими речке. Да они и чужими руками делают это единожды.
Другое дело галстук стягивать. После СССРа и навсегда по России они вешаются только. По пьяни. От того их стихи не хуже. Я, кстати, еще не разобрался – поэт я или нет. И так могу и эдак страшно. Однако, оставим. Потому что тут я хотел сделать паузу в эмоции, двигающей моим пером.
Делаю указанную паузу.
Я тут хотел сказать об одном секрете, которым я с вполне молодым человеком не поделился. Искренне запамятовал.
Вот я сажусь писать. Это. Или что другое, что вы читали. Если вам то, или это – нравится – пусть вас не покоробят мои признания. Признания в том, что садясь писать – не только мозг, сердце и третье что собирается, как это – а, - сегментируется, - нет! – секретируется, - черт! тоже нет! – блин, ну как же слово-то???!!!
В девятый раз редактирую текст – все не могу вспомнить слова. Как красиво называется, когда змея сокращается? То есть не змея, а участки тела? Не змеиные? А вообще? НЕТ, не судорги! Именно, когда эти сокращения ведут к (пространственному) движению вперед… Черт! Вспомню!
Ладно вспомню – скажу. Сейчас скажу о чем слово то – собранность не только «ночь/дом/тело/мозга.кома» нужна, но и тела. Именно физического тела, именно того, что потеет.
Если кто забыл – речь идет о том – как писать, что для этого нужно. Говорилось – о потребности психической, сейчас речь пойдет о физиологических аттрибутах.
Итак, «я» нынче собралось писать.
Лично мне потребно для этого:
из окружающей среды: идеал – белая комната, в которой: компьютер и бутылка водки (или - пачка листов (можно исписанных с одной стороны), но тогда – две бутылки водки)… белой комнаты если нету (как у меня) – потому – четкий порядок во всей жилплощади – от балкона и до дверей входных (пятачок перед дверью от детской коляски – вымыть!), унитаз, ванная, раковины – на кухне и в ванной комнате – сияют!..
ноги – в носках шерстяных (и летом), но – несмотря на носки – пол метен мокрым веником, после – мыт (и не из таза, а под струё(йо – если у вас комп букву йо не печатает)й, тряпкой мыть – и не шваброй!!!! Я, бллять, дал зарок в чистых вещах обходится без бллять, но иные шваброй моют…!!!! – даже если жрать водку под телек собрался – и душой гнусавить – не мой пол шваброй, не мой, заклинаю тебя!!-----
----- совсем я в скобках запутался, чертов француз один, как его, черт опять забыл, в русском переводе написал «В сторону Свана» и «Под сенью девушек в цвету», ну, вы знаете – гомосексуалист и болезненный до того, что его парализованным считали, ладно, вспомню скажу ----
---- я, правда не помню, -----
----аааа… Этот Глен Ми(ю)ллер. Нет. Я на самом деле вспомнил. Только опять забыл. Эрих Мари…. Нет. Марс… МАРСЕЛЬ ПРУСТ! МАРСЕЛЬ ПРУСТ, БЛЛЯ!!!! Как же приятно охуительно вспомнить!!!
---- так вот: какие он периоды писал и не путался в скобках! – почитайте, это интересно, хотя и не т о (эта формулировка еще не однажды встретится. наверное)…
Продолжу: что еще треба для того, чтобы сесть и писать:
Ну, в общем ясно и так: необычные физиологические пристрастия (не вообще, а сопровождающие процесс приступания к письму). Один мужик любил гнилые яблоки нюхать – понюхает – абзац, затянется – глава; живо себе представляю, как Флобер яблоки гноил… другой – хули мне другой!? я про себя расскажу…
Значит так. вымыть жилплощадь, на вымытой жилплощади люди окружающие не столь заметны.
Вымыть себя. Можно голову не мыть шампунем. Чисто сполоснуть крепко. Ладони вымыть мылом. Розового цвета, марка, запах – не имеет смысла.
Одеться. Опрятно.
И надушиться.
Это, пожалуй, после чистоты жилплощади, самое главное.
Ступни растереть одеколоном. Только тройным Тройным. Тройной Тройной выручит всегда. Даже если больше ничего нет.
Теперь тело.
Нужно иметь выбор.
Мой выбор: SCULPTURE, KENZO и особенный - NUMBER ONE. Первые два – нормальные такие, за свои деньги, третий – левый, неизвестного производителя, но он – должен быть! Был еще один особенный – я его купил в баре аэропорта Ростова-на-Дону, он был еще круче, чем NUMBER ONE (он стоил 17 рублей – 12 рублей стоила бутылка пива), но он быстро и кончился.
И вот ты подходишь – нюхаешь флаконы. Нанюхав и выбрав, свинчиваешь тройной Тройной и натираешь свои нижние лапы. Хорошо еще плеснуть, ливануть чуток на яйца и растерть немножко – прятно так жаром охватит минутным. Но это на любителя. К тексту это не имеет особого отношения. Потому что эффект, как я сказал, минутный, а текст – полугодовой…
После этого – прыщешь – тонким (или особенным) на ладонь и - в подмышки, под скулы.
Да, забыл сказать – это процедура для вечернего-предночного письма. Утром достаточно встать, почистить зубы, задернуть (если отдернуты), или отдернуть (если задернуты) шторы, сесть, хрустнуть предплечьями и вбить первую букву.
Но я здесь пишу для вечернего текста. Одними утренними не напишешь.
Итак, ты создал вокруг себя атмосферу. Кругом бело, безлишневопредметно, запах стоек, и все, что ты сейчас выдумаешь – оно застынет и будет повиноваться твоим желаниям.
А желания твои известны: водки – 120 грамм осталось, конька чуть больше, но хули нам коньяк, пива нет, но пусть бы оно и было, в ****у этот текст – пойду я-ка за водкой схожу, по пути гениальное в голову вступит, вернусь и…
Пока не ушел: для этого текста я надушился полуособенным. “OH! de MOSCHINO». По-моему, это женский одеколон. Я не оговорился, это все же одеколон. Почитайте далее – если еще не - вы почувствуете его запах. А почему он полуособенный – так я не помню – откуда он взялся.
Как-то я перепился вдали от дома. В компании была одна женщина. По-моему я у нее этот одеколон отнял. Видно сильно она мне понравилась, коли я у нее этот одеколон отнял. Представьте себя (сейчас нюхая его), что этот текст баба пишет? У самых заскорузлых руки дрогнут, и сердце ниже почек опустится…
Но это все легенда, однако вот нашелся у меня этот противоречивый и с непонятными входами-исходами одеколон, и он мне почудился адекватным…
Вообще-то я вернулся.
Так что, поехали…
Знаешь почему я спас галактику? Потому что ни у меня, ни у нее не было другого выбора.
Э…эээ.
Коротковато как-то…
А что поделать... и все равно - большое дело вышло!
5 ХОРОШИХ ГАЛСТУКОВ
Недавно, случилась обычная суббота, в которую ни до чего дела нет так, словно и дел-то на свете никаких не осталось. По субботам кинофильмы индийский гляжу. По каналу REN-TV. Но тут до канала пошли мы с любимой прогуляться.
Повторяю все начиналось очень хорошо.
Для меня с просыпа, а для моей любимой– с первой баночки моего коктейля «Черный русский». Ну так попивая «русского», солнце, ветерок, шли мы вдаль. Подоходя к парку – там ложбинка такая имеется – любимая указала рукой на оную ложбинку – дескать, гляди, – раньше тут вода была и с удочками ходили, а сейчас трава по колено. «Дескать» - это потому что мы с любимой не разговариваем, мы так просто друг друга понимаем.
На что я не приминул любимой указать спустя минуту - когда мы уже отошли от ложбинки – указать на то, что подле той ложбинки стоял мужичок-старичок – маленький и пузатенький, поперек себя шире, похожий на буковку из гарнитуры Cyrillic Hover, которой эта фраза должна быть написана.
И могло так показаться – со стороны ли или иначе, что любимая моя не на ложбинку, а на него показывала, и оттого он мог бы и даже должен был смутиться… по меньшей мере, даже если он и привык,… а если он так привык, что ему уже совсем как собаке не западло, то от такого поступка моей любимой смутиться должен был любой чувствительный еще человек, например я.
Не скажу, чтобы любимая что-нибудь поняла. Она, моя любимая, в этом отношении похожа на звезду наипервейшей велечины в самой дальней галактике, какая есть. То есть так огромна, что все остальные мы тут просто – козявки рядом с ней. Хотя и она, конечно, не имеет не то чтобы абсолютного размера, но даже и не самый наивеликий относительный, ибо и к самой большой звезде что-нибудь да добавить можно. Или отнять от. Однако, по причине расстояние меж нами – ничего добавить я к ней не могу. Пока долетишь. Даже в анабиозе. Равно как и отнять. Много ли долетев в анабиозе, отнимешь? Поэтому на мои объяснения она, как обычно, покивала головой да и все тут.
И вот, пройдя парк скорым шагом, мы вышли по ту его сторону к магазину уцененных вещей. К пользованным вещам имею двоякую особенность отношения: если знакома личность, что пользовала вещицу и симпатична мне личность – с удовольствием вещицу скраду или выпрошу. А вот к вещам людей незнакомых или умерших, или, упаси боже, впавших в бедность отношусь с величайшим предубеждением, переходящим в брезгливость. Вы скажите, что таковы почти все люди. Ан нет, отвечу вам, иначе кто бы магазины комиссионные тогда открывал…
Однако, в витрине магазина увидал я гитару, старую, маленькую, родом из 70-х годов заводского ширпотреба, которая живо мне напомнила точно такую же гитару, которую я в детстве отыскал на помойке и с которой долго не расставался.
В связи с этим решил я поближе поинтересоваться гитарой.
Стояла она между двух зонтиков, а все троица в свою очередь между двух шкафов, столь грузно навалившихся изнутри магазина на стекло витрины, что стекло даже отчасти и выгнулась наружу.
Зонты же топорщились в сторону гитарки – с какой-то колючей ненавистью, как две старухи в тролейбусе зыркают на случайную проститутку.
Гитарка оказалась в 250 рублей. Бросовая гитарка. Да беда - с собой было рублей сто.
Поэтому я приобрел на 25 рублей трусов на веревочке, новеньких, а на 75 – пять книжек стареньких – и все каких-то казахских да адыгейских да азербайджанских писателей типа “Джура” да “Избранное” Мамеда-кули-заде.
Вот ведь, бллять, подумал я – выходя на улицу, и оглядываясь окрест: вот ведь бллять, подумал я, если оглянуться окрест – тоска – зеленой тоской заросла вся округа, как та ложбинка травой, тоской, желтеющей как трава, как снег, зимой, и становящийся липкой, остро пахнущей весной, и плавают в этой тоске люди, свыкшиеся с ней, как гольяны с водой, как жучки, что по стеблям травы бегают – вверх-вниз-вверх-вниз, и один я тону в этой тоске. Не умея в ней ни дышать ни плавать…
вот ведь, бллять, подумал я,…
как бы я мог подумать и как думал до тех пор пока в этот магазин не зашел и не набрел на это собрание книжек – и вот оно, собрание, вдруг стало светло свидетельствовать – не один я, и не самый странный, - жил тут какой-то человек, собиравший казахско-адыгейско-азербайджанскую литературу.
И не надо! Никакой это был ни казах. Азербайджанцы, известно, книг не читают не потому, почему их москвичи не читают – то есть от нехотения, они их не читают, потому что не понимают – ну, ладно там, Пушкин, там другой какой, а какой нах Мамеда-кули-зад!?
Не понятно? Ну представь себе, что твой брат родной, писатель лестничных клеток, вдруг пошел на базар и сидит там травой торгует – кинзой, петрушкой, перцами? Представил? Так он не просто торгует – полупьяный, он это делает не по-русски, он это делает так, как все мы это делаем на своей первой женщине? С горячностью, с возбужденным смущением, с готовностью уступить, и перейти от дела к словам, к словам, с надежой, что за словами дело-то и сладится…
Вот так и азербайджанец, наоборот, не поймет своего брата если тот 210 страниц напишет.
Человек не рыба – летать не может.
А один взял и поверил!
Порадовали меня эти книжки. Топорщится где-то в слепые окна этих домов странный человек. Не один я на свете…
Однако, в том же магазине набрел я на россыпь галстуков. Новенькие галстуки, по смешной цене в 50 рублей. Краденый товар, всякому понятно. И вот что удивительно: среди галстуков я нашел сразу пять штук вполне отвечавших моему изысканному вкусу. Моя любимая со моим выбором вполне согласилась.
За галстуками решил я зайти попозже, денька через два. Все равно их никто не купит. Центителей галстуков среди посетителей данного магазина быть не могло. Кроме меня, но я, как уже говорил, вообще существую на свете вопреки любым магазинам, так что я не в пример.
А пока мы вернулись домой индийский фильм смотреть. Любимая так неодобрительно поглядела, как я смешал “пшеничную” со швепсом, измазав краешек стакана солью. Получилась гадость, но приятная такая.
Опять ты пьян, Гриша Чекотин, начала замыкаться любимая…
Я может быть, еще как-нибудь сумел увернуться, но тут, к несчастью, в фильме индийском кастратов показали индийских. Если кто не знает, так это такие сакральные проститутки, то есть сначала они сакральные, более-менее, а потом все же более весело верящие в богов проститутки, потому жить на что-то надо. Хорошо хоть, что в Индии жарко, и если в городе жить, и дела не иметь, то быстро так взопреешь, так что никакая телесная грязь к тебе больше и не пристанет.
И вот любимая, на них глядя, поинтересовалась, мол, неужто у них там ничего нет, а было… Ну я покивал, конечно, кастраты же, отрезали в детстве… Так ведь больно, вскинулась любимая. И тут я не сдержал язык свой – а хули! хмыкнул я – конечно больно, но они перед операцией молитвой одурма…
Но было поздно. Услышав “хули” любимая тут же покинула меня. Любимая всегда покидает меня, если мой голос вдруг становится громче шуршания окружающей мертвечины, если мое слово… словно у одного мертвяка на кладбище вдруг *** нагло из земли выпол встал и шевелится, попирая так сказать устои…
Я остался один, один в еще звенящей ее присутствием пустоте.
Тогда я взял денег и пошел за галстуками. Купил галстуки, купил бутылку водки, портвейна две, вышел из магазина, узрел дядю колю с лицом, вырезанным из зимней автомобильной резины после 50 лет легкого пьянства и тяжелой жизни.
Ебнули мы с дядей колей портвейну, обменялись двумя десятками фраз. Потом дядя коля побежал домой за собакой – все хотел мне свою собаку показать – третий год он за ней бегает, и никак не может, и где-то год назад и сам перестал возвращатсья – жена перестала пускать.
Осознав, что дяде коле конец, подошел к прыщавым юнцам у дяди колиного подъезда и в изысканных выражениях просил передать дяде коле мои извинения, буде ему случится выйти ов двор, и передать, что на бортике песочницы, где мы пили, мной оставлен ему стакан портвейна и полпачки папирос, а сам я ухожу в дальнейшее пространство.
Откланялся и пришел в парк. Думал попримерять галстуки, но решил, что моя драная майка, подаренная мне одним душевным дебилом – удивительно эмоциональны и нежны эти дебилы случаются – не располагает.
Поэтому просто сел на траву и допивал портвейн.
Тут была обнаружена компания молодых мужчин в возрасте от 24 до 49 лет, приличные молодые люди, вышедшие из одного института в свое время, и сегодня собравшихся в парке попить пива и похвастать подвигами.
Меня звали, я не мог отказаться. Достал водку…
Через час, с разодранной майкой, с разбитыми очками, с кулечком галстуков под головой я лежал у своего дома, прямо под балконами, в траве, среди нижних веток двух черемух. Лежал. Лежал. Лежал. И было так пронизительно свежо, влажно. Нет, не сыро, поймите меня – именно зелено-свежо и голубо-влажно, над каждой травинкой висело изумрудное облачко ее воздушной крови, и переливался этот травяной пар, как мыльные пузыри, и пронзительно звенела тишина у дома, так и не стихшая после внезапного ухода моей любимой, и было мне горько до подвига.
Дом сбоку вдруг принялся уменьшаться, вот он уже под самым боком, как коробок спичек лежит, а трава, напротив, росла вместе со мной, и вот я уже среди облаков лежу – бессильный титан, лежу как Памир, тысячи, миллионы лет, и нет сил выразить эту красоту и гармонию жизни словами, потому что она красота и гармония только тогда, когда включает и объемлет все и вся, но скажи слово – и только выдернешь из нее что-то, что как рыба, выдернутая из воды, обреченно пошлепывается и дохнет. И, значит, никогда и никому мне не передать это – то, что мир наш прекрасен, и как прекрасно мы можем в нем жить, и остается только лежать как этом Памиру и разрушаться…
А там вдали разрушается Тибет, расползаются складками Анды…
И скорее бы вернулась моя любимая и сожгла всех нас, с тяжелыми некастрированными языками.
Домой я вернулся без галстуков. Слепо съездил к мтеро, купил новые очки. Как всегда, нашел пачку денег на дороге, долго кричал: чьи? чьи? Наконец, какой-то оборванец сказал: Не ори! Твои!
Вы тоже заметили:
Что персики, сливы и подобные фрукты – купленные на рынке, и в домой донесенные, и.. Когда их широко кусаешь вдоль вертикальной оси – они откусываются, даже как-то отламываются, вместе с половинкой косточки.
По всему судить: последние дни настают.
Но все же эти безнадежные, бесплодные косточки порой, кажется, подмигивают.
КАК НЮХАТЬ ЯЙЦА
Моя любимая часто делает круглые глаза. Когда меня не понимает. Вот я недавно попросил ее понюхать яйца. Она сделала круглые глаза. Но разве не удивительно, - из самой глубины и со всех перефирий воскликнул я, - что яйца – вот не пахнут! Не только отмытые, не только белые, но и коричневатые, и в крапинку – не пахнут ну ничем. Снимашь с них скорлупу – нюхаешь с обратной стороны – нет запаха! Не пахнет ни желток, ни белок, ни даже пленочка, что случается. Варишь их - пахнет водяным паром – нюхаешь вареные – пахнет немного всеми теми супами и борщами, что до них варились в кастрюле – но собственного запаха нету! И жареные не пахнут. Настолько не пахнут – что даже противно нюхать становится. Ей-ей, не знаю что, но и оно не так противно пахнет, как ничем не пахнущие яйца.
Любимой странны эти мои находки. К чему? Зачем? На свете столько пахнущих предметов и явлений. Почему же ты, любимый, так зацикливаешься на этих своих яйцах, вон понюхай лилии, что ты принес вчера.
Но я подозреваю, что дело обстоит еще хуже – яйца-то на самом деле пахнут. Еще как пахнут, просто я не умею их унюхать.
Но любимая моя – для кого-то, может, и простая звезда, а для меня она Солнце – она освещает мне дорогу домой.
На этот раз осветила из дому.
Она такой совет бросила, - мол, не сходить ли мне на птицефабрику, может, там тайны-то прояснится.
Ну я и побрел на птицефабрику.
Хули мне? Что на птицефабрику, что на атомный завод. Все это преходяще, как не обноси проволками колючими или гладкими, каких надписей не вешай. Не входить! Время войдет. И, смеяясь, пройдет по всем закрытым территориям. И я такой же. Только дом мой не закрыт, открыт со всех сторон, там сидит моя круглолицая и чужезадая любимая и времени к ней не подступиться. Один я всегда возвращаюсь.
На птицефабрике я сразу подошел к курице птицефабрики.
Что за дела, спрашиваю, не пахнут яйца. Может мне яйца какие не такие попались?
Курица мои яйца поглядела и отвечает: да, они не с нашей птицефабрики, но впрочем, наши тоже не пахнут.
И почему, спрашиваю? Вы же мать-отец своих яиц, должны обеспечить…
С какого бодуна, отвечает курица? Да я их рожаю, но они же тут же раскатываются во все стороны. Это их личное дело - выбор чем пахнуть. Они сами не хотят.
Ничего себе, думаю. И при этом осторожно так принюхиваюсь к самой курице. – Ноль запаха!
Эге, думаю, по матери-отцу и яйца.
При этом на самой птицефабрике такая вонь стоит, что даже ушами чувствуется.
Поглядел я вокруг пристальнее – нет ничего, более того – никого - кроме курицы птицефабрики и ее яиц – так и катаются вокруг. Навонять больше некому. Но вот сами не воняют.
Блин, куда не плюнь – кругом одни загадки и непонятности - что из чего выходит. Нестерилизованная бактерия зарождается в стерилизованной воде, мир полон стерилизованных объектов и, при всем при том, - нестерилизованных запахов.
Тут мимо нас одно яйцо катится, курица так поворачивает вслед за ним голову и – голова исчезает, тут она всем телом вслед голове движется и – тулово тоже исчезает. Я даже вскрикнул.
Вы заметили: сноски на другие главы, еще порой ненаписанные; на тексты, тоже не высказанные; на тексты, в которых опоры для ссылки не найдешь (если только весь текст не воспринимать такой опорой, но это так же невозможно как представит себе всю землю всей Земли и вайс верса); это все потому, что я спешу, очень-неочень – не знаю,.., да, я проживу 200 (двести) лет, если буду, но в любом случае не больше 300, не потому что я верю в карму и боюсь ее накопления, просто потому что нет такого существа на земле, чтобы нескучно жить 300 лет, разве что черепаха жи… жрет столько, но я не черепаха – я люблю жрать много, и долго, а – чтож не жрать, если вкусно, но проблема в том – и я думаю, что это не моя личная проблема – просто никто не живет в одиночку.
Никто. И когда и если ты собираешься жить 200 лет – ты должен иметь кого-то, кто готов жить с тобой столько же. Вот и вся трудность. Пойми меня – найди «кого-то». Я подскажу. Найди его в себе. С/В/начале. А потом он – найденный и ищущий – он найдет тебя. У тебя есть на это лет сорок. И у него столько же.
Я не учу людей ненависти, как говорят порой. Двусмысленно, однако. И любви не учу. Я просто за то, чтобы у нас было больше времеи на наши пустые воплощения, которые либо вот они – и мы с тобой таковы, что нам не нужно НИКАКОГО КОГО,,, или если мы с тобой – если мы в вышеуказанном никому не пригодимся – то мне не шесть лет, я не боюсь смерит, а меж тем у нас куча времени, такая куча, что пусть мы вряд и доживем, любимая, до 200 лет, но каждая минута, если его и нет, она отразится в боге, которого мы так и и не узнали.
Я и тебя пугаю своими богословскими наклонностями? Веяние времени косметических богов. Либо ты веришь человеку, который живет два столетия, и соглана выглядеть в сто пятьдесят четыре на все сорок, либо нет.
Мне похуй. Не ты. Твой выбор. Потому что ты – условия меня, я условия тебя.
Я извиняюсь. Я внезапно отвел время и текст личным проблемам. Это все из-за тараканов. От и о них читай в главе «тараканы».
Гляжу на мой вскрик: курица снова проявляется.
Эх, говорит, не хотела я говорить. Ну да ладно: все дело в том, что яйцо прежде меня появилось. Ну и в благодарность ему, я теперь это яйцо только воспроизвожу, а власти над ним никакой не имею.
Ну не пахло оно изначально! Настрадалась я – чем только яйцо не мазала. Ан нет… хоть и кровью своей материнской и некровью…
Ну и черт с ним! Поклонился я курице за ее страдания, пошел домой.
По дороге купил кинзы у седого дагестанца.
Сбацал себе яичницу из 9 яиц. Кинзой посыпал. Пахнет – сил нет!
Любимая, однако, есть не стала. Она у меня вообще не кушает. Так иногда выпьет полстакана сока или вод каких газированных. Может орешком закусить, ломтиком колбаски. А кушать – не кушает.
А может яйца просто с нашей стороны не пахнут? И чтобы там курица не говорила – она сама тоже с нашей стороны. А с той стороны они ого-го как пахнут.
УХВАТЫВАЯ ЗА ПЕСНЮ
Ах, как я люблю ухватить за песню. Как-то я нарядил свою любимую в свадебное платье. Конечно, кто-то скажет, что это понарошку было – он в таком случае будет прав отчасти. Действительно, жениться на любимой я не могу в силу причин, которых не преодолел еще никто. Даже господь бог. И не только мощный до всевечной сонности христианский, но даже и древнееврейский, похожий на всех тех евреев, что в цирке выступают…. не говоря уже о богах греческих или римских, хотя эти две последних категории ближе всех оказались к преодолению этих причин, почти ноздря в ноздрю со мной подошли они к ленте. Но тут и стали.
Ибо им по их божественной природе, а мне по невыясненной никак, невозможно сделаться членом какого-нибудь государства.
Нет, может быть у каких-нибудь малоразвитых в капиталистическом отношении племен и было обожествление предков и прочее, но это не тот случай.
Так что я, наподобии греческих богов, не участвуя в делах государства (как-то плати налоги, ловись ментами, коси от армии и т.п.) – членом государства я столь ж не являюсь, и пожениться не могу.
Невеста вот она, записана и прописана, прикреплена и зарегистрирована, а вы, молодой человек где откуда, а куда направляетесь нам и не интересно знать.
Вам я читатель представлю мою историю:
_____Вначале было государство. Мама с Папой сказали: хорошо.
______Государство сказало им, пошли нахуй! Папа пошел. Мама осталась. Все же с детьми.
________Государство сказало: пошла ты, сука, нахуй, у меня свои дети.
__________Мама поняла, что она сама за себя, со всеми своими детьми. Последнее ее и подломило. Такие времена. Те же люди.
____________ Гриша, сказала мама, если выломишься, не позабудь…
______________Гриша выломился так, что позабыл все (иначе бы не выломился), все да не все – иначе бы не выломился.
________________И хули теперь Грише делать, когда он с одной жопой на две беды поспел?
__________________Плясать и материца. Вот я пляшу и матюкаюсь. Веселися, прусь раславославная!
Вот такова моя история. Но с любимой мы так сплелись, и переплелись и.. хочет она сочетаться со мной законным браком. Вот ведь нелогичность – какой же может быть законный брак с незаконным субъектом. Собственно, поскольку меня нет, то и незаконным я не являюсь. Внезаконным, конечно, любо. Но здоровьем слаб.
Поэтому обрядил я попросту любимую в свадебное платье и пошли мы свадьбу нашу гулять.
Ходили мы по улице, по темной-темной улицы, нам все глядели вслед, и каждый добрые слова нам говрорил, а девушка одна игрушку от Киндер-сюрприза подарил…
Потом мы сели в метро и все на нас глядели и умилялись.
Ах, эти же люди – они же основа государства, они же все – на них же все держится – как я им люб, как им моя любимая люба – даже этим всем убитым злой жизнью женщинам – я, алкоголик, люб и мил, потому что сделал их сестру счастливой такой.
И мне совсем не хотелось встать и сказать: что ж, вы, суки, что ж, вы, блляди, понавыбирали себе жизнь, да понастроили рельсов да порядков, что вот такие любые вашему сердцу голуби нелюбы и невидимы для вашего государства есть! В ваших глазах читаю я такую любовь, какая светится в них, когда вы видите в первый раз своего внука или внучку, когда вам шепчут “да, я люблю тебя”, когда вас вдруг глюк какой посещает в церкви и… Ой, как бы не стало то же с вашими детьми, и с вашим богом. Ваши дети просто чужи вам, нас нету, бога вы любите сильнее? Печальна участь бога.
Ничего этого я не хотел говорить. К чему? У меня была моя любимая, прекрасна в своем платье, так прекрасна, что казалась не сошедшей к нас откуда-то, но напротив – иначе – казалась приоткрывшейся дверью туда, где всегда стоит утро и роса, и солнце и девчонки в белом, и мальчишки с полосатым на плечам бегают по лугу за бабочками, а отцы пьют чай, вкуснющий чай с серым сахаром с малиновыми женами и малиновым малиновым вареньем.
Однако, вернусь, к возврату домой с птицефабрики, а то больно я расчувствовался. А птицефабрика не дописана. Допишу и вернусь сюда…допою свою захватанную песню.
ВЫТИРАЯ БАШМАК КРАСНОМОРДЫЙ
С Романом мы славно так наегорились на Кузнецком мосту. Если вы не представляете себе Кузнецкий мост, так я вам его опишу.
Злачнее этого места, грязнее и тошнее нету в центре Москвы. Нету и по окраинам, ибо там нету столького такого народу. Такой народ оттуда на Кузнецкий ломится. Ей-богу, как в менеджеры. Прям так по трое-четверо и приезжают. Ходят с белыми прямоугольниками в петлицах, в костюмах…ткань мускулится и блюет.
А им похуй.
А кому не похуй, когда он себя осознает слабым (гопник) или некчемным (праздний престарелый академик)…
Круглые сутки, но особенно после 9 вечера – стоит народ на выходе из метро Кузнецкий мост, стоят по 1-2-3-4-5-6-7 и более человек обоего полу и пьют пиво, сосут портвейны и водки. Нет, здесь не так уж и много дешевых забегалок, ну одна-две, но зато целый ряд ларьков с слабоалкогольными напитками. Само метро удачно расположено – на пересечении нескольких самых многолюдных веток. С другой стороны, идти тут некуда – так что нет бегучки – вышел стоишь пиво посапываешь носом. Опять же дворик такой – ни ветра тебе ничего. Опять же приятно в центре Москвы стоять как в пивной какой железнодорожной и материться- материться- орать и выкрикивать.
Для молодежи здесь стоят ларьки с музыкальными записями, с компьютерными дисками – игры и все такое. Собрались с друзьями – диски поглядели – пива попили. Опять же центр Москвы – девчонки гуляют.
Рядом еще кабачки какие-то я их ниже опишу, если зайду.
И вот наегориваемся мы с Егором и вдруг вижу: щимится мимо, робко какой-то смуглый юноша, смуглый той неотвращающей русского смуглостью полуострова Индостан. И робко ему, ибо они на Индостане все очень почтительные и, может, тоже имеют кузнецкие мосты, но за границей – все очень.. очень вежливы и почтитетельны. И вот он стремится поскорее проскочить эту страшную непочтитетельную русскую толпу, и вдруг из толпы вылетает рука и некто – черный-черный – в черных джинсах, черном пиджаке, рубашке черной, лысый и в кепке набок (это я был, конечно), вдруг широко-широко улыбается и говорит:
- Намасте, апке нам кья хай?
Натурально, это было последнее, что предположительный индиец ожидал услышать тут. Однако, через три секунды он овладел собой и отвечал:
- намасте, Осман, ап…
Тут я его прервал и сказал:
- Вы извините, я счас невозможно пьян, и вспомню немногое…
Но кое-как мы с ним поговорили: заверили друг друга в дружбе руссского и индийского народа (я пытался выяснить – у них в Индии тоже есть русские татары и русские ханты – зачем, непонятно, ибо и так все знал), в любви к культуре и кинофильмам – оказывается она (Индия) так же прется с наших фильмов (старых), как я с ихних и так далее. После чего Осман пригласил меня на вечер индийского танца во дворце культуры “Московский подшипник” и был отпущен.
А я счастливый и воодушевленый помчался домой.
Даже в кабачки не зашел.
А в метро сначала стоял качался. А потом место стало свободно у моих ног и я решил сесть. Но садясь неловко выкрутил руку в такт качку поезда и пролил на пол несколько “черного русского” из баночки.
Однако сел.
А рядом мужик сидел.
Стандартный такой мужик из тех районов Москвы, что похожи на Новосибирск или Омск. Насосавшийся пива всеми порами своего тела, промокший пивом, как одежда в мелкий моросящий дождь. Рожа красная, закатная такая.
Качался мужик и тупо анализировал свет в вагоне.
Тут я “черного русского” пролил.
Для мужика блеснул свет в конце его бесконечного жизненного туннеля.
Он склонился к моему уху и прошептал:
- Нехорошо!
И укоризненно пальцем поворочал. Указательным.
Я с ним согласился. Ехать долго – если разливать – не хватит.
Минуты через две мысль в мужике погасла, а еще через две минуты зажглась новая.
- Нехорошо это!
Еще через две минуты:
- Нехорошо это разливать!
Как он был прав!
…- Ты вот разлил, а…
….
….- Ты вот разлил, а…
- Да, нехорошо.
- Ага!
После этого мужик укоризненно показал на свой черный ботинок.
- Облил, что ли?
Мужик укоризненно покивал головой.
Я встал, снял кепку, присел и вытер ему башмак.
Больше мужик меня не беспокоил, и соседи глядели благожелательно.
Я ехал – ехать было еще перегонов восемь и думал: Нужен ли я общественному транспорту? Не общественный ли транспорт я сам?
По всему выходило, что общественный траспорт типа метро был создан древними муравьями, что были размером с крупного динозавра и рыли землю от нечего делать.
Это потом уже пришли люди, построили собачьи будки, муравейники, осиные гнезда. И так устали, что никакого антропогенного влияния в занятые древние муравейный ходы сделать уже не смогли.
Я сегодня – единственный антропогенный фактор в метро.
Все остальные выкладываются по полной на строительстве муравейников и пунктов отлова бродячих животных. Поэтому в метро едут мертвые. Один я человечный.
Не зря живу на свете, - всегда думаю подходя к дому своему после метро.
Однако, любимая это не понимает. Она считает, что человеком я должен быть лишь с нею. С нею одной. Она думает, что другие лучше живут: что в метро силы копят. А дома мед и пиво разливают перед любимыми.
*** в сраку они разливают.
ПРОЛЕТ: У нас с ней есть такое обыкновение. Когда я пишу эти, или эти же строки. Она – она это чувствует. Через.. через годы и расстояния. А если проще – с той стороны Москвы, из вчерашнего дня. Раньше она это чувствовала и из завтрашнего – но, ненавидя это, она попыталась прекратить меня провоцировать.
Но я ведь тоже чувствую.
И поэтому, даже когда она не хочет меня провоцировать, и я не хочу себя, но если ее… Я сажусь и пишу.
Она тоже не выдерживает. Она звонит мне, я не люблю телефонных звонков, поэтому у меня телефон с очень мелодичным перестукиванием спичек по серебрянной пластине, и вот услышав ее, я снимаю трубку - в ней тишина. Это она. Я узнаю ее по ее отвратительному “уммму”. Я переключаю телефон на режим спикерфона. Это режим – когда можно говорить – говорить вслух – не в трубку, а в – там такая решеточка на аппарате – за ней микрофон – он все улавливает.
Я сажусь и пишу. Клавиши клавиатуры постукивают.
Она звонит – чтобы послушать, чтобы слушать, чтобы слышать этот перестук.
Но говорить со мной - она – не хочет.
ТРЕЗВЫЙ.
Мне моя любимая порой намекает так неосторожно: не бросить ли мне пить. Чуждая всякой литературной культуре и вообще чтению книг – что я вполне понимаю, ибо трудно, почти невозможно написать книги, если не прибегнуть при обдумывании ее к неясным идеям, неощутимым предметам, вывихам и растяжениям ума (что любимой абсолютно несвойственно по причинам уже объяснявшимся) – так вот чуждая моему литературному труду, она порой замечает мне (нагло и неуважительно в характере вообще замечаний слишком прижившийся женщины мужчине), что если бы я не матерился в книгах и не описывал хвастливо свои пьянки, так мне и писать было б не об чем.
С одной стороны, внутренне я понимаю, что она права, ибо что не пишу – неприменно с пьянки начинается, или пьянкой кончается.
С другой стороны, и опять же внутренне, я понимаю, что как в пьяных своих мерзостях я лишь черпаю силы для выношения и проживания неизбежных мерзостей окружающего трезвого общества, так и мой читатель в моих литературных пьяных мерзостях находит тот толчок, который помогает ему по инерции пролететь неизбежный пассаж трезвых мерзостей моих литературных героев – в жизни обычных очень многочисленных людей, столь старающихся отбить веру в прекрасное, красивое, доброе и бессмертное даже у камней (например, при строительстве своих жилищ), что по той же инерции по окончании строительства и вселении они сами перелетают к осознанию, что с верой дело нечисто. И дай-ка мы почитаем Гришу Чекотина, он пьет много, явно дальше нас растянул и вывихнул свой ум, глядишь, что-нибудь ему да и открылось…
Я где-то выше, или ниже, писал о лиловых облаках и синем закате.
Мои восторги – кому они нужны?
Твои восторги – кому они нужны?
Эта горячность – когда ты каждый раз пишешь «вотсторги» вместо «восторги» – кому она нужна?
Самый сильный расстроится, если не поймет, что –
что пускай восторгами не поделиться, но –
- без восторженных людей мир не стал бы.
И поэтому, сетуя на одиночество, не сдавайся. Вот такой совет – я не знаю совета пошлее – но он так же силен, как совет живому не оживать, а мертвому – не исчезать.
Пойми – твой восторженностью камень, даже брошенный в лицо, вспархивает птицей, а вода… почти любая вода… - вином.
«Почти» - потому что льем ее мы – люди, и некоторые их нас – идут в менты не из чувства голода и не просто из голода.
Дьявол тоже может море.
Нормальной жизни не бывает. Бывает просто… жизнь.
Вавилон 5.
(дальше: речь: баба предлагает ему не только любовь но и страсть. Еще бы, такой лысый. Похожий на давно помершего Брюса Виллиса. Тоже алкоголик. Только на самом деле.)
16 ИЮНЯ
Мой почер временами отвратителен даже мне самому. Временами. Мне страшны мои буквочки. Мой почерк - словно почерк Иезикии, которого пилой… Или это Исайу пилой? Не вспомню. Я и себя забыл.
Нынче с 21 12 до 21 23 я видел красивую женщину. Я не видел красивой женщины. Потому когда увидел ее - я ослеп. Я ослеп от женского лица, разводящего в стороны рассудок и безумие, они разошлись и все - над тобой песчаное небо, под тобой бездонная земля, ты шевелишь губами, считая свои взмокшие пальцы.
Ее голова… Может ли у красоты быть голова? Может - твоя, которую она сносит напрочь. Ее голова - была - одной сестрой с головой Афины Паллады в музее им.Пушкина, при входе поворотить налево в греческий зал. Поворотить и стоять полчаса. Видеть в черных агатовых глазах небо древнего мира. Видеть его сверху, и видеть маленькие муравейники городов в разрывах облаков.
Она вышла на Каширской, я чуть позже - на Кантемировской… Не было никакого - "чуть позже". Я исчез, соскользнул в одну из немногих темных щелей этого мира - из которых не возвращаются. Смерть лишь одна из них. И не самая страшная.
Только корни трав, растущие на поверхности, могли остановить этот чокнутый безумный поезд и подарить мне еще 10-20 минут рядом с ней перед соскальзыванием в темную щель. Но они не стали этого делать. И она вышла на Каширке, но могла выйти где угодно. Ее нахождение в этом обычном чокнутом седьмом вагоне не было определено ни случаем, ни богом, ни временем.
Войдя в вагон, я не увидал ее. Я проехал две станции, глядя в книгу, стоя над ней - сидящей.
Потом я заметил - у меня близорукость, но у меня и нервы - я почувствовал взгляд снизу - на меня. У меня темные очки - чтобы не видеть чужих взглядов. Этот взгляд я почувствовал. Но не обратился навстречу. Просто взгляд. Еще станция. Я взглянул вниз из любопытства. Потом я глядел вниз еще пятьсот тысяч раз. Читая книгу. Из страха. Глядел. Читал. Я примерно помнил - с какой скоростью я перелистывал страницы - и старался придерживаться этой скорости. Потому что буквы стали - словно их писал Иезикия, когда его пилой… И сейчас меня самого пилой, и мне читать оттого неможно…
Она не была прекрасна. Она была красива. Совершенно. Как бывает совершенная тьма, при которой глупо закрывать глаза, как бывает совершенный свет, при котором глаз не открыть. Я не влюбился, не полюбил, нет - она просто взяла и положила меня под 150-метровый слой воды, откуда уже не выплыть.
Ее красота была добра как вечерние закатные облака летом. И мне было страшно - как если бы я, взглянув на них, внезапно перенесся и оказался рядом с ними. Опираясь на них. Ее лицо было закончено, как загорелая лодыжка третьеклассницы у взрослой девушки, лица которой вы так и не увидали. Она была без запаха, как зимняя клубника, неосязаема, как белая черешня.
Ее красота - если из женщин - четкие черты Марлен Дитрих - с глазами цвета кожи итальянки, с ноздрями, которые чертит - прострачивает игла швейной машинки немецкой работы - в трезвосумасшедше подставленной ладони.
Ей было несколько не по себе. Вокруг нее редкие мужчины переставали дышать видя ее, холодели коснувшись того места в пространстве, с которого она только что сошла. Женщины, видя ее, сглатывали голыш гортани и замирали, уродливые как переведенные в камень фигуры Рубенса.
Если есть на свете рай, или ад… Я согласен даже на бессмертие,… Ничего не будет много или мало, ничто не может просто претендовать на то, чтобы быть - за - за то, что я увидел это испуганное женское лицо - испуганное своей красотой, эту женщину, озирающие свои следы, как озирает их мужчина.
Мой бог показал мне столько дерьма, столько раз ткнул меня в него. Мой бог столько раз меня вынул, почистил и по шерсти погладил - любить его мир дальше. И это все понятно.
Господи, вот только на Каширской .. как может живет… может просто сошла… женщина… ей 34 года… женщина такой красоты, что неможно ни дышать, ни не дышать.
Я гляжу на этих женщин и неженщин, я гляжу на жену и нежену, любовницу и нелюбовницу, и у меня встает - пусть я и знаю, что это убьет - меня, их всех - у меня встает и поворачивается язык - говорить лишь о ней.
Если бы вы видели ее… У нее - косметика - сухая, жалкая, защитная. Сыплется с глаз тушь, с носа и щек - пудра. Губы - в трещинах помады. Боже, как она красива.
Вы не поняли, вы скривились, - я уточну: ее косметика была положена – как кладут ее актрисам рекламным роликам о косметики – кладут люди, сделавшие своим крестом класть краску на лицо, и все равно потом эти мазки отглаживают на компьтере. На таком лице – даже взгляды, даже твой взгляд – чужой, грубый, что говорить о краске? Ее красота смотрит. Ее красота трет глаза, как трешь их ты, когда попадает соринка. Ей соринкой – наш мир.
Словно кто-то - ни бог, ни сатана - словно кто-то неведомый даже им - взял все наши представления о глазах людей, смотрящих на звезды, и о глазах звезд, смотрящих на людей, и подарил эти взгляды одному ее взгляду - мимолетному - на меня...
Зачем же она в метро ездит?
А зачем она вообще по земле ходит!
Я не сойду с ума, только если поверю - что она заметила меня - пусть так заметила, как мы замечаем наши тени - но хотя бы так.
Верю.
Хочешь, я ее нарисую тебе… Да, этот ребристый рисунок - она.
Я не сказал ей ни слова. Я просто умер. Когда она ушла. Дай вам бог кончить так же - с видом на плоть заката.
16 Июня 2000 г.
ОПАЗДЫВАЯ ИЗ ДОМУ
Как ты уже мог заметить, я – большой любитель путешествовать. Я подобен газетному листу скомканному – лежит-лежит, вдруг ветер налетел – лист приподнялся, отряхнулся и понесся к горизонту.
Не далее как вчера, сижу я, тщетно пытаясь сообразить: что, зачем, и почему неприменно я,.. сижу соображаю, как вдруг - появляется М., обвешанный сумками и прямо заявлет: еду в Крым, в три часа поезд, вернусь в понедельник. Когда минет четыре-пять дней.
Я перестал думать и пошел клянчить любимую, руководство, руководство руководства, любимую любимой – отпустите меня.
Езжай, согласилась любимая. Любимая любимой огорчилась.
И с руководством та же фигня: руководство глазами говорило: да!да!да! неситесь, григорий, в Крым, в скифские степи (меня немного подергивало под таким взглядом: не люблю я скифских степей, я вообще степей и полей и всякой плоскости, что больше моей ладони, не люблю), вы, григорий, ах, позвольте называть вас просто гришка, вы весь такой необыкновенный, но… вот есть руководство, которое не велит, ах, не велит, если б оно велело, мы б тоже, может быть, неслись в Крым и скифские степи (*** бы неслись!), где как в японском саду камней – в любой точке видны могильники - семь каких-нибудь и не видно одного – твоего, скачешь по степи и своего не видишь, а чужие видишь, ай да разлюли степь-волюшка… однако ж вот такое скакание обернется нам и тебе прогулами (да в ****у ваши скифские степи, – хочу я кричать, - я в море хочу ногами, а головой – в мелкие горы лечь, какие ж это прогулы, это всего лишь мое желание быть там, где мне хорошо, вселенной вокруг меня хорошо, и вас – нет!) (вот это и называется: прогулы, - мутная тоска в глазах у подруководственного руководства).
Так что пошел я в США, на острове Родос выпил бутылку «Старого мельника», ссудил красноглазых панков, из Питера заглянувших, десятью рубллями и вернулся…
…В другой раз И. является: в Казани завод есть. Пивной. Красный Восток. Можно и, может быть, нужно съездить. Написать о заводе. Какое пиво охуительное делают. И. днем подрабатывает рекламным агентом, я у И. днем подрабатываю журналистом, а чем мы по ночам занимаемся – я свои путешествия описываю, а И. чаще просто плохо спит. Да *** с ним, готовлюсь я в Казань ехать. Любимую предупредил. Мол, пивзавод, но, мол, поделу. Любимая повздыхала, но простила.
Но что-то не сложилось, позвонил мне И. дня через три, я, говорит, только из Казани. Ну и дерьмо эта Казань: пиво, ты прикинь, теплое, на заводе и то теплым пивом поят, нихуя не гостиниц, приехал утром – на завод, с завода – на поезд. Одно в Казани: бабы ходят в прозрачных блузках и юбки им задирать не надо – некуда. Я говорю: как это некуда, на бедра и выше…? А он поясняет: они и так на бедрах, а выше задрать грудь не пустит… Такие дела.
12 статей написал я, однако, по рассказам И. про пивзавод в Казани.
Любимая часто пеняет мне: ты такой непоседливый, как лист газетный, вот ты есть, а вот тебя нет, пропадаешь - вечно, где-то, с кем-то. Дома не бываешь. Любимая, отвечаю: путешествия – кровь и пот мой, волшебное число - «три дня». Знаешь, говорю, любимая, совершенство мира в его путевом несовершенстве: Бог создал землю в три дня, потому что он, как я (почему б ему не быть как я, если я как он чувствую?), лишь три дня мог он считать вот тут своим домом. А потом ему нужна была дорога до следующих трех дней, и мир наш он сотворил в три дня, сотворил, сказал: «да будет так» и сел на самолет. Или в поезд.
… В другой раз сидели мы с М. и М. (это другие э’М.’ы, удивительно, но всех моих искусителей на М. зовут, обоего пола) в «Викинге», ну вы знаете этот бар, - темноватый, очень темноватый такой, со столами из провинциального ресторана, и официантками, да-с, официантками… Сидели и чертили на оборотных сторонах главы «16 июня» этой вот книги маршрут, которым на следующий день уезжает М., а мы с М. через недельку этому маршруту воспоследуем.
Судите сами: старый русский, даже прарусский город Юрков, именно здесь М., копаясь в земле, нашла бронзовую табличку, на которой было написано:
До Калуги – поездом, оттуда до Юркова – автобусом, а там: от автобусной станции пересечь город пешком, выйти на мост за мостом поворотить направо. И автостопом километров 60, и будет река, в которой боольшие щуки сидят: М. даже показала от локтя какие большие, М. – девушка маленькая, локотки у нее аккуратные такие, но у каждого свои щуки – большие и маленькие, М. было начал рассказывать М. какие щуки большие, а какие маленькие, но у М. лапа-то поболее даже моей будет, М. смеялась и не верила. А есть ли там ларьки – пиво чтоб купить, водки, интересовался я. Нету, говорила М., завсегдатай тех мест, она там каждое лето со своим надруковдством и подруководством лагерем стоит и землю измеряет, работа такая у М. Какая водка, говорил М., в рюкзак не влезет, спирт возьмем. На спирт я тоже был согласный.
И не сказать, чтобы мы пьяные были, по паре пива-то и выпили, и все так трезво обсудили, и три листа «16 июня» исписали, да только потом М. уехала землю щупать, а М. вдруг обнаружился в городе Архангельске, что с Юрковым лежат в противоположных сторонах от Москвы, а я лишь перебил рукописный текст «16 июля», перебил, перевернул листы на схемы маршрута и сидел некоторое время, подперев голову.
…В другой раз слетела ко мне Н. (для разнообразия) на своих тяжелых хвостах. У Н. вместо хвоста крыло рулевое, она им рулит в бурной воде Средиземного моря с той же легкостью, как и в разреженном воздухе Куршавеля; а вместо крыльев – два хвоста, из хорошей такой прорезиненной парусины.
Так вот слетела и говорит: григорий, готовь загранпаспорт, поедешь с Родины.
Куда, спрашиваю? Автоматически спрашиваю, рефлекторно.
Она что-то мне говорит, но я не слушаю, волшебное слово “поедешь” продолжает звучать в моих ушах, глазах, ноздрях, и даже кончик *** взмок.
Приготовил я загранпаспорт, отмыл я его докрасна, разгладил каждую складочку,
Жду. Год жду. Два жду. До сих пор жду.
Изредка Н. слетает ко мне: приготовил, спрашивает. Ага, киваю головой. Молодец! И хвостом – плюх! На обратный курс ложится...
…В другой раз с В. беседую. В. вместе с остальными в городе Томске проживает жизнь свою. Бывает и хуже. Хуже – это когда жизнь есть и остальныо, да проживать некому. В. есть кому. Есть какая-то неизбывная прелесть во встрече душевно близких людей, разнесенных физически более, чем на 260 километеров. Чем дальше, тем прелестней. До Томска охуеть дальше. В. чувствует это мое желание и приглашает. Вообще-то приглашают стюардессы пристегнуть ремни, В. – зовет. И я начинаю врать. Себе.
Неприменно. Как наступит август – в сентябре жди. Буду. Как пожелтеют листья на дорогах, как запахнет воздух золотым цветом, и замелькают в нем горящие крупинки красного перца, как похолодеет вода в Томских реках и станет розовым пар над неми ранним утром, как только наденешь ты свою осеннюю темно-синюю куртку – не пройдет и трех дней, как встану я в севшем в Томском аэропорту самолете, выйду на трав и помедлю секунду-другую, вдыхая ненашенский золотой воздух середины дороги…
… В другой раз набираю я 8-34595-20752. Или 43289. Илье звоню. Или маме его. Он может там быть, а может там забежать, если его там нет. На север звоню. Все говорю, Илья, ****ец! Еду! В следующем месяце огребаю денег и еду. Будем пить, курить, соберем всех кто есть, сходим повидаем тех, кого уже нет. Почем билеты? Илья отвечает. Отвечает, что билеты подорожали вдвое с моего предыдущего такого же звонка.
Нихуя я не огребу столько денег! Но на прошлогодние билеты – хватит, их и куплю, а куда уеду… куда уеду – туда и приеду. Куда не уедешь – как домой-то сладко возвращаться. Ради этого и уезжаю. Сладко быть газетным листом, который на ветру…
ГДЕ МОЙ ДОМ?
Выхожу я как-то… Но постойте, этому предшествовало.
Просыпаюсь я от .. черт! как это определить?!
Вжиканье? Ерзанье? Шуршание? Шуршение? Шуржжение?
Ооооо-щюк-вжюк-чих-чих–ааааааааааааааа-щюк-вжюк-чих-чих-ааааааа ааааааа….
Доносится все это с этажа или двух ниже. Или выше… Или выше?!
Я поерзываю на пальто, я вздрогнут этими шумами.
Я понимаю, это уборщица приближается ко мне.
И я понимаю, что это не так смешно, как в кинофильме “Бей первым, Фреди” жужжит фрезерный диск, грозя разрезать героя от яиц – что особенно обидно – ибо грозит разрезать на глазах чувственной и покладистой блондинки. Или наоборот – блондинку грозит разрезать отттуда, куда все 270 миллионов посмотревших этот милый фильм зрителей желали попасть лопоухому Фредди. Я фильма точно не помню.
Это обычная злая уборщица.
А я обычный с похмельным утренним ртом пьяница. Я не то что двух, я одного слова связать не могу. Я ниоткуда взялся, и куда уйду – ей похуй.
И я понимаю: это Биберево. Или Новый Черемушки. Или Медведково.
В начале моей карьеры случилось так, что я несколько раз подряд был очнут в Биберево. С тех пор, где бы я не очнулся – Биберево.
Но мозги-то есть.
И я понимаю, что это, конечно, Биберево, но бллять, домой ехать, надо… как его определить – куда то есть где он то есть куда пойти чтобы начать ехать туда где он.
При этом, вы меня поймите, я не то что не уверен, что это не Новые Черемушки, или не район Юго-Запада, я вообще готов вполне допустить, что это подмосковный Жемчугов, немного далееподмосковный Ногинск, а не то вообще некий Томск, и меня В. выкинула за порог. Да, я В. в глаза не видел, но она же.. – я же в нее влюблен, и готов претерпеть от нее. Более, чем готов – жду. Ибо она – В., полубогиня, а я – жалкий, с тонкими ногами, с ломкими руками – поклон-ник….
Но это потом, а сейчас моя цель одна – бежать от уборщицы. Это - главное. На сегодня. И вообще в моей жизни.
Ах, В…
Пусти меня в этот жалкий в своей необъятности океан…
Потому что моя мать – уборщица.
Мне порой говорят, очень редко – просто очень редко я все же вывожу общение на тот уровень, когда собеседник может мне сказать ЭТО,-, искренне не боясь,-,прослыть или стать моим любовником или любовницей (в зависимости от моего расположения – в меньшей степени, и чувства дистанции – в большей). Я же все же поэт. Это не бывает бывшим. Это либо есть, либо ты…
Меня тут недавно познакомили с одним поэтом. Написавшись 12 лет наз два стиха славных.
Какое он дерьмо нынче – я напишу где-нить. Я редко испытываю жалость. Так вот: в этой ситуации я ее не испытываю вообще.
Что говорят – я забыл эту волшебную формулу. Я к этому отступлению вернулся из главки “ОНА, ТАРАКАНЫ, КОМПРОМЕСС”.
И пусть я сам работал уборщицей (тот кто моет внутри) и дворником (тот кто метет и кидает снаружи) много лет, я все равно не баба, я не стал бабой, но я принимаю незнакомых баб. И я не хочу делать хуже ее жизнь (чуть не написал “мир” – то есть сначала написал, но потом затер на “жизнь”). В которой (затер “м”) – сколь бы ни мало мужики занимали места, сколь бы поганое не занимали, но есть один, которого она терпит, и на которого вешает всех своих собак. В итоге, они все оказывааются на ней. Она этого не понимает. Но я-то – я. Я не стану еще одной ее собакой.
Я быро сбираю пальто, и, прислушавшись, чалюсь вниз.
Переночевал и будет.
А на улице – а на улице паника и холодно. Когда тепло – можно лечь под дерево – никто не тронет тебя под деревом в Биберево.
Когда холодно – тоже никто не тронет, но … не ляжется.
Еще стоит отметить, что в Биберево нет деревьев, и (никогда) не будет.
И вот я стою, стою как… И через три минуты – не больше - делается так охуительно никак в никуда т ниоткуда, что ты тормозишь первого попавшегося и говоришь:
- Простите, я знаю, что сейчас двухтысячный год, где-то август, начало чисел, вот только – правда, правда, постойте, - скажите – где я нахожусь. Это ведь Москва?…
Странное дело, но мужики ведут себя пугливо, ровно, как бабы, встретив девственника, с его точки взгляда.
Нет, не подумайте на какого-нибудь конкретного мужика плохо. Мои пробуждения в Биберево давно стали статистикой. Статистикой, от которой свободен каждый конкретный мужик. Вот только мне они – конкретные - не попадались. Мне по пробуждению хватает злости спрашивать о координатах именно мужчин, к бабам я только трезвый пристаю. И вот мужики, которые.. у которых самих не могло не быть таких случаев.. вдруг…. поголовно (не слишком ли комплимент вышел?) оборачиваются статистикой…
Каждый раз я все же узнаю – где я.
И странное дело: вдруг осознав свое место пребывание, я вдруг вижу ясно: у бабы спросил – и баба ответила. И нормально ответила. И не старая (и не молодая) – 34-летняя баба ответила. Не подумайте плохо: ничуть не задержалась более, чем было нужно, чтобы понять, что я осознал – где я.
И осознавая это, я всегда осознаю – и кто я (об этом раньше речи не было – потому что я всегда с места начинаю, а не с местообладателя… или наоборот – *** его знает, я сейчас надушенный лежу в ожидании уборщицы)… скобки были слишком длинны, чтобы я сообразил период.
Помню одно: просвещенный местоположением я вдруг вижу – дорогу к станции метрополитена, по которой идут – идут гуськом, затылок в затылок, с затылками столь же тупыми, сколь туп взгляд в затылок впрередыдущего, - я вдруг вижу спрошенных мною мужиков – и все они средних лет, и все в темных куртках – от зеленого к синему (темно-синему и темно-зеленому), хотя иные и в бордовых, и у всех отвисшие задницы, и я понимаю, что женщину, указавшую мне дорогу, я никогда не вознесу в этом мире – ни сейчас – ни когда потом.. даже воплотившись в ее ребенке, и я пристраиваюсь в хвост этой убитой одной своей трусостью очереди…
- КАК? - ЧТО? - ОНО! - ЖИВ…
Я много рассказывал, как я в Молдавию ездил в позапрошлом году. Но ни разу не писал об этом.
Я сейчас подумал – так ли я ездил, как рассказывал?
Нихуя!
Я сейчас снова с вами туда съезжу. Пиша об этом.
Кстати, текст “Учитель и ученик” был написан в Молдавии. Если б я туда не съездил в позапрошлом году – этот текст никогда не был бы написан. И не потому что, что Молдавия вдохновила. Нет! Это она Пушкинских критиков вдохновляла на реконструкцию его мотивов. Но просто потому, что я пишу случайно. Вот сейчас я мог бы ****ься, или не ебаться, мог бы бы, или не бы, - я бы не писал при этом. И я бы не написал это. Я бы написал другое. Фишка в том, что писание состоит из сюжета и всей твоей жизни. И если о жизни можно много рассуждать – фатальна она или не фатальна, то сюжеты – уж точно не предопределены. Какой сейчас на ум взбредет – на тот фатальная твоя жизнь и навяжется. Я уже говорил об этом в главе, в которой говорил – как надо пахнуть когда над словом пашешь.
Не пойми меня так, что я просто в клавиши долблюсь. Я уже говорил в начале – что я по ним просто не попадаю в таком состоянии.
Я о чем-то другом говорил. О чем не помню – но примерно так же в Молдове живут. Вроде люди – типа ценники в магазинах. А вроде и не люди. И вроде и не ценники. Но вроде и люди и ценники. Словно кто-то за них цену всему рассчитал-повесил, а их сахаром выдроссил – отпускать – они и отпускают. И с равной растерянностью отвечают на предложения продать дешевле и продать дороже. Я не пишу для комиков. Это на самом деле так.
Молдавия была характерна тем, что…
Потом напишу.
Что-то меня плющит опять.
То есть я не пьян.
Но как-то не так-то.
Ниче, если сама песня нажмет на PAUSE?
……
ЧТО МОЙ ДОМ?
- Ну и, бллять, где твой дом?
Это говорит таксист. Он так говорит иногда. Не каждый. Вообще-то ни один так не говорит. Которые так говорят – меня не берут. Я часто езжу, оговорив, что плачу по приезду.
А хули?
Шарф потерял.
Пальто или там плащ, куртка нечисты. Если вообще есть.
Нет, однажды проснувшись в Биберево, я так ништячно добрел до метро и в нем поехал. Больше не ездил. Вы себе не представляете (хотя, верно, сталкивались). Меня, когда я шел к метро, вдруг вывернуло. Был месяц октябрь. Лужи были под заморозком, так чудно. Из луж московских растет трава, и когда заморозки – она растет сквозь лед. И вот я шел, шел, шел по тропинке, и вдруг меня потянуло вбок – я сделал шаг, два, три, опустился на карачки, взглянул в изморозевый лед лужи, не увидел никого и сблевал. О, как я сблевал в тот раз!? Я так не блевал даже в тазик, умственно подставленный с вечера у подстилки моей.
Я облевал треть правой штанины, и две трети левой. Боюсь, что меня также вытошнило, когда я спал в подъезде, оттого и куртка моя была в ржавых потеках.
Я ломал лед, рвал траву и брал ею воду. Чистился. Вы представляете себе – как я по-чистился. Но, видно, сильна была доза алкоголя, потому что, почистившись таким манером, я все же встал обратно на тропу и вошел в метро.
Биберево – станция – одна из конечных. Я сел на полупустую лавку.
На станции, предстоящей кольцу, я протрезвел. Враз. Так бывает. И обнаружил, что я – весь грязный, облеванный, и – вонючий с минимум двух метров – тесно сжат соседями. О, йопт. Бокам-то тепло, но рожи у них такие..! Если бы у Христа было такое лицо, когда он Лазаря поднимал…
С тех пор мне брезгливо ездить в таком, или даже приближающемся к таковому виде в метро.
Я стою и ловлю машину.
Но поскольку я без денег – не всякая соглашается.
А поскольку я без очков.. у меня минус шесть с половиной… – но это ***ня. Тот, кто верит – он, бллять, хороший человек. Просто придавленный нуждой. Он из мудаков – в верхней стратисфакции. У него карма нихуя не худшает оттого, что он меня довез. Но и не лучшает. Потому, что за деньги.
Помнишь, друг мой, я тебя заклинал в одной главе не мыть пол шваброй. Если ты мне веришь – помни, что мытье шваброй само по себе нейтрально для кармы, но частое такое мытье ломает твой мозг, и однажды ты вдруг начнешь брать деньги за сдачу квартиры или за подвоз на машине. Если тебе не по пути, но время есть – ты часто услышишь чужую жизнь, или свою выскажешь, а если по пути – немного бензина сожжешь.
А!!! что тут говорить. Если ты везешь человека куда-то, и при этом ты веришь, что везешь его домой – как можно брать с него денег, если ты не знаешь – где твой дом? Прикоснись к этому человеку, знающему, где его. Тебе обломится.
ПОД ЗНАКОМ ОЛЕНЯ
Вышел я как-то из дому А. Дом А. расположен в подмосковном Дзержинске.
Я не раз так выходил из таких домов, из таких подмосковных.
Дзержинский, кстати, был на самом деле. Только он никогда не бывал в Подмосковье. Он из Польши сразу в Москву махнул. (Я не против Польши – ей мы обязаны такими разноречивыми вещами, как «Сон в летнюю ночь» Уильяма Шекспира и фотографиями – (потом впишу кто делал) певицы Евы Демарчек. Фотографии здесь
(ссссссылка).
Потом Дзержинский при царском режиме в Сибири сидел – но опять же: Москва-Сибирь, Сибирь-Москва, минуя и Подмосковье и всякие промежуточные. Но речь не о нем. Я просто для расширения умозрительного пояснялся…
Я не сразу сформулировал, но сейчас точно уверен из накопленных чувств, что говорить надо иначе:
«Вышел я как-то из дому А. Дом А. расположен в Дзержинске, что подле поддзержинской Москвы»…
А. называет тех, кто ей мил – оленями. Гриша Чекотин – олень. Не всегда, но достаточно часто.
И вот вышел я из ее пятиэтажного дома часу в пятом.
И вижу, вижу я: ****ное ночное черное до синевы небо. И в небе звезды.
А вокруг – дома пятиэтажные А.
Это не Бибирево, если кто не понял.
Это вообще не Биберево, если кто и тут не понял.
Это дома пятиэтажные – обступленные фонарями ночными – знаете такие – они всегда ярки в малом полукруге, дальше скошенные круг (не овал!), в котором снежинки кружатся – и зимой и летом – кружатся, зимой – снежинки, летом – крылья этой ночью сгоревших бабочек не опадают всю эту ночь. И несколько еще с прошлой никак не скружаться.
Стоишь несколько – смотришь…
Идешь вдоль, за угол, снова вдоль – все они…
Тут – фонари, т а м - звезды. А звезды!… Созведие Оленя видишь. И лишь воздух ночной морозный свистит. Когда созвездие Оленя на небе – всегда в воздухе крошка снежная кружит. Даже летом. Ночное лето – оно такое…
Вдруг мимо бежит-тащится – то ли тетка за собакой, то ли собака за мужиком.
Ухмыляешься.
Пережидаешь, идешь за угол, и снова вдоль – все они…
Снова тихо.
Выходишь за дома – в черноте лежат, торчат травой сухой белые поля, под снегом.
А. спит. Спит ее городок.
Вынаешь пачку «Союз-Ап(п)ол(л)она», щелкаешь – зажигалка капризничает. Оглядываешься – где та тетка-мужик с псом-собакой?… На грани услыхания их кашля-лая – зажигалка срабатывает.
Куришь и ждешь на остановке.
Садишься и едешь.
Дома свинчиваешь пробку, любимая спрашивает, где ты был.
- А, - говоришь ты, - а.аааааааААААААА!
СЛУШАЯ РАДИО
Президент про свою бабу, вне понятия о российских переводчках, которые тоже безмозгло ткут перевод американских копирайтеров.:
- Если выбирать между ней и ребенком…... я выберу ее…..Но если выживут оба.. пусть будут оба…
Вавилон 5
Если, ****ь, оба выживут – от тебя *** че зависит, п.пп..Президент!
Потом напишу.
Тошно, сил нет. А тут еще радио слушать – объяснять вам и себе (или себе и вам), какие тоскливые люди сидят за объявлениями типа “приглашаем престарелых москвичей в программу “Отдай свою кваратиру мэрэ” за пожизненное обеспечение, и ты проживешь на 10-2-34 летгода меньше” или вопросы “А вы реально пишете свои песни, или… нереально…?… - а я честное слово их пишу и, сняв сценный грим, боюсь ****ься со своими многочисленными поклонниками, подписывающими свои записочки, что ворохом сыплются мне на сцену, “Меллисса”. А на самом деле они подписываются “милиса” и “предыдущее сложносочиненное предложения мне сочинил гриша чекотин”.
Не такое оно уж и сложное.
Вряд ли я потом что напишу.
Я лишь коротко скажу: ***во.
***ва в жить в стране, превратившейся в нацию рантье. Или превращенную. Боже, в этой стране, человек созидающий не отличается ни внешне, ни рационом питания от людей, выступающих по радио для людей, радио слушающих. Он даже не белый. Они даже не негры.
Все ***во. Слушать радио с утра. Вечером. Ночью нехуево, казалось бы, когда пьян и хочется нести взаимную хуйню. Ты несешь ее про себя. Певец и ведущий – по радио. Компания даже выходит. Однако, однако хуево. Как палец сунут в дерьмо. Чужое. И нюхать. Не облизывая. Не давая себе поблажки. Только нюхать, закатывая глаза. И все снюхать. Один наш актер, Филиппенко, в Гиннеса попал за то что кружку пива снюхал. Я, однако, лучше свою руку, повертанной в куче дерьма чужого, снюхаю, чем Филиппенке руку пожать. Филиппенка, наверна, тоже лучше еще одну кружку пива снюхает. И кому тяжче будет еще вопрос. Однако, кому будет быстрее на суде Петра и Павла – не вопрос.
Чтоп не отягощать карму Филлипенки я не пишу – какое пиво он нюхал. Дерьмо же подойдет любое.
Про карму читай дополнительно главу “Тараканы”.
УМАТЫВАЯ ЗА ГРУДЬЮ
Женская грудь – как тушенка. Когда был молод – ел. Когда поседел – узнал – что там – в тушенке - субпродуктов – от 40 до 75 процентов.
Это кого хочешь огорошить. Но не меня.
Хотя и мне трудно теперь тушенку есть.
Иной раз – ее бы – да с картошкой, сваренной в мундире и без оного, да с лучком, да с пакетом сока томатного, да с полубутылкой водки – и даже без водки можно, если хлеб есть и масло сливочное – не горькое.
Таких кайфов не случается почти.
Поэтому речь пойдет о груди девичьей. Ее как не описывай… Я собственно пишу для своего читателя. Мой читатель меня поймет, даже если я вот тут начну говорить о горошке зеленом. Таком чумовом горошке – что
- сам по себе – ложкой черпнешь – самой большой на свете ложкой – и кушаешь – как бы не был гибок и избеглив – а ни упадет ни один горошин на пол.
При том для опаздывающих есть яичница вчерашняя. В морозилке. Если к ней – да горошек зеленый, то .. я нарочно руки раскинул – может хоть кто-то пальцы отдавит, не в силах сдержать удовольствия…
Пальцам было очень горячо. Сначала от ожидания пророка, а когда он не пришел – от ожидания того, кто вместо.
А все девичья грудь и горошек зеленый. Я даже скажу какой – “ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОШЕК. ЗОЛОТОЙ СОКОЛ”, но не спеши ему полную осанну петь. Ей-богу купил нынче только потому, что другие были в меньших банках.
Я, натурально, всей банки не съем. Но я просто расчитывал на вас. Вот и взял побольше.А на вкус этот сокол такой же, как и в мелких банках любой другой.
Берите в мелких банках, если вы ни на кого уже не расчитываете. Однако, у этого (и всех моих текстов) цель, однако, одна – помимо удовольствия вам доставить – показать вам, что расчитывать на других можно в самых запутанных и конечных этих, как их, ситуациях…
..Ой, ****ь какой чумовой день нынче – 18 августа 2000 года. Эта главка писалась 12 августа и 23-го, но эта вставка чисто оттого, что 18 августа – охуительный день. Я его описывать не буду, не хочу, чтобы вы узнали путем сравнения, что в жизни бывают неохуительные дни…
Ах, я как-то опрометчиво заговорил в главе о груди манящей о горошке зеленом. Но править уже поздно. Вы сами попробуйте одну-две строчки написать – а потом их выкинуть – о том, что влекло, написать три-четыре…
Итак, три-четыре: за грудью я уматывал лишь однажды. Родившись на свет и еще не зная – что это – грудь. Когда узнал, я, отказывая женщинам в душе, все же не отказываю им в Носителе Сердца.
Из-за этого ссученного пидора все эти тексты и возникли.
Засим прощаюсь на ныче, пойду почитаю каую-нибудь фантастическую ***ню. Вы меня простите. Ждать - недолго.
ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ ЧТО ВСЕ ЖЕ ДОМОЙ.
Мне любимая часто пеняет, мягко так, ненавязчиво, фоново, - дескать ты с друзьями, вот с друзьями ты…
Нет, любимая не говорит именно это слово “друзьями”, она какое-то другое говорит – она все же любимая – моя, не какого-нить иного-другого (вот это ее слово “иной-другой”) – но по интонации я, не отличающий вообще-то себя от иного-другого, догадываюсь, что речь идет о тех, кого любимые иных-других именуют “друзьями” в своих укорениях этим иным-другим.
И я тогда говорю любимой:
- Послушай, любимая, - говорю я ей.
И молчу.
Я
- слишком громко поет Пи Джей Харви – “ту бри’ май л’ёв”
Я ищу где
Как сделать – тише –
Я брожу по комнатам –
Их немного
- одна, прихожая, ванная комната,
кухня. прихожая –
я гашу-включаю свет,
- тише не делается…
-
«ам гонна хай» - выговаривает Пи Джей Х арви
- вонна монста? Вонна найт? Вонна ….
Вонна хай…
Свет гаснет – там – тут – за окном…
А эта сука все поет, а у меня все болят зубы – внизу, справа. Там – привычка жевать жеваемое.
Надо ебнуть.
Ебни, друг.
Я ебнул.
Забавно. Языкознание знает четыре времени:
прошлое,
настоящее,
будущее,
инакоязычное.
Ты, читая меня, знаешь одно время – сегодняшнее.
Поверь: создатель такожды держит – время – словно все доступное пространство – перед собой – и как что было там и было тут – для него едино – что было тогда, когда пил я, и что будет тогда, когда напьешься ты.
Ай ремемба, - поет Пи Джей Харви. Ей можно верить. Она дохуя помнит. У нее и комон билли и туморроу нева кам. И она свеа ю а the онли оаван.
На чем и забили.
А вы, говорите – друзья.
Друзья из припева не выползают.
А я не Пи Джей Х арви, я себе припевов позволить не могу. Хочу. Но - не поются.
ПОД ВОДКОЙ.
Вообще-то не только.
Я вообще в милицию, 48-ое отделение г.Москвы опять попал.
Лучше бы я носом – ткнулся в собачье дерьмо.
Неудачное сравнение. Разного уровня объекты. Там, на котором менты – нет ничего другого – ни хуже, ни лучше. Приходится обращаться к другим. Логика страдает, но на эмоциональном плане – совпадает первые секунды – пока не начинаешь всерьез сравнивать дерьмо и ментов и понимаешь, что, возможно, когда-то дерьмо было как розы… или почти.. но чем-то не угодило и его сравнили с .. с чем-то плохим… потом еще с более худшим… а нынче оно само стало так плохо, что уже с ним сравнивают… ментов тех же. Дерьмо уже и не вякает.
Вы не были в милиции?
Хотя кто в милиции был? В милиции либо бывают, либо не бывают.
Я вам расскажу.
Ничего такого особенного.
Они – менты – такие смешные.
Сразу по карманам полезли. А у меня там сердце японца одного и задняя нога Боливара (коня). Ну еще пара дымчатых овальных слив, золотой самородок величиной со среднего размера белую крысу, еще крыса эта же самая – сука, шевелится, сука, и непонимающе глядит на подползающие к ней шершавые необычайно гибкие пальцы (она не знает, что менты и пианисты одинаково жизни не знают, но у пианистов хотя бы мамочки есть, которые за их руками следят), еще конфетка, на которую налипли табачные крошки, и россыпь буквок азбуки для слепых Брайля, правда не весь алфавит, а лишь несколько букв – А, Х, П, О, Ш, Л, И, В, Ы, М, Е , Н, Т, С, У, К, Н, Й, и еще, ну много всего – по мелочи.
У мента глаза пучатся. То есть не глаза. А органы. Ой, бллядь…
Я вам сейчас расскажу одну историю из своего детства. Я ее уже где-то рассказывал, но она ведь история из детства – она годится для всякого случая. Собственно, есть два подхода в объяснениях всего и вся:
Первый: все, что есть, катит для объяснения чего-то одного. Пример очень утрированный: фрейд, юнг, священник любой… и все ихняя камарилья.
Второй: если что-то одно есть – из него все остальное видно. Все, что есть – это окно, из которого видать – куда у глядящего глаз хватит. Повторяю: весь мой секрет – и отличие отчего я такой, а кто иной не такой – оттого, что во всем, что есть и чего нет, что ощупать и что бросить, и что поцеловать, и что съесть, и что сказать, и что услышать – во всем я вижу окно. Собственно я окна не вижу – как окно увидеть? - я в него гляжу. Чесслово, твое сливочного цвета предплечье – для меня окно – в котором я вижу и сливу, и коров, пасущихся между слив… Кому я это сказал, читатель? В половом отношении? Мужчине или женщине? Я отвечу тебе: в окно видно все. И всех. Даже смотрящего. Ему самому. Если присмотреться. Присмотрись, а, читая этот текст?…
Продолжим.
Мир делал один человек, у него было одно детство. Как у меня.
Однако, к истории.
Выхожу я из дому 14 мая, в возрасте 13 лет, в новых сапогах по колено. Если вы уже забыли – иметь такие сапоги – это ваще, это вам сам черт не брат, и так не брат, что увидев вас – он пойдет бога молить – чтоб и ему такие сапоги обломились.
У меня черт уже второй раз бога …
В общем, выхожу я, подобно менту на дежурство.
Солнышко сияет, птички чирикают на еще голых ветвых (дело было на крайнем севере). В общем, все как у мента – кругом голо, и если что и сияет - то для меня.
И тут подкатывают ко мне пацаны наши дворовые, цокают языками, закатывают глаза – в общем плющит их и сявит и подступиться боятся к такому парню в таких сапогах.
Это мне так кажется, как менту примерно кажется, когда он на дежурство выходит.
Я вообще-то во дворе был не самый слабак, то есть в своей возрастной группе я шишку-то держал. Но двор образовался раньше и потому козырял в целом не я. Но в таких сапогах я про это забыл. Мент также забывает про это.
И вот чуваки, что постарее были – изнывая и томясь принялись меня подзуживать – мол, слабо тебе Щипа (это у меня такой кликун был, у нас четкие кликуны были – Яйцев, Чан Капусткин, Дюшес, Бажен, Хома, Ляга…), меня за умственное проворство Щипой звали. Еще Доцентом – когда я выпутывался из ***вых ситуаций (когда мы школу подломили на новую аппаратуру и я предложил ныкать аппараты на болоте, так что потом менты хуй их нашли на обысках… но, если честно, то я хуй свою долю получил после реализации – в молодости кто хочет стать вором – не столько воровать учится – своровать и за него своруют – он учится гнилому слову – кто научиться – станет вором, кто не научиться – станет лохом, кто обидится – станет мной) и Васильком (когда я спросил, а что такое триппер – хули не спросить – когда все хуи выставили и у всех капает с конца гной, а я даже выставлять не стал – хули ниче все равно не закапает…)…- слабо тебе Щипа, вон ту лужу вымерять.
Хули!? не слабо. Но.. тут же в меня вкралось гнусное подозрение. Говорю же: как мент я вышел на подъезд. Сияя и подозревая.
Сам, бллять, сначала померяй!
Ну Бажен в своем коротком полуногом сапожке – этот сапожек был выше моего – потому что Бажен был меня так.. сильно.. постарше… Бажен сунул ногу – и ниче.
Ну я и ступил. – ***к! выше колена!
Бажен, сука, ногу-то поддержал над дном!
А я и купился.
После того случая я понял – как не надо выходить к людям. Пусть они и дерьмо. Повторяю: не потому что они дерьмо, а потому что – пусть они и дерьмо.
Вот потому, что я это понял – я не стал ментом.
А кто-то не понял.
Конечно у взрослых свои игры.
Но лужи попадаются.
И вот кончаем историю детскую и возвращаемся ко дню сегодняшнему.
Сунул мент руки мне в карманы – и тут его ебс! И затрясло.
Я-то – что? – мало ли что у меня в карманах накопилось. Я руки туда не сую. Я их не вынимаю, чтоб сувать. Я привык.
А он думал…
«Хули ты ухмыляешься,» – кричат они мне после шмона.
Идите поебите мою любимую, - отвечаю я им.
Они бы и рады, и любимая раскинула – и ноги, и руки, и рот распахнула вовсю.
Но – они менты.
Они не знают – зачем.
Поэтому у них всегда такие мутные глазья.
Стеклянные.
Поэтому мент никогда в окно не посмотрит. Вы видели, чтобы мент в окно посмотрел? Вы нарочно зайдите в ментовку, и воскликнете случайно так: О! а за окном небо – розовое, розово-лиловое, лиловое-розовое, лиловое, нежное как слюнка младенца…
А сами при этом на мента глядите.
Если он и машинально и взглянет в окно – тут же его скривит – и он поглядит на вас с гнило-пустым скрежетом (да, противоречиво, но это так) зубовным.
Это ему хуже, чем в фильме честному вампиру на крест поглядеть…
…С другой стороны, мужики с отбитыми яйцами порой очень влекут некоторых женщин. Вон кто иной, та же Н. - они все очень влекуться.
Про Н. тут другой рассказ.
А пока.
А пока, мне похуй.
Мне не похуй – если верите мне вы.
А если мои герои мне не верят – то мне похуй. Потому что я сам – первый свой герой. И когда меня менты обувают – и как при этом полагается – моя любимая, что с ними в сговоре, говорит, что я потерял сердце японца на берегу Мещерского озера, то я даже не… я просто не… я верю, что солнце светит просто так, и что Д., сказав, что однажды он наблюдал восход солнца в Солнцево, не сильно ошибся в плане… и вне плана…
И еще я немного скажу о ментах. Дело в том, что там был один – который – спеши присоединиться – совсем такой, что девочки называют «молоденький», а на самом деле он нихуя не молоденький. На самом деле у него слюна брызжит между гниющих передних зубьев, но когда девушки перед ним стоят – он молчит, а за него его сержант говорит, а сержант, уже набрызжавшись, захаркав стену, что за толстой - очень толстой диспетчертшей, совсем ленивой – от – о ней после…. – сержант - только ходит туда-сюда – изображая перед своей мамочкой (рано помершей, но сильно представляемой), себя.
Ходит и твердит про себя:
- Вот ты говорила, что я… а я нихуя не пидераст!
Блаженный, короче, кто ему попался.
Кто говорила? Что говорила?
*** его знает.
Я раньше думал – описать ментовку с указанием адреса точного. Мол по такому адресу пидорасы собрались. А потом понял – нихуя не хватит адресов.
48-ое отделение. И все.
Как хорошие люди заводятся независимо когда и где, так и пидорасы мышиную форму натягивают в 19-23 лет/года и уже через два месяца имеют интонации.
От которых не лечат. Им остается только жить с ними, и надеяться, что я напьюсь и попаду, и будет у них их звездный час.
Не бойся, сладкая, я обоссал их звезды.
Не бойся, сладкая, я вперед собаку пустил. Пса собачьего. Сначала он так непредвзято ногу задрал над толстой дистпетчертшей, потом к этой суке подбежал молодой мент с пергаментным лицом, потом к нему с двух сторон подтянулись два таких мощных, щекастых упыря .. – но было поздно…. Пидор молоденький, ждущий моего часа рядом со мной, с рахитичными ножками сделал то, что от него никто уже и не ждал. Он и сам удивлся до отпадения головы и подергивания опухающих от солнечного света рук.
Я тоже клонил голову – пытаясь запомнить его имя.
Тщетно.
Мусор. Мент. Молодой.
Жены моей кумир.
Разруха моей жизни.
Скелет. Остов. Одр. Просто, любимая. Прощай. Пока ты мне не подаришь все, что у меня отняли на время мусора, я не поверю в твою … твою.. что?!
То. Не верю.
Прости.
А если ты пересилишь себя и не вернув, поверишь мне, то – кому ты нужна?! Столь неискренна. лжива. запутавшаяся.
Иди, открой свои ноги молоденьким ментам – и если они откажутся – тогда ты можешь загадывать любое желание про меня.
А если они не откажутся, тогда тебе только и остается – про меня желания загадывать.
А я плох, но очень живуч.
Не стоит но…. просто, если тебя увижу – ударю.
Всё.
Господа, я тут ставлю точку. Я писал эту книгу по главам. Не как писалось. А как случалось (чуть не ляпнул: как жилось). Здесь конец. Здесь эпилог того же автора:
«Если ты ищешь дом; там, куда тебя приведут, и будет – твой дом». Это не точное цитирование. Препинания точно мои. Я потерял загиб страницы. Даже из какой книги не помню. Одно точно: не еврей писал – баба. ЛМБ . Так что мы опять в равных.
НАПИВШИСЬ КОКТЕЙЛЯМИ
Я коктейли не люблю. От них постмодернизмом несет. Эклектикой. Может я слишком суеверен, но лучше постмодернизм боятца, нежли опасаться..
Любимая укоризненно качает головой: посмотри свои тексты – вон у тебя Достоевский на столбу фонарном кошкой прицепился и подглядывает за влюбленными внизу, целующимися, а вон Ницше кулаком по автомату с газированной водой стучит, халявы хочет.
На это я отвечаю любимой: на столбе вовсе не Достоевский, а другой любитель в декольте заглянуть висит, а Ницше стучит не чтобы халяву выбить, а потому что монетку кинул, а вода не полилась.
Любимая опять с чужих слов поет: зачем ты на писателей так наезжаешь. Они в гробах переворачиваются.
Лестно, конечно.
Но постарайся понять, любимая: это копейка, что эти писатели там вертятся. Мертвые.
Знаешь что такое рубль? Я тебе скажу: это то, что я – живой - тут верчусь оттого, что они там тогда давно написали.
Да за такое я могу их штабельной лестницей уложить под своим окном и сходить по утрам по ним на улицу. А не лифтом обоссаным и прокуренным съезжать.
Я одно время в библиотеке жил. Ленинской. Четыре года прожил.
Мне теперь после такого житья - на кладбище переночевать – раз плюнуть.
Первое время я в библиотеку просто так ходил. А когда возвращался, то в метро подмывало воскликнуть всем этим смурным вокруг: - все вы блляди!
Сейчас я знаю, что они бы мне ответили. Они бы ответили: - сам ты бллять!
И правы были бы они. Тогда.
Но тогда я был юн, и решил поселиться в библиотеке. Любимой у меня тогда еще не было, был я малопьющ, что ж не поселиться. Так и жил, питаясь картошкой-пюре и котлетками в ленинской столовой, похожей на сортир (сортиры в “ленинке”, ответно, похожи на небольшие привокзальные буфеты).
Ах, как было привольно: прошерстишь каталог, наберешь книг да на разных языках, да из разных разделов – тут тебе и художественное что-то, и труды английских пидерастов, и про опийумные картины, и дессертации работников скальпеля и халата, даже статистическое что-то попадалось. На третьем году нечитанные книги в “ленинке” кончились, пришлось прибегнуть к межбиблиотечному обмену.
И вот на четвертом году открылся у меня третий глаз. Я сначала хотел так осторожно его отщурить, но больно уж яркий свет истины бил из черепушки. Пусти, пусти, вортелся, как змея, сбрасывающая шкуру, дай я все всем объясню.
Ну я и распахнул зенки.
И вижу, кругом сидят дяденьки, и каждый профессор, один – американский такой, подтянутый, модная оправа на крупном носу, другой – нашенский, из академии наук, штаны висят, пиджак висит, как если бы повешен на слишком короткую вешалку, из носу шерсть, .. ну и другие профессора, и каждый внимательно какую-нибудь книгу читает и выписки в сторону на бумаге делает.
Вот думаю, сейчас я им открою – и не понадолбиться им больше выписок делать, потому что я скажу слово – одно (ну два-три), и они объемлют ими все свои задачи.
Вот только дух переведу, и…
Распахнул я зенки, и вижу: девчонки! Какие кругом девчонки! А! В каких колготках! В каких юбках! И все такие с книжками. И по столькоу книжек. Словно топки паравозные топить собрались. Несет стопку, прижав к животу, а на стопке грудь покоится. У одной кошкой свернулась, у другой два котеночка мордочки задрали. Чудо!
Вот, думаю, с девчонок и начну.
Подкатываю так к одной, к другой, - девушка, говорю, а она - каждая - меня посылает: где ты был, когда я была девушкой? Меня два года назад вон тот профессор обрюхатил.
Так вы его супруга, говорю… Какое там, отвечает, он меня, когда брюхатил и не заметил.
Жаль, говорю, убежден, что смогу доставить вам множественный оргазм, потому что имею вам предолжить окончательную истину.
Нет, говорит, этого не надо. Гораздо удобней с профессором, рядом с истиной, тереться. У профессора истина в книжке, он ее закроет и меня брюхатить, а истина лежит в книжке и за нами подглядывает. Это так остро.
Господи, говорю, но это же бллядство.
Господи, говорит, ты как будто только проснулся. Сам-то что тут делаешь? Тоже поди одним глазом на Кьеркегора глядишь, другим – на мои коленки, а руками записи делаешь, чтобы занять их руки чем, а то они все к хую тянутся.
Нет! Нет! - вскричал я.
И оборотился тут свет из моего третьего глаза на меня, внутрь, осветил мне всю подчерепную и вдруг понял – если не хочу в туалете “ленинки” ссать, как эти профессора ссут – с подвыванием, да с прихрипыванием, отхаркиванием, причмокиванием – бежать из “ленинки”.
И бежал домой.
К любимой.
И с любимой теперь такой секс устраиваем – я после секса тут же бегу книгу писать и истину в ней читать, а потом милая коленки пронесет рядом и снова секс, и душа в раю.
Я теперь знаю отличие.
Не может человек, прекрасного взыскивающий, уродом быть. Я когда книгу пишу – в любимой нахожусь. С глубоким, самым глубоким, какое только может быть, проникновением. И наоборот. Она красивая – любимая. Она знает, что книга – в ней. И открывается мне когда я только пожелаю. А я желаю всегда.
ОНА, ТАРАКАНЫ, КОМПРОМЕСС
Один мой любимый заявил: “Я блля даже таракана не убиваю, патамушта из-за кармы.”
Как на людей действует портвейн я как-нибудь при случае расскажу, ни в этом, так в другом тексте. Я здесь только скажу, как надо, и предварительно немного исправлю любимого, исправлю емко но коротко.
Во-первых, он, блля, реально таракана убьет не поморщится. Но вот представляемо(го) друга, выползешего на свет ради кусочка жратвы и капельки жидкости – правда не убьет. Тараканы, пока они в норме, кучей не представляются. А ужасна в тараканах именно куча и постоянство. Включаешь свет – а перед тобой шевелется. Оно. И уже не золотисто-коричневое, как это в случае с одиноким тараканом, которого можно убить, но мерзко черно-мелко-расшерстное. Я один раз недопитый накануне стакан сока томатного взял выпить с холодильники. С!.. Очень жажда поутру мучала. Так вот как она не мучала, я все затормозил – очень уж выпиваемое на зубах скрипело. Помогло то, что я томатный сок жевать не имею привычки, как, например, немцы или другие европейцы. Я с дуру сплюнул и задергался. И поглядел и выяснилось:– два таракана утонули. Умерли то есть. И их смерть мне уж ничем не грозила. Однако, сока больше не пью. Хотя любил его лет двадцать. Пью теперь из-под крана хлорированныу воду.
Другой раз, придя домой вечером и взяв с кровати полотенце влажное (утром клал на голову, чтобы в себя прийти), вытрях из него опять же таракана. А желание было – пересклав снова покласть его (полотенце) на ту же голову. Не уверен, что ни как у всех, но похмелье после работы то же, если не хуже, что и похмелье перед оной. После моей работы. Да после любой, я полагаю. Все же моя - из самых легких – морец насекомых в почтовых отправлениях. Вы их получали, полагаю.
А вот моя любимая – другое дело. Она как таракана увидить – ах! вся тут же идет волнами, как змея стремящаяся,… только она (любимая) стремится этими волнами вверх – или вниз? тут не разберешься – вертикальными короче волнами идет вся. И голос у нее вдруг протавовывается. УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ!, - кричит! – мерзкую тварь!
И волнами. вертикально. идет вся. прекрасна – сил нет.
Я замираю – так она прекрасна. Правда, реально, отнимаются руки-ноги. Моя любимая, как вы уже тоже могли заметить, невозмутима. Невозмутима всегда.
Солнце, град, окно головой разбил, дверь переломил головой же, имел сотрясение от которого трясся полчаса в припадке, пьян был, пришел весь пахнущий любимым портвейном, ехали в метро и мимо бомж шел гнилой-гнилой, я ему рупь дал, от рублля бомжа затрясло и он лобызаться полез, я лобызался, а потом от любимой отряхивался – ибо челомкаться лезла, я ей говорил – я только что с бомжом это делал, а она: а я и не заметила…
А вот таракана увидит – и плющит ее и сявит.
Я тут недавно было решил, что это от того, что она, моя любимая, не пьет. Сапожник типа без сапог, портвейн дешевый тоже по улице не ходит, громко матерясь, море себя по каплям не пьет, бог в церкви себе поклоны не отбивает (хотя с богом могут быть проблемы – вполне возможно что он уже не единожды призывал к себя люцифера, чтобы ему душу продать и так убедиться, что он, бог, есть, хотя *** его (его в смысле ЭТО) знает), голос свой человек не слышит, текст если себя и читает в перерывах между озвучиванием читателем или автором, то это не заметно - однажды пушкин послал медного скульптура вдогонь зрителю – так, блля, все запутались – кого или что автор кому или чему хотел послать, и кто в конце концов догнался, и как нам догнаться тож…
И вот подумав обо всех этих перепитиях объяснения, я решил тож не пить. Неделю не пил.
И что же?! Тараканы заебали. Дошло до того, что я в книжном магазине с децентрализованной централизованной охраной, в магазине, где на каждую книгу
…. Ооо! Таракан побежал прямо вдоль клавиатуры… я его прихуярил .. то ли большим пальцем, то ли средней костяшкой безымянного…, какой руки – точно не скажу… я задолбался подыскивать средство… в смысле лист бумаги или книжку…
..где в каждую книгу клеют два маркера радиационных – с которых радиация снимается в кассовом аппарате, а если мимо оного пронести – то зазвенить печать каинова во вратах адских… и несмотря на все это – стоят архангелы с бляхами и чеки требуют… чисто страхуй вручную эту ****ную россией аматтизацию…
в этом магазине (“Библоиглобус”, блля) сортир есть. Для посетителей. Чтоб левый кто не поссал. Да, бллять, в тот сортир кто левый зайдет??? В этом магазине телок второй степени… то есть девчонок – студенток первых курсов (когда они уже еще не верят головой в то, что феромоны их в бабы выведут, но сердцем-****ой чувствуют, что только феромоны и выведут и потому перед посещением этого магазина не моются дня по два – это самые славные… иные по неделе не моются… а потом на меня недоуменно глядят… я, блля, люблю когда от женщины (женщиной) пахнет… но блля – роза стоявшая неделю (а долго ли они простоят? – вопрос покупателя… из-за таких вопросов я цветы не мог бы никогда продавать – только дарить – и дарю – отчего заключают, что я .. я не я… я дарю не всем.. но даже не вся – она все же расскажет покажет эти розы всем.. оттого я могу и *** вставить, но цветы дарю – только… ей…я не могу прощать это всем, кого я.. кому я… только ей)
Я купил глобус. Светящийся. Про глобус потом расскажу. В другом тексте. И не раз. Глобусы – это то, что я бы делал, если бы на свете не было двух полов, любимой и всех нас. Так вот я глобус купил. Он покрыт пленкой металлизированной. На ней рисунок. Глобус сам физический. А как засветишь его – географический. Ночью сидишь и смотришь: вот Москва. Вот Томск. Вот Надым где-то тут. А вот Сидней. А вот Осло. Охуительно.
Как съезжу – опишу в главе ОПАЗДЫВАЯ ИЗ ДОМУ.
Так я в сортире этот глобус порезал пополам… книжки поклал внутрь. Обратно половинки склал и скобой дуговой сжал. В коробке и несу. Пленка экранизирует.
Однако сработало.
Вообще-то я был пьян. И потому книжек не клал. Хотя глобус и порезал. Я одну положил. Словарь Санскрита. Про которого будет через полгода текст о Вавилоснкой башне. Чисто из принципа.
На самом деле это хороший магазин. Я думаю, что от московских читаталей этого текста он получит больше выгоды, чем от того, что я, написатель этого текста, обманул его на 60 рублей.
Я типа букер. Это типа хакер. Только я тот немногий букер, который как первый хакер, ломает хорошее оттого, что понимает хорошее как содержащеей в себе, пусть внятно и не высказанное, приглашение к игре – кто сильнее слон или бегемот, или ты?
… Я на мыло написал магазину после выноса книги о хитрости глобусов. Через пару дней зашел – ни одного глобуса. Через пару недель они вновь появились. С бумажной пленкой. Тоже стойкая. Только лампочку не выше 40 ватт вкручивать.
С другой стороны: отверстие для глаза досмотрового не расширили. Таракан не влезет.
Я ведь про тараканов обозначил. Вернемся к моим тараканам.
Если вы помните, перед глобусами, я имел в виду, я имел в виду, что я не пил и пошел в книжный. И вот читая книгу – ту или ту, или ту – взял с полки – читаешь – я вообще-то читаю быстро – страниц 50 за 14-18 секунд, в зависимости от языка – на русском так – как указано, на английском еще быстрее, на французском, итальянском и немецком чуть медленнее – 21-29 секунд, хинди (санскрит) и арабский даются очень медленно – минуту на 40-59 слов, а вот японский, например, (конечно, зависит – кандзи ли, хирогана или катакана) очень быстро – буквально одной страницы хватает – потому что я японский и со словарями не разберу.
Так вот в то посещение “Библоиглобус”’а в период трезвости, в обычном состоянии моей любимой, я, пролистывая книги – вдруг пугался – видя таракана – то сбоку по полке соседней снизу/сверху ползущего, то просто в воздухе зависшего и не желающего ни взлететь, ни упасть, но лишь абстрактно перебирающего лапками – ибо таракан всегда перебирает лапками, - и мерзко делалось…
И так это было мерзко, что по выходе из “Библоиглобус”’а я тут же купил пакет красной смородины у бабки на улице и бутылку водки у ее дочки в соседнем продуктовом.
…Вообще, интересно, почему водку продают именно в продуктовых, а не и-именно в «хозяйственных», «все для дома для семьи», аптеках (и особенно в очных-«дежурных»), «Государственном Универсальном Магазине», газетных киосках, «Центральном Универсальном Магазине» (что в Москве), «аудио-видео»… Но это так…
И вот, придя домой и выпив водки, я вдруг резко – до боли чувств – до той боли, что вы можете познать, сделав следующее – возьмите фотографию любимого человека… или свою, на нехудой конец… или кого угодно, кто вам не окончательно мерзок – если вы обычный читатель, подобный 17-летней девушке, искренне (искренне), считающей, что она, заплев косички аля аля и к месту и не к месту достающая сосалки леденцовые чупачупс (если вам покажется, что я тут слишком уж напился после воздержания – нет, не надо это мое вам себе прощать – просто поглядите на свою дочь подходящего возраста, а если таковой не отыщится – вспомните запомнившихся вам девушек таковых, встреченных между домом-работой-и-женой,… штука в том, что сам я в таких девушек не верил, - ну, право, ну ладно итальянцы – поюще felice ta, что можно услышать как veri citta, что можно понять как ………
………
……..)
последняя скобка была лишней.
) – вам будет трудно. Это не я вам обещал. Это вам обещала ваша повитуха со слов господабога, кстати. Я же могу обещать только то, что можно сделать так, что трудное будет в радость. Об этом текст, и меж тем и потому, как часто говорится, и еще чаще забывается, вернемся к нити повествования.
О! Муха по экрану.. села и внаглую пробежала.
Итак, вернись к началу главки. Быстро пробеги глазами - глазами, я сказал, не бельмами ****уя, и от сих…
Короче, я нынче, в три двадцать 18 августа 2000 года сел было этот текст редактировать. Мне вдруг поглючило, что я (н)его уже написал. Но тут случилось…
Я поставил музыку. Приятную. Сначала челлентано. Потом Пупу. Итальянцы. Меня посявило как никогда в жизни.
Но тут тараканы полезли.
На кухне. В комнате. Ванной.
Кухне особенно.
Я обулся и ушел.
Я был вполне счастлив спускаясь по лестнице со свое.. с немоего третьего этажа на первый. И я вышел на улицу. А там 18 августа.
И пусть кто угодно ****ит, что, дескать, я алкоголик и все что могу… что-то, однако, могу.. Странно и забавно, и даже улыбки не вызывает, что некоторые немногие не-обычные очень-обычные люди признают за мной могущесть делать немногое «п(ь)яное», плохое, их не «достойное» (или «недостойное» – в моей терминологии)
Не-норма-льнаяя глава получается… поэтому дальше кончаю кратко.
Я, пошедши водки сыскать, зашел в рядом лежащий у-цголок – 30 на 4 метра-крытие, с одного конца палатка, где кур жарят, с другой стороны – типа бар.
Поздно. Третий час ночи.
Я туда заходил за курицей и днем.
И вот там люди сидят. Группками – три-шесь человек. Перебегают. Бабы ихние тут же. Как тараканы. Не бабы. Бабы как раз как бабы. А вот мужики как черно-коричневые, мелко суетящиеся. Один долго кричал «ну че, ****ь!!!!» К другому мужику обращаясь… Я раз слышал «ты *** моржовый» - одна тетка другой сказала на киевской станци метро. Подробее о ситуации в другом тексте расскажу. Но здесь скажу - «ну че, *****!!!!» было.. было недостойно. Я, поглядев на выказывающего, решил тараканов давить даже пальцами. Не потому что тараканы сублимировали орущего, а потому, что тараканы в кафе вдруг перестали бесловесно ползать, но у них голос прорезался. Я, бллядь, мягко говоря, ревниво отношусь к тем, у кого голос прорезается. Нет, если режется, как у меня – то что ни скажет – славно. Но когда - когда – тогда.
…Его Вячеслав Николаевич звать (чуть не написал «зовут». Телефон 322 89 47, если не из москвы то код 095 по-моему, а как на самом деле – *** знает). ВН - 61 год (в этом 2000-ом). Он сантехник. На пенсии. Но работает, потому что… Ему стыдно. Вчера он у меня был с напарником. Молодым. Которому лет 40. Который назначил цену, засрал все. И все засранное течет и капает. Я типа им оставил ключи и ушел на работу. Похмелье такая штука, чтот тянет и манит. Я подробнее в главе «тараканы» (эта што ли, но выше?) опишу оное (чуть не написал «ее»).
Меня мент спросил: хули сам не мог. Я, бллять, все сам могу. Кроме случаев, когда требуется или музыку написать или официальное одобрение людей получить. Ключей от подвала – сток перекрыть – кто мне даст?
И вот я, блятть, позвонил, и сказал им по телефону: что я, блятть, негодую на то, что их было двое – одному лет 40, другому лет 60 ( на год ошибся!), и они, блятть, профессионалы, как и я – ***во, мало говоря (в «говоря» хочется вместо первого «г» поставить 7, чтоп вышло «7оворя», - филографолог, блятть), я, блятть, ничто так не навижу как непрофессионализм, и ничто так не боюсь так, как его же. Я, несмотря ни на что, в бога верю, только потому что он хуй валяет..валяет, но если выходит к людям – то с чудесами неповторимыми. Сам видел.
И вот эти сантехники – вчера – были не богами, а разуверившимися (можно ли разуверится, когда верил???!!) священниками. Много ****ели (буквально). Получив ключи от врат подвальских, нихуя не сделали.
Я, блятть, с похмелья вечернего снова позвонил в эту, как ее, «диспетчерскую» (вот слово-то уродское).
И утром прискакал Вячеслав Николаевич. Именно прискакал. Не потому что он таракан. А потому что я на его месте тоже бы прискакал. Если к себе уважение имею.
ВН имеет. Просто старый. Просто командует в связке молодой.
ВН первым делом выложил на стол деньги– свою долю. Ага, охуели!? Вы думали, как моя любимая, что сантехники нелюди, и им не бывает стыдно? Даже в 61 год?
Как жаль, что я не сантехник.
Ерничаю.
Прости.
Однако, я на работу опаздываю. В ****у работу! Я сейчас с тобой говорю. Под музыку, правда. Соляра из «Procol Harum» поет …”typewriter fever…” (девятая песенка по имени “typewriter torment” из альбома “Девятый Проколз”). Десятая про то, что что все в ****у потому что что я люблю тебя – держи меня – все ***ня ведь я люблю тебя – ты все время в моем мозгу- люби меня – держи меня – нихуя нет на свете, кроме твоей любви - и припев: восемь дней в неделю – делай это.
И ни слова про тараканов.
Умираю от зависти.
У меня водка кончается почти. Я пойду за ней. Хотя не хочу. ****ь, сколько мыслей рождается, когда пешком ночью ходишь. Лучше не запоминать. Хотя с другой стороны: мысль этого текста родилась примерно так. Я, правда, не пешком шел, а на машине ехал. Но примерно по такому поводу. Водка кончилась.
Я зашел в магазин сосдний. Водки «Московской» взял. Ты уже припас, что я постоянно беру не «Гжелку» какую, ни «Черноголовку», а именно «Московскую» – с зеленой полосатой этикеткой. Я же где-то писал – почему. Типа дешевле. Типа с нее меня не рвет поутру. Типа я могу поутру еще ее принять. Вот пил по вечеру «Гжелку» – и не рвет, и нихуя, а принять поутру не могу. А «Московскую» могу. Еще могу «Пшеничную» с этикеткой, на которой нива и поля кусок, но эта редко встречается. Бери же и ты «Московскую». Если веришь, то и местный пивзавод не попортит.
Я еще скажу про музыку: когда не знаешь че надо – поставь группу Юби 20. Блятть, это блятть руский рэгги,,, именно с ошибкой, но не в букве, а в языке…
Вернемся к тарканам. И походу за водкой, в ходе которой, как я обещал, мысля возникнут.
Пошел я за водкой. Купил. Стал возвращаться….
Шел взад- встал таракан из группы тараканов. Около пяти. Я за два с половиной метра – полез в карман за пачкой сигарет. Они такие предсказуемые… вы никогда не блевали на тараканов? Только по-сухому получается блевать на них…
Он просил-требовал-стоял на пути- сигарету – я будучи отхлебнув - два два и три уронил на пол. Сказал от всего сердца – не то не желая обидеть – желая здравствовать – быстро лежат… Он понял и поднял и все они живо распределили сигареты между собой.
Я нечаяно уронил. Повторяю
Напоминаю: когда меня сявит от того что мне и курить нечего – я не знаю что сделаю – но я еще ни разху не поднимал при живом владельце уроненную им сигарету. Бычки-окурки- пожалуста. Хули не поюзать до конца. Ах, говорят, может их больной курил. Ах, кто их ни/е курил – он мне оставил. Я если буду выпрашивать – я не буду привторяться... а может и буду. Мне мой любимый говорит: ты, Гриша, так людей боишься, что из страха этого заключаешь, что их любишь, или не любишь – в зависимости. Но я твой любимый – потому что ты на самом деле их боишься настолько, что если тебе однажды случится стать одним из них - ты кончишь со всем этим миром. А тут уже я бояться начинаю.
… Они - эти четверо – напомнили мне тараканов – порой странно сбегающихся на свет. Включаешь свет ночью – чтобы воды попить – а они вдруг бегут под струю, и не мелочью, но скудностью своих запросов. И времяпропровождением. Ей-богу, если бы меня было четверо…
Метров за сто до подъезда мне дорогу перебежала белая кошка. Она вначале сидела на бордюре – пока я вплотную не подошел и смог ее отчетливо разглядеть и чуть замедлить шаг – крупная такая домашняя, не пушистая, шерсть вплотную лежить, разве чуть ширше, чем у сиамов, просто крупная и вдоль и вбок, красивое тело. Потом – пока я преодолевал два из трех оставшихся метров – она так лениво поперек прокрутила метр – медленно, чтобы я мог убедиться в несомненности ее белизны со всех боков, хвоста и головы (несомненность тут не случайное слово – собака белая, домашняя, выбежав во двор – измажется, ни одним местом, так третьим – кошка не измажется, даже имея постоянную лазейку). И только потом – на последних десятках сантиметров – стремительно и лениво, по-кошачье, перебежала. Это типа не примета – примета про черную. Это типа противопоставление приметы и символа. То что немцу смерть – русскому радость, то что таракану примета – свет зажгли – забегать, смерть гарантированная, если не подсуетится, мне – символ, темнота не вечна, и даже темнотой – она – темнота – не без ущерба лунного.
Я не это хотел сказать. Здесь. Я это хотел сказать. Но не здесь. Не потому что здесь другое место. Место оно всегда одно. Здесь. Тут. Я. Ты. Может, даже, Мы. Неважно. Ты понял. Я через третье первое вернусь к первому первому. Что я хотел сказать.
Мне белая кошка дорогу перебежала.
Можно выдохнуть. Снято.
ОПАЗДЫВАЯ НА РАБОТУ.
Две руки – не мои – держат меня. Крепко держат.
Любимая не знает слов, которыми я пишу, которыми опишу – как держат. как держит.
Откуда ей знать? Она держит не словами.
Она вцепилась в мою кожу – своей, она не понимает – как можно разорвать нашу общую слюну.
…. Сглоть и - губами выдавливаешь…
И – секунда.. два… три… и вот - в жданный вдруг - в ответ –
…губами от неожиданности раскрываешься и теплый ток чего-то теплого и имеющего вкус – чуть иной, но – и лишь чуть иной - лишь чуть – настолько чуть, что вздрагиваешь – почему извне? – и оттого не знаешь – то ли сглотнуть, то ли задержать…
И вдруг вздрагиваешь – по-настоящему, как вздрагиваешь, увидав кадр страшного фильма – не стесняясь… если ты не один…у тебя пульт в руках и ты заранее снимаешь звук, а если у тебя, как у меня – нет телека, и ты смотришь телевизор – через компьютер, через одну из первых стареньких видеокарт, не понимающих нихуя и все показывающих в черно-белом исполнении…
как вздрагиваешь…
так не вздрогнешь никогда при ином другом.
- Куда ты? - приказывает любимая.
На рабо…, - пытаешься сказать ты, но слова сыплются, как печенье в руках, потому что вопрос любимой, как эхо растревоживает лавину, - слова любимой пытаются расколоть твой мозг.
Есть вопрос? Куда я?
Есть ответ…?
Нету.
Нет.
Не.
Н.
…
СМЕРТЬ – НА МЕНЯ? ХА!
Как-то мы с Ф. перепились. Я стал ему говорить, что нельзя так Ф., нельзя, Ф., как ты. Никого не любить, быть тут, а всех ставить там, нельзя так, как ты с женщинами, што ли, жена моя, любимая… А Ф. мне говорит, с такой своей подлой усмешечкой: знаешь, говорит, кто твоя жена, любимая? Вот она твоя жена, любимая, – и стучит пальцем по бутылке водки. Я ему не верю. Недавно мы вновь виделись. Он пил водку из стакана. Не из горла, как ты или я порой. Мы просто сидели. Перед ним был тонкостенный стакан, бока тонкие, винные - лишь не фигурный. Он прихлебывал. Прихлебывал, пока не кончилось. Потом купили два по 50. Это он выпил, как человек. Потом купили еще два по 50. Потом еще. Еще. Потом взяли бутылку. Мы пили ее, почти как обычно, почти как всегда, - из моего горла - на нас даже не оборачивался. никто.
Поздно. Чисто по времени поздно. Уже пол-одиннадцатого…. Сейчас пол-одинадцатого.
Так не честно.
Я сам знаю, что поздно. Знаю, что время. Знаю, что в сегодняшние пищевые отходы я не попал.
Я знаю. Не все. Но угаданное порой сродни указанному… я лишь устал догадываться, я еще больше устал догадывать – то есть догадываться за … за тех, кто себе по ряду причин не может (чуть не написал позволить!) разрешить – догадываться… я за них устал. Но я за них и отдохнул. И как всякий человек после отдыха – мне проще молчать… Не знаю как ты, а я порой смотрю на свою подошву – когда правого, а когда левого кроссовка – или туфли – с мягким, добрым подозрительным вопрошением – а, ты, что, типа, подошв(а)? А, ты, типа, думаешь, не извлекут?…
Я вас люблю. Это типа конец, тут, этому, вроде, но мы вроде вместе и опять в начале. Нет?
Мои возвраты домой
© Copyright: Гч, 2001
Свидетельство о публикации №201091900037
Свидетельство о публикации №201091900037
Рецензии
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.