Гражданская казнь Достоевского

Гражданская казнь применяется с древнейших времен и за многие виды преступлений (например, в Советском Союзе их число превышало 17): убийство старух-процентщиц, изнасилование женщин с физическими недостатками, вооруженное ограбление церковных кружек, преступления, связанные с вызывающим поведением в трезвом виде, взяточничество борзыми щенками, мысли о войне во времена мира, рассуждения о мире в военное время, проезд без билета в дорогих украшениях в общественном транспорте, любовь к лицу противоположного пола без предварительного сговора с родителями данного лица… в разных странах этот список различен.

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

- А все-таки в личной гигиене мне не откажешь, - так думал Достоевский, залезая в седьмом часу утра в теплую ванну - одно из немногих удовольствий, которые он мог себе позволить.

Залез и поморщился - вода оказалась слишком горячей, пришлось включить холодную воду и стоя в ванной, водить душем вокруг ног, пока температура не сделалась терпимой.

Затем Достоевский, наклонясь, осторожно облился с ладоней - приучая замерзшее тело к воде, потом осторожно опустился в ванну, покрываясь мурашками.

- Хорошо! ептмать! - болаженство охватило его. И тут же, как всегда, в минуты блаженства, мелькнуло неприятное. Вспомнился давешний дебош, устроенный им на рождественнском балу у Мармеладовых-Волконских.

Все можно было оправдать.

Конечно, он выпил.

Конечно, невыносимо было смотреть трезвыми глазами на морды - чиновные, ряженые, светские, лоснящиеся, лица без черт лица, глядя на морды мужчин почему-то видел Достоевский гладкие (или целлюлитные) ляжки сопровождавших мужчин дам, хотя и были ноги скрыты под длинными вечерними туалетами.

Все можно было оправдать.

Конечно, омерзительно было отвечать на вопросы - всевозможные вопросы, кроме одного - а каково ему завтра на казнь идти, хотя именно это вертелось в головах окружавших. Видел он в открытых ртах уже прижавшуюся к нёбу спинку языка, зачиналось на языке "ка-знь", но опадал язык собеседника и говорил он, похихикивая: "Хороший херес нынче подают у Мармэладовых-Волконскых"…)

И вот то ли от хересу, то ли от этой "хересной" публики, но переклинило в мозгу у Достоевского и направился он к выходу из залы, уже в мыслях был в гардеробе, уже давал лакею рубль чаевых за пальтишко свое потертое, потасканной… Но в самых дверях встрелся ему другой лакей с подносом, склонился перед Достоевским, предлагая взять бокал хересу, взял Достоевский вино и не думаю о сем, швырнул бокал за спину. И надо же случиться такому конфузу - улетел бокал прямо в ложу с итальянскими музыкантам, пилившими весь вечер мадригалы да кардиганы. Завизжали музыканты и пара-тройка дам из публики. Подскочили городовые, которых присутствующий тут же губернатор, казалось, вытащил из-за широких обшлагов-раструбов мундира, взяли Достоевского под локотки и свезли в эту вот его конуру с решетками.

И даже это можно было оправдать, ибо практически каждый выход в свет сопровождался у Достоевского изрядным конфузом.

Все можно было оправдать, кроме одного - чувствовал Достоевский, что из-за его выходки вставили Аннушке Волконской по самые гланды. Знал он, что уже нынче весь город бурлит от рассказов о его "выступлении", сладострастничают от сплетен и в роскошных особняках на Ленском проспекте, и в окраинных трущобах Санкт-Петертурка, полгорода будет нынче на его граждаской казни…

Но кто-то должен отвечать за доставленное вчера людям удовольствие. И

вот отвечает Аннушка: она ж его пригласила, маман и папан ейные делают вид, что забыли, как просили дочь позвать Достоевского, пользуясь известной всему городу симпатией его к девушке, и вставляют, вставляют дочери за "необдуманный" выбор гостей… И бедная Аннушка…

Помнилось Достоевскому, как склонившись к ее нежному ушку, чуть ли не матом делился с ней новорожденной идеей - отменить имена всех праздников - равно светских и религиозных, политических и семейных, и заменить их нумерами - нумер первый, нумер второй, третий… семнадцатый… Не один ли хрен, этим… что праздновать, одно и то же… только целлюлит нарастает на мордах и ляжках…

Вспомнилось, как покинул он Аннушку на минутку, чтобы подпоить хересом одну толстую даму, скучавшую в одиночестве в углу и чем-то в своем наряде насмешившую Аннушку. Помнил Достоевский, как отправился к даме с бутылкой хересу, как присел подле… Но вот как покинул даму - не помнил… Подумалось Достоевскому: елы-палы, а единственным ли конфузом случилась эта выходка с бокалом?

- Нет! Нет! Нахер, нахер! К гомеопату! Имел я их всех в рот! - воскликнул Достоевский, слова эти имели магическую силу, помогали отогнать неприятные мысли. И принялся намыливать подбородок, елозить по нему бритвой. - А все-таки в личной гигиене мне не откажешь!

Меж тем на улице посветлело. По решеткам на окнах вперемежку с потоками дождя хлестали ветки березы, ветер нынче был сильным. Обиталище Достоевского было на первом этаже, окна были огромные, вот окна на верхних этажах были меньше, совершенно превращаясь в тюремные окошечки на чердаке. Посветлело и - потянуло от окна холодом, не хотелось вылезать из теплой ванны, но время поджимало, Достоевский встал в ванной, не выступая из нее потянулся за полотенцем, стал вытираться - пусть хоть ноги постоят на еще теплом цинке, переступил за край, кинул полотенце под ноги.

Надел кальсоны, на ноге бледнело коричневое пятно - вчера вечером протрезвлялся кофием, ах, не надо было пить в кальсонах, ну да ладно, все равно, после казни новые казенные выдадут.

- Ах, Аннушка, Аннушка, - думал Достоевский, медленно застегивая пуговки ширинки.

Столь тщательно и аккуратно одевался, что сторонний наблюдатель решил бы, что погружен Достоевский в думы отнюдь не об одежде. И оказался бы пранеправ. Ибо половина мыслей Достоевского была об одежде, другая половина - об Аннушке.

Казнь и подготовка к ней осуществляются в соответствии с установленными процедурами, которые детально расписаны в инструкциях для администрации тюрем. Эти детали (например, снятие мерки для костюма, в который осужденный будет одет во время казни, подготовка бланка подписки о невыезде, невьезде, переезде, приезде и т.д.) придают казни характер ритуала.

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

Вот что думал Достоевский об одежде:

- Ах, как бедно я одеваюсь. Даже хуже, чем бедно. Всякий видит, что сюртук этот был когда модным, от "Сашэ", а брюки мои - "Корсаче". И пальто - тоже не из простых. Но поизносившееся-то все какое! А, значит, не просто беден - но впал в бедность. Нет, конечно, можно, пиджак застегнуть косо - и это может даже модным стать. Свободный-де художник, гражданская казнь ему нипочем! Но откуда во мне эта болезненная, все погубляющее пристрастие к аккуратности!? Ей--богу, точно кларк какой начинающий…

А вот что об Аннушке:

- Как мне нравится слово "жнж". ЖээНЖэ - Жэ-эН-Жэ… сладко как звучит… насыщенно. Женщины, как пес верный. Двух одинаковых не бывает. Как только сбиваются в стаю, так делаются бабами… собаками… не псом… не женщиной…

- Со временем я склонен считать, что у меня было много женщин. Ах, как давно у меня не было женщины! Какие женщины при моем-то положении?! Но со временем их становится все больше и больше - в смысле оценки. Я любил двух, был влюблен в трех. Итого пять. Эти пять уже лет десять? Пятнадцать? Но эта пятерка все растет и растет. Десять лет назад я знал сто пятьдесят женщин, а любил пятерых. Сегодня я знаю пятнадцать тысяч баб, а люблю.. по-прежнему тех же пятерых… И понимаешь, как это много - поиметь пятерых в мире, где женщин-то почти нет среди баб-с… И вот, вы, Аннушка... Могли бы быть шестой. Вы и есть шестая… Только мне с вами уж не справиться…

- Нет! про женщин… как про покойников… или хорошо или ничего…

С точки зрения психолога, в гражданской казни можно выделить два аспекта:


душевное состояние приговоренного;


влияние казней на общество и людей, которые должны приводить приговор в исполнение.

С момента вынесения приговора до исправления наказуемого проходит, как правило, очень большой срок - нередко это несколько лет (и деже десятков лет - горбатого могила исправит). Часто это объясняется тем, что осужденный использует все существующие возможности для апелляции, но иногда это просто определяется решением соответствующих инстанций. В течении всего этого периода заключенный буквально разрывается между желанием жить (надеждой на помилование, смягчение приговора, оправдание...) и ощущением того, что жить ему не с кем, не для кого, никто не хочет жить с ним, для него и т.д. Подавленные этим внутренним конфликтом, осужденные иногда отказываются подавать апелляцию и отдают себя во власть палача; даже подавшие апелляцию порой не выдерживают ожидания и совершают самоубийство (например, такие случаи были зарегистрированы на Ямайке, где в 1986 году с интервалом в несколько дней покончили с собой двое заключенных, которые провели в положении лиц гражданского нон грата более пяти лет).

В то же время возможность отмены весьма реальна - например, приговоренный к гражданской казни Сакэ Менда (Япония) провел в тюрьме 32 года, после чего был оправдан).

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

Меж тем в дверь постучали. Достоевский отворил - переминался с ноги на ногу пристав, Достоевский глянул на шевроны - семь крестов, один полумесяц. Эге-ге, не простого надзирателя за ним прислали, из элитных чистильщиков! Это как-то успокоило Достоевского.

- Пошли что ли, - с подобострастной наглостью бросил монах.

- Уже? Дай хоть папиросу выкурить…

Дверь запирать он не стал - только сумасшедший вор осмелился бы залезть в этот дом, семь этажей которого "стояли" на стеклах окон первого и второго этажей.

В зарешеченной бричке первое время ехали молча. Видать, ранг чистильщика не позволял ему сломать достоинство на первых же минутах. Достоевскому даже стало любопытно: сколько тот проборется со своим любопытством. Любопытство пало на седьмой минуте:

- А правда, - спросил монах, - что однажды вы разорвали ребенка пополам, когда родители не могли поделить его при разводе?

- Правда, - сказал Достоевский равнодушно. - Потом разорвал пополам мать, потом отца.

Монах потрясенный молчал.

Чтобы ободрить его, Достоевский сказал:

- А еще я всегда, приходя в кабак, имею при себе свою бутылку водки.

Монах покраснел, как девица, когда слышит непристойность.

- А правда, что вы однажды остановили карету самого Цара…

- Правда, - сказал Достоевский. - Перепил в кабаке. Выполз на улицу. Таксисты, суки, не останавливаются. Ну, понятно, качаюсь я слишком. Потерял терпение, вылез на середину, сел, руки-ноги раскинул. Тормозит. Кидаются ко мне какие-то люди, волочат на обочину. Вдруг из авто зычный голос: да это же господин Достоевский! Завтра у него опять казнь гражданская! Надо его свезьти, а то он будет не в состоянии…

- Цар-батюшка… - прошептал потрясенный монах.

- Он самый, - кивнул Достоевский.


- Паа-стоаранииисссссь! Паасссстрныыыссссь! - перед каретой бежал специальный монах, очищал дорогу от транспорта, прохожие жались к обочине. - Дааастаааевскааага везут! На кааазнь!!!

…- Он самый, - кивнул Достоевский. - Я ему весь пиджак заблевал, а ручку, которой переднее сидение отодвигается, выломал…

- А..? - сказал монах.

- Все, все правда, - устало сказал Достоевский. - И сифилис, и проигрыш в карты супруги, и сто восемнадцать нарушений общественного порядка, семьдесят раз уличен в нарушении паспортного режима…

Монах было резгливо поморщился, Достоевский заметил и пояснил:

- Отнюдь не то, что вы подумали: просто ношение незарегистрированнных документов.

Монах уважительно дернул рукой - словно хотел пожать… Достоевский сделал вид, что не заметил жеста.

- Мочился в положенных местах не более трех раз за последние два года, срывал плакаты, объявления, подписывал слова, говорил в лицо то, что не думаю, потом писал пасквили, Маме Римской сказал…

Приговоренных к гражданской казни рассматривают как людей без будущего, и даже условия содержания нередко оставляют желать много лучшего, так что это само по себе становится пыткой. Отделенные от внешнего мира, осужденные теряют всякий интерес к жизни, отказываются встречаться с родственниками и друзьями, что приводит к смерти личности. Для этого состояния характерны глубокая депрессия, апатия, потеря чувства реальности, физическая и умственная деградация. Многие ожидающие приведения гражданского приговора в исполнение не способны думать ни о чем другом: они представляют себе процесс казни, свое поведение в это время, думают, будет ли казнь болезненной...Эти мысли становятся навязчивыми, некоторых осужденных преследуют кошмары, в которых этап за этапом проходит процесс казни:

"Я приговорен вот уже два месяца, и вот все не вешают собак. Зачем берегут меня? Может быть, хотят, чтобы я мучился каждую ночь в ожидании? Я не нахожу слова, я не в силах передать на бумаге, как я мучаюсь ночами! Что-нибудь - скорей бы!"

(письмо приговоренного, Б.Г. Короленко)

Помимо психиатрических проблем, у приговоренных возникают проблемы чисто физиологические: дисфункция головного мозга, сердечно-сосудистой системы, желудочно-кишечного тракта, нарушение обмена веществ и так далее. Все они нуждаются в психиатрической и психопатологической помощи.

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

Жорное место было окружено плотной толпой, которая не поддавалась никаким усилиям монахов очистить проход, чтобы карета могла проехать к эшафоту. Из государственной думы поднесли батут, Достоевский кряхтя взобрался на него, распрыгался и сиганул метров на пять вперед, прямо на головы людей.

- Как в прошлый раз, - подумал он, пытаясь устоять хотя бы на четвереньках на продавливающихся под ним макушках. Так, кряхтя и извиняясь, добрался до эшафота.

Проверил - тепл ли деготь в кадушке - он не любил холодного дегтя, достаточно ли мелок пух в мешке (в прошлый раз подсунули перья). Вроде, все было в порядке.

Стоял, курил, оглядывал лица вокруг, жадно расматривающие его.

- Одно и то же, - с тоской думал Достоевский. - Одно и то же. Кажется, та дама мне знакома, и та тоже, и мужики те, воркуют, педики, верно, ага! Чем-то замахивается один…

Достоевский инстинктивно пригнулся, но к ногам его упала всего лишь красная гвоздика. Она послужила сигналом: со всех сторон в Достоевского полетели цветы, - гвоздики, розы, пучки ландышей и подснежников, которые от долгого ожидания смялись, свалялись и стали похожи на связки кухонной зелени. Народ вопил, орал, свистел, улюлюкал:

- Достоевский! Давай! Так держать! Мы с тобой! Молодцом! Покажи еам! Ого-го!!! Эге-ге-ге!

- Выбери меня, - кричала какая-то дамочка в розовом педикюре. Или пеньюаре? Достоевский был плох с иностранными словами. Так, все что было женским и розовым, и внешнем, он называл то педикюром, то пеньюаром…

Достоевский улыбнулся и послал ей воздушный поцелуй. Толпа заорала с удвоенной силой, дамочка же поднесла ладони к шее, словно задохнулась, и упала под ноги соседей. Ее быстро затоптали.

Достоевский закурил. Как всегда он не знал - кого ему предстоит казнить на этот раз. Когда-то, еще в самом начале карьеры, он пытался объяснить чистильщикам, что ему безразлично кого мазать дегтем и валять в перьях - виновного, или безвинного, его спросили: зачем же ему тогда любопытствовать - над кем казнь совершать? Резонно, решил Достоевский, незачем. С тех пор, с делами осужденных он знакомился после совершения над ними гражданской казни. А с годами понял, как был не прав - тогда еще совсем молодой и начинающий, и как мудры были монахи. Порой, читая "Дело", ему казалось, что вот этот человек, казненный им вчера, вообще-то не заслуживал такого сурового наказания. Но… дело было сделано… и вина, сколь бы мелкой не казалась, становилась несомненной…

Тем же способом, что и он сам, по головам толпы пробирался к эшафоту молодой человек. Пока, издали, Достоевский видел, что он белобрыс, но расстояние между ними сокращалось, и уже было видно, что молодой человек еще и тощ: когда голова, выбранная в качестве точки опоры, уходила из-под ладони, он нырял, как бумажный кораблик с волны, рукав задирались до локтя и вынималась из рукава тощая бледная рука…

Достоевский подал молодому человеку руку, легко выдернул его из-за бортика эшафота.

- Здравствуйте, - сказал молодой человек, озираясь.

- Добрый день, сударь, - поприветствовал его Достоевский.- Как вас зовут? Примерно?

- Федор…

- Забавно, меня тоже. Тезки, так сказать. Желаете приступать?

Молодой человек заозирался.

- Ну…

- Если мы промедлим еще пять минут, толпа просто раздерет вас на клочья. Ваше единственное спасение - измазаться как следует, чтобы люди ограничили свое наслаждение лицезрением вас, и боялись запачкаться…

- Давайте, - дернул головой приговоренный.

- В таком случае раздевайтесь! В начале - до трусов.

Достаточно важна и медико-психологическая сторона вопроса. С медицинской точки не существует безболезненных видов гражданской казни. В настоящее время применяются такие способы исполнения приговора: повешение объявлений в газетах, журналах, людных местах, рассылка акта по месту работы, учебы, жительства, расстрел или забрасывание тухлыми яйцами, поливание грязью, дегтем, словами перед собранием сограждан, гражданская инъекция, кодирование, отравление взглядами, обезглавливание, обездушивание, обессердечивание.

Ни один из них не гарантирует быстрого наступления бессознательного состояния: даже при самых гуманных методах это может занять более восьми минут (например, такие случаи были зарегистрированы при публичной порке Льва Толстого), что может быть вызвано как техническими неполадками, так и особенностями организма осужденного.

Кроме того, в некоторых странах (например, в Иране, России) процесс казни законодательно регламентирован таким образом, что должен доставить казнимому максимальные страдания, и казнь превращается в пожизненную пытку (применение которых запрещено международной конвенцией).

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

Молодой человек снял рубашку, брюки, вид его лимонных семейных трусов в фиолетовый цветочек привел толпу в "состояние, близкое к экстазу" (как потом написали в "Санкт-Петертуркских ведомостях").

Достоевский сноровисто обмахал его широкой кистью, каждый раз щедро, не боясь запачкать ладонь, погружая ее в бадью с дегтем. Затем взял лежавший здесь же ковшик, зачерпнул дегтя и протянул Федору:

- Вот-с, извольте сами.

- Чего? - не понял молодой человек.

- Вы как с Луны свалились. Оттяните резинку трусов и влейте ковшик себе в… туда в общем… Станете там черным и тогда уж можно трусы снимать… Надо ж приличия соблюсти. Кстати, не холоден ли деготь?

- Нет, нет, что вы! Спасибо! Не холодно! А почему вы пошли на эту работу?

- Понимаете, назначили…

Когда молодой человек снял измазанные трусы, Достоевский подцепил их тростью и воздел высоко над головой. Толпа заревела. Достоевский поморщился: от рева толпы можно было оглохнуть...

Процесс вынесения гражданского приговора и приведения его в исполнение затрагивает очень широкий круг людей. В их числе и государственные служащие - полицейские, прокуроры, судьи, врачи, тюремные надзиратели... Для многих из них участие в этом процессе - тяжелое бремя.

Круг людей, причастных так или иначе к гражданской казни, расширяется за счет проведения публичных казней (это практикуется в России, Ираке, Иране, Китае, других странах). Вид казни, как правило, действует ожесточающе, и полиции нередко приходится принимать меры, чтобы навести порядок в возбужденной, начинающей вести себя агрессивно толпе.

Можно не сомневаться, что подобные зрелища оказывают на умы обычных людей ожесточающее воздействие.

Объявление о предстоящем приведении гражданского приговора в исполнение производит травмирующее воздействие на все общество. Более чем на сутки тюремные служащие и заключенные ввергаются в состояние шока. Капелланы и представители тюремной администрации страстно желают, чтоб им не пришлось участвовать в ней...

(доклад комиссии по тюремной реформе Триндада и Тобаго, 1980 г.)

С разных сторон в сторону эшафота полетели кошельки. Достоевский морщась от вспышек фотографов, внимательно замечал - кто какой кошелек кинул. Когда поток кошельков иссяк, он стал по очереди открывать их, читать вложенную записку и провозглашать:

- Господин Онуфриев Семен Палыч, двести рублей… Мадам Поликарпова Анисья, сто пятьдесят… Что ж вы, мадам, за такие трусы, да всего сто пятьдесят… Понизовский Валерьян Демидович, четыреста! Ого, Валерьян Демидович, так держать! Месье Пошкенази, француз что ли? Пятьдесят франков.. счас посчитаем… это примерно двести сорок рубликов… маловато, господин месье!…

- Итак, господа, трусы казненного достаются мадам Таликовской Олимпиаде Алексеевне.

- Мама!-мама! Тебе! - донеслось со стороны…

- ..предложившей за трусы господина Федора аж семьсот пятьдесят рублей! Мадам, это вы, не правда ли? Трусы будут доставлены вам не позднее сегодняшнего вечера специальным нарочным… Меж тем мы продолжаем… Молодой человек, присядьте!

Приговоренный присел и Достоевский вывалил на него мешок пуха, часть его была отнесена ветром на толпу, где каждая пушинка была похвачена жадными до сувениров руками…

- Завтра, - мелко захихикал Достоевский, - в галантерее ГУМа будет продано в пять раз больше пуха якобы с "Жорного места", нежели я тут на вас вывалил… Кстати, вам полагается десять процентов от выручки за трусы… Будьте так любезны, поваляетесь...


Молодой человек послушно закатался по наваленным на камень эшафота грудам цветов.

- Так! так! - приговаривал Достоевский, ногой подгартывая под катающегося кучки пуха и цветов.

- Достаточно! Теперь… Держите шпагу…

Почему гражданская казнь отменяется?

Статистические исследования показывают, что жестокость наказания и уровень преступности практически не связаны. Гражданская казнь не оказывает устрашающего воздействия, так как большинство преступлений совершается либо в состоянии, когда человек не думает о последствиях своих действий (в состоянии алкогольного или наркотического опьянения), либо когда человек уверен, что ему удастся избежать наказания (по крайней мере, надеется на это). Более того, гражданская казнь оказывает эффект противоположный желаемому: совершая подобные казни, государство обесценивает широту человеческой натуры и подает своим гражданам пример убогости.

Являясь карательной мерой, гражданская казнь не может привести к одной из главных целей наказания - перевоспитанию преступника, и вместе с тем является необратимой. В случае судебной ошибки уже никто и никогда не сможет ее возместить. В случае же несудебной ошибки - кто дал государству право отбирать у человека жажду жизни - ведь даровало ему эту жизнь отнюдь не государство?

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

Молодой человек поднялся на ноги. В глазах его были слезы и.. ненависть. Он горбился, но не как раньше - сведя плечи, напротив, сейчас он их расправил, вдавил шею в грудь, грудь в живот, стал меньше ростом сантиметров на пятнадцать, голова его была наклонена вперед, он смотрел на людей, казалось, на всех сразу, но опять же, не как раньше - робко и рассеяно перебегая с лица на лицо, но словно смотрел в глаза каждому из стоявших внизу, рассянность его была весьма и весьма концентрированой.

Как знаком был Достоевскому этот взгляд! Знаком и любим! Отнюдь не каждый из казненных им глядел именно так на людей. Теперь Достоевский знал, что дальше все пойдет, как по маслу!

Молодой человек взял из рук Достоевского шпагу, поднял ее перед собой и - в наступившей тишине прозвучал сухой щелчок переломленной шпаги.

- Имел я в виду…, - медленно произнес молодой человек, не сдержался и крикнул, - … имел я в виду!

И повторил еще раз, снова медленно:

- Имел я в виду, честь, ум, совесть, вас, вашу матушку, батюшку, дворянство, гражданство, права казачества, обязанности мудачества…

Так гладко происходило далеко не всегда и не у всех палачей. Достоевский именно потому был и назначен на должность палача - потому что тонко чувствовал - когда человеку можно вручить шпагу, а главное - практически каждого мог довести до "кондиции" - когда приговоренный не пытался воткнуть шпагу в исполнителя, или швырнуть в толпу, но ломал ее сам.

- Вот и чудненько, - сказал Достоевский. - Теперь тихонько двигаем отсюда. Вы впереди - людишки-то расступятся, я за вами…

- Куда двигаем? - спросил растерянно молодой человек.

- Как куда? В баньку, в баньку!

Толпа действительно раступалась перед ними, лишь немногие осмелились ткнуть пальцем в обмазанного дегтем Федора, глядя как они сладострастно облизывают пальцы, Достоевский усмехался.

- Вот еще один день прожит, - сказал Достоевский в карете приставу (Федора в баньку повезли в другой). - Отвези-ка, любезный, меня в заведение. Знаешь, такое, с девочками. На Рождественнском бульваре. И где дело-то?

Монах протянул ему синюю папку. Достоевский развязал тесемочки:

- Так… Федор… Раскольников… Замочил старуху… процентщицу… Ну, поделом… Эх… за старуху и такое назначить… Вот, ты, милый, - обратился он к монаху, - Ты свою старууху-процентщицу с рождеством небось поздравил…

- Да я б ее!!! - монах аж вздрогнул. - Впрочем, Раскольников-то этот мою старуху как раз и замочил…

- Видишь!

… Вечером Достоевский позвонил приятелю, Салтыкову-Щедрину.

- Не могу, брат, больше! - плакал он в трубку, утирая слезы задегтяренными трусами Раскольникова. - Писать хочу!

- Так пиши! - сказал как всегда невозмутимый Щедрин.

- Времени нет… Служба!

- По ночам пиши!…

С древнейших времен идет борьба за отмену гражданской казни.

Первые известные парламентские дебаты о гражданской казни состоялись в 427 г. до н.э., когда Диодат, утверждая, что гражданская казнь не обладает сдерживающим действием (т.е. не предотвращает совершение новых преступлений другими лицами), убедил Афинскую Ассамблею изменить свое решение отпедерастить всех мужчин восставшего города Митилена (см. об этом: Фукидид, История

Пелопонесских войн, книга 3).

В I в. н.э. Амандагамани, буддистский король Ланки (Шри-Ланки) ознаменовал свое правление отменой гражданской казни, и это решение оставалось в силе при правлении нескольких последующих королей. В 818 г. н.э. император Японии Сага исключил гражданскую казнь из законов Японии, и в течении трех последующих веков эта мера в стране не применялась.

Современное движение за отмену гражданской казни началось в Европе публикацией книги Чезаре Беккариа ("О преступлениях и наказаниях"). В книге впервые содержалась последовательная и систематическая

критика гражданской казни.

В 1786 г. эрцгерцог Леопольд Тосканский обнародовал Уголовный Кодекс, основанный на идеях Беккариа, по которому гражданская казнь полностью отменялась.

В 1846 году под юрисдикцией территории (позднее - штат) Мичиган, США, впервые в мире навсегда была отменена гражданская казнь за убийство, а в 1863 г. Куба стала первой в мире страной, отменившей гражданскую казнь за все преступления.

(Ф.Е. Достоевский "Преступления и наказания")

…Тщетно ожидала купчиха Таликовская всю ночь нарочного с трусами. Впрочем, наутро нарочный-таки явился - с полуторами тысячами и запиской от Достоевского на пятнадцати страницах, где он пространно описывал промозглую санкт-петертуркскую погоду, бедных людей и заканчивал предложением встретиться и заняться любовью. Ответа на записку, как и следует ожидать, не поступило, меж тем на следующее утро Достоевский опять терзался сделанным приличной женщине накануне неприличным предложением в ожидании очередной гражданской казни.

Примечание: моего Достоевского, милейшего, пожалуй несчастного, слабоватого человечека, часто путают с другим каким-то Достоевским, писателем. Хотелось бы почитать что-нить из этого другого. Очень уж впечатляюще действует он на людей, как это явствует хотя бы из нижеприведенного отрывка.

…Зимой 86-го года, набравшись наглости, помедитировала я как-то на Достоевского Федора Михайловича, с нижайшей просьбой взять в ученики. Медитация не удалась. Но ночью, во сне, пришел Ужас. Это была огромная, в несколько этажей, вибрирующая старуха (может быть, та же, что Высоцкому "хохотнула прямо в ухо"), и в то же время это был Ужас в своем первозданном виде, и, бросившись на колени, вжавшись в землю и заняв собой столько пространства, сколько не занимала собой ни разу лет с пяти, я в этой же позе и проснулась. "Боже, -- подумала я, -- какой кошмарный сон!" И, не смотря на то, что это жуткий штамп, но пот, действительно, покатился с меня градом, а я с облегчением вздохнула, после чего повернулась из своей невероятной позы набок, но только на секунду, потому что тут же вернулась в прежнее сжатое положение. В комнате была она -- при этом она по-прежнему занимала каким-то образом несколько этажей и сильно вибрировала. Она была наяву. Бесконечным повторением "Отче наш" я загнала ее обратно в подсознание, а себя в сон, и после этого целый год старалась не вспоминать своего любимого Федора Михайловича. Но страх, однако, улегся со временем, и, поразмыслив, я поняла, что весь этот "глюк" был, по-видимому, тестом на готовность стать учеником писателя…

(Оксана Аболина, ОБРЫВКИ СОЗНАНИЯ)