Записки рыболова-любителя Гл. 149-155

Яркое впечатление произвёл ростовский базар. Изобилие яблок разного размера, аромата и вкуса, пылающее всевозможными оттенками жёлтого, розового и красного цветов. И тут же рыба - свежая, солёная и вяленая, и тарань, и сазанчики, и сомики, и толстолобики, и осетрина, и ещё что-то незнакомое, но жутко привлекательное видом и запахом, и всё это под большими щитами, громогласно запрещающими торговлю ценными породами рыб. На набережной Дона в центре города через каждый шаг заброшены донки с колокольчиками. Правда, приличной выловленной рыбы нам не довелось увидеть, одни бычки, но ведь не для них же подсачеки приготовлены! И с пивом в Ростове к великой радости Кости Латышева не было проблем. По вкусу оно, правда, уступало нашему - калининградскому жигулёвскому, зато пивные точки искать не нужно - на каждом шагу, и рыбка к пиву всегда есть, уж мы полакомились...
Жили мы в центре города в какой-то старинной гостинице, откуда нас автобусами возили в новый стеклянный корпус физфака университета, где на заседаниях мы парились, изнемогая от жары, а зимой, говорят, студенты на лекциях коченеют. По вечерам в гостинице, разумеется, складывались кампании, организовывались застолья, за которыми продолжались дискуссии, начатые в зале заседаний, и завязывались новые. Не забуду, как в одном из номеров мне пришлось стать свидетелем такой сцены: наш бывший заказчик Николай Константинович Осипов, здоровенный, толстый мужик, бывший боксёр, держал за грудки взъерошенного, похожего на воробья, щуплого Володю Власкова и грозился выкинуть его из окна с пятого этажа.
- Ты не понимаешь, что такое ку критическое, и никогда не понимал, а туда же... лезешь... - пьяно мычал Осипов. - Холуй мизунский! Гады!
Оказывается, Мизун и Власков раскритиковали на семинаре в ПГИ докторскую диссертацию Осипова, и теперь тот выяснял отношения с Власковым, еле мы его оттащили.
В Ростове Толя Колесник попросил меня написать отзыв на автореферат его диссертации, это был мой первый отзыв на кандидатскую работу.
Запомнился банкет. Собирали по пять рублей, и по тем временам это считалось приличной суммой, стол же оказался весьма скромным как по части выпить, так и закусить, не сравнить с иркутскими или мурманскими застольями. К тому же не обошёлся без своих дурацких выходок Гострем - уволок у нас с Кореньковым припасённую нами бутылку, и мы совсем затосковали. Сидели в тесноте, не хватало стульев.
Гострем неудержимо рвался произносить тосты и нёс такую ахинею, что мы готовы были провалиться от стыда за своего шефа. В буквальном же смысле слова провалиться пришлось ему самому: после очередного тоста под ним рухнул стул, уж не знаю, случайно получилось или кто подстроил. Мы сидели недалеко от большой компании иркутян, возглавляемой профессором Валерием Михайловичем Поляковым, заведующим кафедрой радиофизики Иркутского университета, "главой" ионосферного моделирования. Когда банкет перешёл от начальной официально-чопорной стадии к заключительной непринуждённо-дружеской, и из буфета стали появляться дополнительные бутылки, мы пересели к иркутянам, перед которыми чувствовали себя виноватыми, особенно перед Валерием Михайловичем, из-за Гострема. Тот на всех углах хаял Полякова и его команду просто потому, что считал это необходимым для создания рекламы своей конторе, то есть нам, для нашей же, значит, пользы. Мы же считали, что такая "реклама" нас только дискредитирует, тем более, что мы в целом ещё только-только выходили на уровень школы Полякова, хотя кое в чём, может быть, уже и шли впереди.
Поляков, между прочим, Гострема знал уже давно по его деятельности в Иркутске. Там Гострем, работая в НИИФТРИ, пытался одновременно, как и в Калининграде, осуществить революцию преподавания физики в университете. Но вряд ли тогда Поляков предполагал, что в будущем ему придётся вести конкурентную борьбу с Гостремом на ниве ионосферного моделирования, борьбу за заказчиков и хоздоговорные деньги. Такая борьба порой ведётся и между уважающими друг друга учёными и организациями при сохранении добрых или во всяком случае приличных взаимоотношений. Гострем же вёл такую борьбу как настоящая "акула капитализма" - с обливанием грязью конкурентов.
Здесь в Ростове за банкетным столом мы оправдывались перед Поляковым, отмежёвывались от Гострема, жаловались на его необузданность, короче, - изливали душу, были поняты и расставались с Поляковым, Коеном, Хазановым, иркутскими научными женщинами как лучшие друзья. Тогда впервые одним из тостов прозвучало: "Долой Гострема!", хоть мы и не предполагали всерьёз, что в скором времени эта фраза действительно станет нашим лозунгом. Правда, ещё в 1973-м году, на семинаре в Калининграде, один из лидеров иркутян - Коля Климов вещал, что бороться с Гостремом безнадёжно, и нам можно только посочувствовать.

150

Удачные выступления перед научной общественностью - на семинаре ли в ИЗМИРАНе или, тем более, на Всесоюзной конференции всякий раз воодушевляли нас на продолжение подвигов, давали дополнительный импульс к новым расчётам, новым задачам. Мечты о диссертациях у ребят, особенно у Кости, казались всё более реальными и осуществимыми. Дискуссии порождали новые идеи, новые планы, и сразу после ростовской конференции мы снова всем скопом собрались в Вильнюсе, исследовали влияние верхних граничных условий на моделируемые ионосферные параметры, начали проводить первые расчёты по моделированию уже не спокойной, а возмущённой ионосферы, в частности, эффектов солнечных вспышек и возмущений нейтральной атмосферы.
Наши жёны завидовали нам, проводящим (по нашим же рассказам) свободное время в очаровательных забегаловках Вильнюса, цивилизованного города, тогда как они вынуждены скучать в захолустном Калининграде, а кто и в Ладушкине, без мужей и развлечений. Мы с Костей давно мечтали вытащить своих жён к себе на экскурсию, и, наконец, это мероприятие удалось осуществить. Главным было устроить комфортабельный ночлег нашим жёнам, желательно со своими мужьями, чтобы впечатление от прогулок по Вильнюсу не испортилось отсутствием места, где можно было бы отдохнуть от ходьбы, как это случилось у нас во время первой поездки в Вильнюс с Лебле. В этом нам навстречу пошёл Болис Никодимыч, недаром мы его поили. Он выделил мне и Косте по уютной  комнатушке в гостиничном отсеке общежития, где мы и поселились с жёнами на время их короткого визита - на субботу-воскресенье.
Несмотря на неважную погоду - всё-таки был уже ноябрь месяц - мы много бродили по Вильнюсу, слушали органную музыку в картинной галерее, поглазели на товары в магазинах, шикарно пообедали в "Лавке ремесленника", где нас потчевали каким-то фирменным мясным блюдом, очень нам понравившимся (искали мы, правда, "Локис", но так и не нашли в тот раз, однако, и "Лавка ремесленника" нас не разочаровала). К сожалению, Костя о Галкой умудрились чуть ли с первых часов поссориться, и всю дорогу выясняли отношения, уж не знаю, какая шлея Галке под хвост попала... Мы же с Сашулей были вполне довольны друг другом и Вильнюсом и наслаждались встречей.

Поработав около месяца в Вильнюсе, мы привезли в Калининград кучу новых интересных результатов, которые ещё в Вильнюсе начали оформлять в виде статей для "Геомагнетизма и аэрономии", центрального отечественного геофизического журнала, в котором нам пока так и не удалось ещё опубликоваться (правда, была принята к печати наша статья с Никитиным по электрическим полям). Были подготовлены статьи: Коренькова, Захарова и Намгаладзе (А.Н. - Сашули) "Исследование зависимости концентрации ионов 0+ от зенитного угла Солнца" и две работы Намгаладзе (А.А.) и Латышева "Исследование влияния верхних граничных условий на моделируемые ионосферные параметры" и "Исследование реакции среднеширотной ионосферы на возмущения нейтральной атмосферы".
Последними двумя статьями фактически завершалась работа над Костиной диссертацией. Когда мы с ним зимой были в Мурманске, Борис Евгеньевич высказывал нам своё мнение, что на одних численных методах Косте будет трудно защитить диссертацию по геофизике, нужен яркий геофизический результат, а того, что имелось (в июле) - маловато, годится как иллюстрация, но не содержит принципиальной новизны. Теперь такой результат был, и не один, а несколько, включая новые, только что полученные результаты, и то, что мы представляли в Ростове.
Писать диссертацию Костя начал ещё летом. Текст последних двух наших статей составил основу заключительной, третьей главы диссертации, в первой излагалась постановка задачи, вторая была посвящена исследованиям численных методов ионосферного моделирования. Чтобы ускорить выход в свет наших результатов, мы решили предварительно опубликовать их в виде препринтов (препринт - это и есть, по определению, предварительная публикация, осуществляемая не журналом, а организацией, где выполнена работа, обычно небольшим тиражом - 100-150 экземпляров, на ротапринте), поскольку даже в случае принятия наших статей "Геомагнетизмом и аэрономией" опубликования пришлось бы ждать год - полтора (мы отправили статьи в декабре 1974 года, а вышли из печати они в феврале и апреле 1976 года).
Как положено, мы доложили свои работы на объединённом семинаре ЛПФ и КМИО и получили рекомендацию к печати. И тут опять замудрил Гострем. Сначала он откровенно заявил Косте, что нам следовало бы включить его в соавторы. На это Костя отослал его ко мне - мол, эти вопросы у нас Намгаладзе решает. Ко мне Гострем, естественно, обращаться не стал, зная, что без толку, а попросил у Кости тексты статей. Костя дал ему третьи экземпляры. Гострем попросил первые. Костя сказал, что они у меня. Тогда Гострем обратился, наконец, ко мне:
- Мне нужно посмотреть, так сказать, всё ли там, как следует...
- Так Вам же Костя дал экземпляры.
- Это не то, мне нужны первые, так сказать.
- Да они же идентичные.
- Но Вы не спорьте, так сказать. Надо уважать старших. Где у Вас совесть?
- А Вы объясните, пожалуйста, зачем Вам нужны именно первые экземпляры? Вы их помнёте, можете испачкать нечаянно, а для препринтов требования к чистоте оформления очень строгие, потом переделывать придётся!
- Но Вы покажите мне их только, - настаивал Гострем.
- Ну да, а Вы сунете их в портфель, и потом их год от Вас не вырвешь, - не скрывал своих подозрений я, глубоко убеждённый, что Гострем именно так и поступит, просто чтобы заставить нас бегать за ним и выпрашивать статьи обратно. Так уже было однажды с тезисами каких-то наших докладов, в которых Гострем тоже хотел быть соавтором. Так я ему и не дал первые экземпляры, чем довёл Гострема до белого каления. Но к этому времени мои отношения с ним уже были хуже, чем у кошки с собакой.
Они резко ухудшились ещё летом. Конфликты возникали один за другим. Так, например, к нам на работу просилась выпускница КГУ Нина Лутошкина, отличница, которую я хорошо знал ещё со времён своего преподавания в университете. Я ходатайствовал за неё перед Гостремом. Тот промычал что-то неопределённое в том смысле, что сейчас, мол, нет ставок, а вот когда появятся, тогда нужно будет подумать. Я так и передал ответ Гострема Лутошкиной. В то время свободные ставки на теме появлялись практически непрерывно из-за большой текучести кадров, особенно среди вспомогательного персонала - люди охотно шли на гостремовскую рекламу, поверив его обещаниям всяческих благ, но быстро разочаровывались и уходили. Когда стало точно известно, что свободные ставки на теме есть, Лутошкина снова объявилась, и я снова обратился к Гострему. Но тот что-то темнил, тянул резину, хотя и не отказывал напрочь, из-за чего я и продолжал обнадёживать Лутошкину. Мы с ней даже обсудили возможное направление работы для неё, я подобрал ей литературу, а она принялась за её изучение. И тут, наконец, Гострем конфиденциально выдал мне своё откровение, взяв под ручку и отведя в сторону (помню, в леске у второго здания):
- Лутошкину не надо, так сказать. Она не то. Вы понимаете, "французская" кровь, так сказать.
Я обалдел.
- Лутошкина - еврейка? Да Вы что? У неё только что волосы чёрные, а сама она - Нина Степановна, курносая, одним словом - Лутошкина.
Тут я прикинулся, конечно, слегка дурачком. Лутошкина внешне чем-то напоминала мою сестру Любку, на русскую не очень походила, могла сойти и за еврейку.
- Вот Вы и проверьте, так сказать. Но я знаю... - сделал многозначительную мину Гострем.
- Чего это ради я этим буду заниматься? Да если и еврейка - так что же? Вы, вон, Круковера сами пригласили, Михаила Исааковича, а у него и внешность типично еврейская.
- Вы не понимаете. Теперь ситуация другая. Лутошкина не пойдёт.
- А как же я ей должен объяснить отказ?
- Скажите, ставок нет.
- Так всем известно, что есть.
- Ничего, ничего, так сказать. Всё будет нормально. Идите, работайте.
Только антисемитизма ещё у Гострема не хватало! Ведь не замечалось до сих пор за ним вроде бы ничего такого. Сам-то чёрт знает каких кровей! Вот, паразит. Лутошкиной мне пришлось сказать:
- Не хочет Вас Гострем брать, хотя я за Вас и ходатайствовал, а почему - не знаю... - Не повернулся у меня язык сказать ей правду - почему. Лутошкина расстроилась, конечно, а мне и утешить её было нечем.

151

Почувствовав разлад в наших отношениях с Никитиным, Гострем постарался и здесь вбить клин поглубже. Никитин вслед за Багно довольно быстро отделился от коллективной работы над "большой моделью" вначале под тем предлогом, что он не математик, а физик. В "большой модели", мол, все проблемы - для Латышева, поскольку они носят вычислительный характер, по физике там одного Намгаладзе достаточно. К тому же на какое-то время Миша слёг с язвой. Желудок у него давно был больной, а поддавал он не меньше, если не больше других. Лежал он в больнице в Смоленске, где жили его родители, и когда вернулся, найти себе место в разработке "большой модели" не смог или не захотел, и взялся разрабатывать свою собственную модель, основанную на интегрировании по силовой трубке геомагнитного поля, из кусков, сделанных Латышевым, Захаровым и Суроткиным, повторяя то, что уже сделали иркутяне, но добавив туда ветры. В принципе мы не возражали против такого подхода, надеясь в будущем стыковать обе модели.
К Гострему Никитин относился как все мы - сначала с восхищением, потом - с юмором, потом - с насмешкой, потом - с раздражением, и, наконец, - с презрением. Он одним из первых стал открыто вступать в конфликты с Гостремом, с криками, ругательствами и хлопаньем дверями, правда, всё по мелочам. Миша, довольно анархичный по складу характера человек, терпеть не мог гостремовских придирок по поводу дисциплины - нахождения на рабочем месте, опозданий и т.п., которые терпеливо сносили, например, Латышев и Захаров. Вообще, Миша не терпел замечаний, зато сам был горазд на кого угодно бочки катить, в том числе и на Гострема, причём не стесняясь в выражениях. И вдруг - Миша включает Гострема в соавторы своей статьи, которая ставится во главе выпускавшегося нами под редакцией Гострема сборника (того самого, который Гострем хотел сделать юбилейным в свою честь). Это и дало первую глубокую трещину в наших взаимоотношениях. Выходило, что мы - против Гострема, а Никитин - нет, хотя за глаза он поносил его не меньше нашего.
Я уже писал, что с того момента, как открылась новая тема - "Каштан", её головным исполнителем стала обсерватория, она и отчитывалась непосредственно перед "Вымпелом", а университет являлся субподрядчиком и отчитывался перед обсерваторией. Поскольку руководителем работ и в обсерватории, и в ЛПФ значился один и тот же человек - Гострем, а работы фактически выполнялись совместно, то университетские отчёты перед обсерваторией носили сугубо формальный характер, зачастую их писали сотрудники обсерватории, отчитываясь таким образом сами перед собой.
И действительно, какой смысл было мне заставлять Латышева писать отчёт о работе, проделанной вместе со мной и по материалам которой я уже написал статью? Текст этой статьи и шёл в отчёты: университетский и обсерваторский. Другое дело - работа Никитина, которая шла изолированно от других. Чтобы как-то направлять её в русло "Каштана" и согласовывать с остальными работами, я требовал от Никитина неформальных отчётов в положенные по ТЗ (техническому заданию) сроки окончания этапов работы, тем более что ходом его дел я был недоволен - и по объёму и по качеству работ. Мише это, разумеется, не нравилось. Он считал, что я к нему придираюсь.
Найти общий язык нам удавалось всё реже, и в один из этапов (в июле 1974 года) я решил воспользоваться своим правом заказчика и отметил в акте приёмки работ, выполненных университетом по субподрядной теме "Клён", невыполнение пункта ТЗ, за который отвечал Никитин. Это не понравилось не только Мише, но и Гострему. Вскоре после этого он собрал нечто вроде производственного совещания, пригласив меня, Никитина, Костю, Лёньку, Ермоленко - как заведующего ЛПФ и Юсупова, который тоже короткое время как новый человек походил в фаворитах, и набросился на меня с обвинениями в узурпации полномочий руководителя работ, в необъективности по отношению к другим и т.д., и т.п., в таких, примерно, выражениях:
- Намгаладзе у нас удельный князь, так сказать. Думает, что ему всё можно. Но ещё я - научный руководитель!
И тут впервые против меня открыто выступил Миша Никитин:
- Рунар Викторович прав. Намгаладзе зарвался, считает себя умнее всех, заставляет всех на себя работать. А у нас и свои интересы есть.
- Да, я думаю, что Намгаладзе не годится как руководитель совместных работ. Зазнался, так сказать. Я думаю, надо Никитина поставить, - высказал созревшую мысль Гострем.
Костя и Лёнька загудели. Видно было, что такого поворота они не ожидали и растерялись.
- Да пожалуйста! Могу и вовсе уйти. Вот так уже надоело у Вас работать! - сделал я соответствующий жест перед Гостремом.
- Да никуда он не уйдёт, пока докторскую не сделает! Чем ему здесь плохо? Все на него пашут, - сказал Никитин.
Тут, наконец, Костя выступил:
- Я под Никитиным работать не буду, меня Намгаладзе вполне устраивает.
- И меня тоже, - поддержал его Лёнька.
- А почему вы против Никитина? - спросил Гострем.
- Потому что он жулик, - ответил Костя. - Куски программ целые сдирает у нас без спросу.
Костя переживал из-за того, что Никитин, как казалось Косте, быстрее его движется к диссертации, беззастенчиво компилируя Костины и Лёнькины разработки, в которые те вложили уйму сил и времени. Не думаю, что Гострем в самом деле хотел поставить Никитина вместо меня, просто решил припугнуть меня этим, а, может, "общественность" прозондировать захотел - не знаю. Так или иначе страсти на этом совещании не разгорелись, и внешне после него ничего не изменилось. Никитин при встречах со мной приветливо улыбался как ни в чём не бывало и спешил протянуть мне руку, словно я только и мечтал её пожать.
Всё это было ещё до Ростова.

152

Но не только у меня одного портились отношения с Гостремом. Периодически от него взвывали то Иванов, то Лаговский, то Саенко, то Сивицкий, то Ермоленко, то ещё кто-нибудь. Иванов в тот год возглавлял объединённую парторганизацию ЛПФ и КМИО, членом которой был, разумеется, и Гострем. Собственно Иванову он никаких особых гадостей не делал, скорее наоборот - Гострем не забыл про него, когда Иванов лежал в больнице с отрезанной ногой и неясными перспективами на будущее, навестил его там, поддержал морально... И Иванов до поры до времени служил ему верой и правдой, почитая его как учёного и крупного организатора науки. Но по мере накопления опыта контактов с ним по конкретным вопросам росло разочарование.
Под иностранным косноязычием скрывались бесконечные попытки очковтирательства, надувательства по мелким и крупным вопросам, сумбурность в мышлении и действиях, деспотизм до дурости, наушничество под видом исключительной доверительности. Даже положительное в начинаниях Гострема неизбежно приобретало окраску авантюризма, несерьёзного мероприятия. С коммунистическими идеалами, чистосердечным приверженцем которых был Иванов - физтеховский стройотрядовский активист, всё это никак не вязалось. Попытки партийной критики, предпринимавшиеся, к его чести сказать, Ивановым, не находили поддержки у основной массы рядовых членов объединённой парторганизации, не привыкших критиковать начальство, да к тому же такое титулованное - доктор наук, профессор!
Временами то я, то Иванов, то ещё кто-нибудь спонтанно пытались возбудить общественность против Гострема по какому-либо конкретному поводу, но каждый раз не хватало единого боевого настроя, так как повод обычно затрагивал не всех, а лишь кого-нибудь. К тому же Гострем всячески старался не допустить консолидации сил, наговаривая одному на другого, причём как бы между прочим, походя:
- О, я знаю, Вы на самом деле не такой дурак, как о Вас Намгаладзе (или там Саенко, или Лаговский) думает! - и т.д., и т.п. И хоть все уже знали Гострема, осадок от этих намёков порой оставался.
И неясно было главное: как с ним бороться и к чему стремиться? Перевоспитать его? Безнадёжное дело. Добиться ухода? А нужно ли? Не развалится ли с его уходом вся наша контора, справимся ли без него со всеми намеченными и объявленными планами? Если не справимся, то на него тогда уже вину не свалишь. Все эти вопросы горячо дебатировались между нами в периоды локализованных вспышек протеста, но единое мнение пока не вырабатывалось. Лично я не сомневался в целесообразности изгнания Гострема, очень быстро на эту же точку зрения встал Лаговский, склонялся к ней и Иванов, и даже Саенко терял остатки уважения к Гострему, но как его изгнать, и возможно ли это в принципе - было совершенно неясно.
Наибольшее число людей из научно-технического персонала обсерватории и ЛПФ возбудил против себя Гострем своей авантюрой с ЭВМ. Долгожданная EC-1020 была летом, наконец, получена и стояла нераспакованная в огромных ящиках в конференц-зале. Машина предназначалась прежде всего для ИДК, но заинтересованы в её скорейшей установке были все, в том числе и наша группа моделирования. Хотя ЭВМ эта по быстродействию в десятки раз уступала БЭСМ-6, на которой мы считали в Вильнюсе, мы всё же надеялись хоть часть задач - вспомогательных, отладочных - выполнять на ней, чтобы не по каждому поводу ездить в Вильнюс. Что касается Лаговского, Саенко, Кореньковой, Иванова, то у них вообще практически вся работа по "Каштану" стояла сначала из-за отсутствия ЭВМ, а теперь из-за того, что она не была установлена и запущена. И им никакой Вильнюс не мог помочь - машина должна была в непрерывном режиме ("в реальном времени", как говорят) обрабатывать информацию, поступающую в неё с установленных в обсерватории датчиков, стыкованных, соответственно, с машиной.
Казалось бы это вопрос следовало решать в первую очередь. Но Гострем не торопился, и было неясно даже, где - в Ульяновке или в Калининграде будет устанавливаться машина. А ведь для её установки были нужны не просто обширные площади, которых не имелось, а специально оборудованные - с фальшполом, фальшпотолком и кондиционированием, обеспеченные стабильным электропитанием, тогда как в Ульяновке скачки напряжения в сети превышали все допустимые пределы. Лаговский предлагал Гострему ставить машину в университете, Саенко - в Ульяновке, а тот отвергал все варианты: - Это не то, так сказать... - и не предлагал никаких взамен.
Наконец выяснилось, что ему взбрела в голову следующая идея. На Калининградском машиностроительном заводе "Кварц" готовились к получению своей ЭВМ той же марки, что и у нас: ЕС-1020 и уже почти оборудовали помещение для неё. Сама же машина к ним ещё не поступила и неизвестно было, когда поступит. Гострем связался с директором завода и предложил ему до получения их собственной машины установить нашу с тем, чтобы она работала и на завод, и на наши задачи. Директор не возражал, к тому же Гострем обещал ему помочь с окончательным оборудованием машинного зала. Все же наши сотрудники считали этот вариант неприемлемым. Ведь машина предназначалась для оперативной круглосуточной обработки информации, получаемой  на ИДК, а как передавать эту информацию с датчиков, установленных в Ульяновке, на машзавод? Пробивать каналы связи? Это легче собственный ВЦ построить. Записывать информацию на магнитную ленту и возить её в Калининград? Но какой же это "режим реального времени"?
А главное, предполагалась полная загрузка машины этой обработкой, даже на задачи по моделированию планировались лишь "окна", когда, допустим, датчики выйдут из строя, но Гострем, похоже, ничего об этом не сообщил директору машзавода. У тех же, наверное, своих задач хватало, и непонятно было, как Гострем предполагал делить машинное время между двумя организациями, и зачем вообще нужна эта неестественная кооперация. Гострема, судя по всему, заботило только одно - приткнуть куда-нибудь машину, а там хоть трава не расти. Никаких возражений своих сотрудников он и слушать не желал. Нашей ЭВМ грозила участь присоединиться к уже имевшимся памятникам гостремовской хозяйственной деятельности - где-то раздобытому, но не функционировавшему и давно уже гнившему у кочегарки бульдозеру-экскаватору, и никому не нужному дорогостоящему анализатору импульсов "Тензору", который по приказу Гострема долго и упорно изучала Нина Коренькова, но который так и не нашёл себе применения в обсерватории.

153

О первой неудачной попытке коллективного выступления против Гострема как научного руководителя, предпринятой в 1973-м году в университете в виде обращения с жалобой на него в партком и ректорат, я уже писал. Вторая (если не считать разрозненных попыток критики на профсоюзных собраниях) состоялась летом или в начале осени описываемого 1974-го года, причём случилось это безо всякой подготовки, можно сказать, спонтанно. Сошлось, видимо, так, что он допёк своими фокусами сразу несколько человек из научно-организационного актива, и на одном из производственных совещаний, проходившем во втором здании обсерватории и посвящённом ходу выполнения "Каштана", нас прорвало. Собрались Иванов, Саенко, Лаговский и я - от обсерватории, Ермоленко, Юсупов, Латышев - от университета. Пока ждали Гострема, пожаловались друг другу на него, повозмущались, и вдруг решили:
- Надо выступить всем вместе. Воевать с ним поодиночке - бесполезно, а вот если он увидит, что мы все заодно, то, может, и одумается.
- Так а в чём дело? Давайте прямо сейчас и выступим.
И выступили.
Начал я, потом Иванов, за ним Ермоленко, Саенко, Лаговский. Один Юсупов только как человек сравнительно новый помалкивал, да и тот потом оправдывался:
- Я, ребята, с вами полностью согласен, но мне всё же неудобно против Гострема выступать.
Суть всех выступлений сводилась к одному:
- Не мешайте нам работать. Предоставьте свободу ответственным исполнителям. Не суйтесь со своими указаниями туда, где всё равно ничего не понимаете. Нам не нужна даже ваша помощь - только не мешайте, иначе мы "Каштан" завалим.
Гострем, похоже, не ожидал такого единодушия. Сначала он пробовал отделаться от нападок как всегда - тарабарщиной из общих коверканных фраз, сводившихся, в общем-то, к одной:
- Работать надо, так сказать, а не демагогией заниматься!
Но хор возмущённых голосов нарастал, и мы впервые увидели Гострема растерянным. Однако нашёлся он быстро, и ход его оказался неожиданным для нас: голос его вдруг задрожал, лицо покраснело, глаза наполнились слезами, чуть ли не всхлипывая, он произнёс:
- Хорошо, я уйду, но вы об этом ещё пожалеете! - хлопнул дверью и ушёл.
Этим дело и кончилось. Ничего, разумеется, не изменилось. В последующие дни Гострем вёл себя так, как будто бы ничего не произошло, так же уверенно командовал, исчезал, появлялся то здесь, то там, хохотал, кривлялся, в общем, выступал в своём репертуаре...
Правда, одно обстоятельство впоследствии оказалось немаловажным для нас с Сашулей. Гострем, отчасти справедливо, решил, что в обсерватории бунт Иванова, Лаговского, Саенко инспирирован  мной. В Ульяновке он бывал теперь гораздо реже, чем раньше, так как жил в Калининграде, а когда появлялся - ощущал вокруг себя атмосферу непочтительности и даже недоброжелательности, исходившей, по его мнению, прежде всего от меня и мною повсюду распространяемой.
- Вы не любите старших уважать, так сказать, какой это пример для других! - не раз выговаривал он мне.
И действительно, я резче всех разговаривал с ним, временами просто грубо - в соответствии с чувствами к нему, которые я испытывал, глядя на его выходки (впрочем, ещё грубее разговаривали с ним наши пролетарии вроде Кости Короля или Вани Каратеева, которые откровенно его презирали и при случае не стеснялись в выражениях). Поэтому, думаю, Гострем решил изъять меня из ладушкинского коллектива, разлагаемого мной, и перевести в Калининград, поскольку моё ближайшее окружение в Калининграде - Костя, Лёнька, Смертин, Суроткин, - не столь строптиво и вряд ли пойдёт за мной бунтовать.
Вообще в университете Гострем себя чувствовал увереннее, чем в обсерватории, где он уже настолько потерял авторитет, что его порой и в глаза могли послать куда подальше - тот же Король или Костя Старостин. В университете же традиционно было развито чинопочитание, и профессорский титул ограждал Гострема от явных нападок, которых не стеснялись в обсерватории. К тому же сотрудники НИСа, сидевшие на хоздоговорных ставках и составлявшие подавляющее большинство гостремовской команды в КГУ, просто боялись, и не без оснований, потерять своё место по истечению срока договора, такая угроза не висела только над штатными преподавателями университета, а их у Гострема числилось всего ничего - человека три только (Кондратьев, Соколова и ещё кто-то).
Так или иначе, на одном из заседаний месткома (председателем тогда вновь стал Шагимуратов, а его заместителем - я) Гострем объявил, что оформлено долевое участие обсерватории в строительстве жилья в Калининграде, и предложил установить очередь на получение квартир: на двухкомнатные квартиры поставить первым Лаговского, а на трёхкомнатные - меня (как кандидата наук), мотивировав это производственной необходимостью. ЭВМ, мол, будет стоять в Калининграде, и всё моделирование надо в первую очередь сосредоточить в Калининграде, где уже работает большинство специалистов, а не в Ульяновке. Постепенно, мол, все научные сотрудники переедут в Калининград, а в Ладушкине будут жить только техники и лаборанты. Местком не возражал. Я во всю эту затею вообще поначалу не верил, хотя Лаговский, занимавшийся оформлением долевого участия, уверял меня, что всё совершенно реально, и вполне возможно получение квартир уже в будущем, 1975-м году. Мне же казалось, что Гострем просто задабривает нас с Лаговским, а потом всё равно надует - либо квартир вообще не будет, либо он их другим отдаст.
Сашуля в Калининград уже не рвалась как раньше, в Ладушкине она привыкла, со многими сдружилась, и верхом её желаний было - переехать с первого этажа куда-нибудь повыше. Ну и, конечно, не помешала бы третья комната, тем более что мы решились, наконец, завести второго ребёнка. Ещё когда в Ладушкине отдыхали Ляцкие с маленьким Артуром, и потом, когда у Тихомировых родился Федька, в Сашуле пробудились чувства к малышам, которых она не испытывала по отношению к маленькой Иринке; ей страсть как нравилось сюсюкаться с ними, но самой решиться на второго ребёнка было страшно. Тем временем Иринка росла, становилась всё самостоятельнее, с ней уже не было особых хлопот, и если уж рожать ещё, то тянуть больше было нельзя, Сашуле уже за тридцать, и так разница в возрасте между детьми будет большая. Как ни странно, и я был за второго ребёнка.

154

Новый, 1975-й год мы, ещё сами не зная того, в последний раз встречали в Ладушкине его жителями (потом, кажется, раз приезжали к Кореньковым на встречу Нового года). У нас в гостях была моя мама, она приехала к нам из Ленинграда, где сидела с Андрюшкой, пока Люба ездила к Жорке в Протвино. В её блокноте, небольшого формата, но толстом, с прочной, массивной обложкой, в котором она записывала (с 1961 года) памятные события - дни рождения, отъезды и приезды, свадьбы и прочие знаменательные происшествия, есть и такая запись:
"С Новым 1975 Годом! Встретила в Ладушкине у сына: Саша, Сашуля, Иринушка и я. Ветер, дождь, 0°, сидели до 7 утра, пришли их соседи, друзья по работе - 5 человек. На следующий день были в гостях у Саенко (Юрий и Марина) - 11 человек."
Компания наша к тому времени расширилась. По-прежнему ближе всего мы были с Лебле, Бирюковыми, Шагимуратовыми, но появились и новые друзья - Кореньковы, Лаговский, наладились отношения с Саенко, Ивановым. Даже с Сивицким и Пахотиным, считавшими меня когда-то антиобщественной личностью (из-за истории с выборами), у меня установились нормальные, почти приятельские отношения, чему, кстати, способствовали и волейбольные баталии, и шахматный турнир на первенство КМИО и окрестностей, который я организовал, но так и не смог довести до конца. Только вот Тихомировы выбыли из наших рядов, в этот Новый год их уже не было в Ладушкине.
После злополучной аварии Валя долго не работала, пока не зажила разбитая голова, потом родился Федька. Когда он подрос настолько, что его можно было отдать в ясли, Валя устроилась работать в рыбкоопе, в ладушкинском универмаге. Небрежная по натуре, Валя после аварии и вовсе стала какой-то безалаберной. И раньше она вечно не вылезала из долгов, но всё что-то покупала, ерунду всякую, а тут - универмаг, то - сё привозят, все что-то хватают... Короче, в долгах Тихомировы увязли накрепко, хотя не раз им помогали Валины родители. Не обошлось и без растрат, хоть и не очень крупных. Валю перевели из универмага в привокзальный промтоварный ларёк, но и там она проштрафилась, пришлось уйти из торговли. Работала и в ладушкинском ДК, и даже в облдрамтеатре - распространителем билетов, но нигде подолгу не задерживалась.
Чтобы как-то поправить своё финансовое положение, Тихомировы обменяли свою квартиру в измирановском доме на неблагоустроенное жильё в старом немецком особняке - с доплатой, разумеется; после чего решили и вовсе уехать в Уфу, к Валиным родителям. Точнее, всё это решала Валя, а Стасик как-то безропотно подчинялся всем поворотам судьбы, считая себя виновником не только той аварии, но и всех её последствий. Гострем, таким образом, потерял ещё одну измирановскую квартиру. Мне Тихомировы оставили свой сарай, где я держал мотороллер.
А вскоре засобирались из Ладушкина и Бирюковы. Гена-то в Ладушкине был всем доволен - и работой, и своим положением, как раз по его натуре, и природой. Майечка же, хоть и вложила очень много сил и энергии в санаторий, рвалась поближе к большому миру, к цивилизации. Она регулярно следила за всеми объявлениями в "Медицинской газете" и вот, кажется, нашла! Детский санаторий в Очакове, на берегу Чёрного моря, точнее, днепровского лимана. Рядом - Николаев, и не так далеко Одесса! - а это же не сравнить с Калининградом. Майечка уехала на разведку. Сашуля восхищалась её решительностью и завидовала ей.

Но вернёмся к нашему конфликту с Гостремом, вошедшему уже в заключительную стадию. Итак, последняя стычка у меня с ним была по поводу статей - он требовал первые экземпляры, а я не давал. В начале января Гострем умчался по каким-то делам в Москву, оставив за себя не Саенко, как обычно, а  Иглакова, Анатолия Степановича, из когорты "чёрных полковников" - отставника, который, кстати, в своё время служил на Черноморском флоте под началом моего дяди - Дмитрия Багратовича Намгаладзе, брата отца, генерал-майора.
Иглаков, как оказалось, хоронил и папину сестру - тётю Гогуцу, которая умерла от рака в 1954 году. Всё это я узнал позже, когда мы познакомились поближе, а в то время отношения между нами были холодные. Иглаков работал у нас недавно, выполнял, в основном, хозяйственные поручения, Гострему подчинялся беспрекословно и верил всему, что тот городил, а уж меня он живописал - будь здоров, как рассказывал потом сам Иглаков.
- Надо же, думаю, - говорил он, - отец и дядька - уважаемые люди, а сын - чуть ли не антисоветчик, интриган, под профессора копает, хочет его место занять.
Так вот, собрался вслед за Гостремом в командировку в ИЗМИРАН и я. Дел у меня там было много, но главным я считал поддержку Кости Латышева, который должен был представить свою диссертацию на семинаре ионосферного отдела, а потом на секции Учёного совета пройти так называемую предзащиту. Вообще-то моё присутствие при сём не было таким уж обязательным, требовался лишь мой отзыв как научного руководителя, но ведь это был мой первый диссертант (к тому же изрядно мандражировавший, несмотря на свой солидный вид), и я считал своим долгом быть рядом с ним в столь важные для него, да и для меня тоже, моменты, не говоря уже о простой товарищеской солидарности. Кроме того, я и сам собирался выступить на семинаре у Беньковой с нашими последними результатами, да ещё надо было запустить в печать препринты, заказать слайды, поработать в библиотеке с литературой и т.п.
Я обратился к Иглакову с просьбой выписать мне командировочное удостоверение и, к величайшему своему удивлению, услышал от него:
- Рунар Викторович велел не пускать Вас в Москву.
- Как так? Почему?
- Не знаю. Отдал такое распоряжение.
- Да у меня там столько дел неотложных! - и я начал перечислять свои дела Иглакову.
- Этого уж я не знаю. Вот приедет Гострем, Вы с ним и разбирайтесь.
- А когда он приедет?
- Не знаю. Командировка у него на две недели выписана.
Вот тебе раз. А Латышеву выступать на семинаре через несколько дней. Что делать? Ехать надо, так или иначе. Но как быть с оплатой дороги и командировочных? Плюнуть и ехать за свой счёт? А если Гострем ещё и прогул поставит? Может, попробовать надавить на Иглакова с помощью Саенко и Иванова?
Я напечатал на машинке заявление с просьбой о командировании, в котором подробно изложил цель командировки, то есть перечислил все дела, которые мне нужно было сделать в ИЗМИРАНе, и завизировал заявление у Саенко (как ответственного исполнителя "Каштана") и у Иванова (как секретаря парторганизации), что, на мой взгляд, должно было произвести впечатление на Иглакова. Саенко написал внизу: "Целесообразность командировки подтверждаю" и расписался, а Иванов написал рядом: "Считаю необходимым присутствие А.А. Намгаладзе в ИЗМИРАНе с 16.1.75" и тоже расписался. Сию бумагу я подал Иглакову. Он долго её изучал и вернул мне со вздохом:
- Ничего не могу поделать. Гострем не разрешил.
- Тогда поставьте свою резолюцию на заявлении.
- Зачем это?
- Вы же сейчас у нас начальник за Гострема. А я поеду с этим заявлением в ИЗМИРАН и буду жаловаться на вас обоих Лобачевскому.
Иглаков опять вздохнул, взял заявление и начертал в левом верхнем углу: "В соответствии с распоряжением зав. КМИО Гострема Р.В. от 6 января сего года командировка в Москву не разрешена в период с 14 по 25 января с. г." Ксерокопия этого заявления с визами Саенко, Иванова и Иглакова до сих пор хранится у меня.

155

Посоветовавшись с Саенко и Ивановым, я решил-таки ехать в ИЗМИРАН без командировочного удостоверения, а там, действительно, зайти к Лобачевскому (заместителю директора, который непосредственно курировал нашу обсерваторию) и рассказать не только об этой истории с запретом выезда в командировку, но и обо всех наших бедах, связанных с Гостремом.
Так я и сделал. Приехав в ИЗМИРАН, первым делом отправился к Лобачевскому дабы легализовать своё положение - присутствие в ИЗМИРАНе без приказа о командировке и командировочного удостоверения. С Лобачевским я до этого практически не был знаком - не разговаривал с ним, видел только мельком (сухощавый, среднего роста, черноволосый, в очках, лет около пятидесяти, может, меньше, кандидат технических наук, специалист по распространению радиоволн), знал, правда, что Гострема он терпеть не может, как, впрочем, и большинство измирановского руководства, исключая, быть может, Мигулина, да и с тем было не ясно - покровительствует он Гострему или только терпит его.
Лобачевский принял меня в своём кабинете, внимательно выслушал мой довольно длинный, взволнованный рассказ о том, почему я приехал в ИЗМИРАН вопреки распоряжению Гострема и вообще о том, как мы с ним живём, и сказал в ответ мне следующее:
- По поводу Вашей командировки. Отменять через голову Гострема его распоряжения я не могу. Но он здесь, по институту бегает, и я с ним поговорю и попрошу, чтобы он Вам командировку разрешил и оформил. Оснований для командировки у Вас, действительно, достаточно. Что касается обстановки в целом у вас в обсерватории, то тут я Вам скажу вот что. У нас уже был такой случай, когда целый коллектив восстал против своего руководителя. Был у нас такой - Кияновский. Нахватал кучу тем, растрезвонил о них повсюду, а делом толком не занимался и другим мешал. Так мы от него избавились. Но нам помог коллектив, который дружно его осудил, иначе бы мы ничего поделать не смогли. Так и в вашем случае. Мы можем направить к вам комиссию. Но если там на месте у вас народ активно не выступит с подтверждениями всего, что Вы мне здесь порассказали, то больше мне на него не жалуйтесь, и мы этим вопросом больше заниматься не будем. Поняли?
- Понял.
- Ну, вот и хорошо. До свидания.
- До свидания.
Я вышел из кабинета ещё более взбудораженный, чем вошёл. Значит, у нас есть шанс вообще избавиться от Гострема! Нужно только подготовить народ...
(продолжение следует)