Чужая тишина

    «…И синекрыл упал вниз,
    И подломился крылом своим,
    И засмеялся тот лютый,
    И поймал синекрыла,      
    За крыло поломанное,
    И посмотрев на него,
    Засмеялся вновь,
    И ушёл на край,
    И оставил синекрыла…..»

     Тишина…, шёпот…, тишина…, шёпот…
     По стеклу оконному ползут дождевички, быстро скользя зигзагами к старой, не раз прошпаклёванной, раме внизу.
    Но это по ту сторону окна льёт дождь, гудят с ули-цы клаксоны и шуршат зонты над прохожими. А здесь, на девятом этаже, только тишина, прерываемая изредка шёпотом.
    Закрыв лицо руками, Гуня монотонно захлёбыва-ется  неслышными словами, и нашёптывает что-то своим ладоням.
    На подоконнике свернулся калачиком её муж. Он наблюдает за дождевичками, и стряхивает сигарет-ный пепел себе в руку.
    -… Говорил, - шепчет сама себе, своим мокрым от дыхания ладоням, Гуня. – Он всегда говорил… Гово-рил ведь… А мы..?!
    Её муж медленно встаёт с подоконника и стано-вится на колени перед Гуней. Положив голову на ко-лени жены, он обнимает шерстяной свитер, доходя-щий ей до бёдер. Пепел кружась оседает на пол.
    - Никто не знал, Гуняша… Как, ведь, думали?!.. Игра всё это. Славик же игрок был, по жизни иг-рок… Кто ж знал?!…
    - Не называй меня Гуняшей, - сквозь ладони, зло говорит она.

    «Господи, что за имя такое? – смеялся Славик. - Звучит, как Говняша».
    Прощала.
    «Хочешь, я тебя Тюльпаной называть буду?» – го-ворил  Славик, и она таяла, смеялась счастливо, ог-лядываясь по сторонам, не посягает ли кто на кусо-чек этого счастья. Потом, дома, задним числом, Гуня вспоминала свой животный, дебильный смех, смета-ла со стола тетради с лекциями, рвала в клочки их общие фотографии, шипела: «Плебей, ничтожество, скотина циничная». В комнату вбегала мать, напу-ганная шумом. «Доча, да что же это опять? Случи-лось чего?».

    - Не поняли вы его и никогда не понимали. Оттого и ушёл.
    Муж молчит, трётся, по-кошачьи, об её колени ухом.
    - А про то, что уйдёт – знали, все знали. Не верили, но знали… Игрок… Да, может быть.. Только, ведь, вы ему сами подыгрывали.. Тряслись от  зависти, а всё равно подыгрывали…
    - Гуня.., - поднимает голову муж.
    - Что «Гуня», что? Я двадцать с ***м лет «Гуня»! Что? – Она отрывает ладони от лица, и дышит ему в лицо горячими волнами презрения.
    - Но я вообще…, - зажмуривается муж, как будто ожидает непоправимого. Будто слеплен он из пла-стилина и расплавится сейчас от жара, накатываю-щего сверху.
    Гуня старается сдавить в себе вырывающуюся ис-терику, корябает ногтями губы, прижимая ко рту по-белевший кулачок.
    - Да не ты, господи.., - сквозь кулак выдавливает она, чувствуя подсознательно, какое то странное сползание  мужа на пол, словно слеплен он из пла-стилина и тает ей под ноги, бесформенной мякотью. – Не ты. Хотя, чем ты лучше них. Он вас и за людей-то не считал. Не потому, что за короля себя держал.. Не то, не то… Да. Он был выше вас всех, вместе взя-тых, и вы…
    - Я не понимаю…
    - Понимаешь, Митя, всё прекрасно понимаешь, - Гуня смотрит на свою руку, которая гладит мужа по спутанным волосам. – И помнишь.

    Они помнили. Каждый по-своему. Митя своё. Гуня своё.
    Конечно же, знакомство Гунино со Славиком на-чалось на банальной вечеринке. Вся компания уже была на излёте - ящик водки, обжиманцы, Лаура Брениген поёт из, обгрызенных кобелем Сфинксом, динамиков катушечного магнитофона, – когда при-шёл Славик. Зашёл в комнату, обвёл присутствую-щих взглядом, поднял, в приветствие, руку и напра-вился к Гуне. Все заорали: «Славка пришёл, Славка пришёл». А Гуня  понятия не имела, кто это такой, Славка. Она в это время вообще с хозяином кварти-ры, по кличке Достоевский, целовалась. Славик пе-ресёк комнату, подошёл к ним и сказал: «Толя, там кто-то в спальне на кровать кофе вылил». Достоев-ского, наверное, первый раз в жизни по имени назва-ли. Но подскочил он, конечно, не из-за этого. Жлоб-ская натура – она и есть жлобская натура. Когда Дос-тоевский понял, что его, жестоко разыграв, «ушли в аут», и выбежал из спальни – Гуня уже была знакома со Славкой целую вечность. А злого Достоевского ребята перехватили на полпути, и тем самым не дали разгореться скандалу. Впрочем, Гуня этого не заме-тила.
    Она с той ночи каждую минуту помнит. С того ре-денького парка, где они ночь первую провели. Боже, какая дура была. «Любит», - думала. «Любит!!!», - плакала тогда от внезапности нахлынувшего счастья. И тогда же испугалась. Глаз Славкиных испугалась. «Чёрт», - отшатнулась. Он только усмехнулся и по-целовал её в выцветшую, но тёмную в ночи, чёлку. И как потом прокусывала свои губы зубами, и одереве-невшими пальцами сжимала Славкин позвонок, толчками зарываясь в душную траву. А когда летела в лязгающую пропасть, с последней судорогой вы-толкнула, из сухой, как наждак, гортани, хриплое: «Лю-ю-юб-лю-ю-ю», и искала его лицо. Не нашла. И опять испугалась. А Славик вынырнул и сказал: «Блеф, Гуня. Всё в жизни – блеф». Она не слышала, руками ощупывала его лицо. В темноте руки заменя-ли глаза. И поняла – опоздала. Славик был снова безмятежен и спокоен. Спросить хотела, но он при-ложил палец к её губам. Дура, дура, и ещё сто раз ду-ра!!! Не она ему нужна была, и никто ему нужен не был. Он боль свою топил. В себе. У других брал и в себе топил. Потому как, боль чужая и его болью бы-ла.
    Это потом уже она дошла, до мысли этой, а пона-чалу… «Рубаха-парень»…А он и был таким, Славка. Таким, вот, свойским чувачком, с вечной своей шес-тистрункой разрисованной, сигаретой мятой в зубах. И всё же… Одни его любили и возносили. До идола, до полубога. И он принимал это, как должное. Дру-гие его ненавидели. До скрежета зубовного. И тоже возносили. До идола, до получёрта. И он принимал это тоже. За что такое отношение к нему было? Славка воспитывал любовь к себе, и воспитывал не-нависть к себе. Никто не сознавал, что он учит. Учит своим присутствием, общением, глазами, улыбкой. Как это проявлялось? Ну, нельзя же объяснить каж-дую секунду. Так Гуня думала.
    «Тебе это надо? - Поймал её как-то на улице Епи-фаныч, участковый врач. – Он же гнилой внутри. Не протянет он долго. О себе подумай, девочка».
    А ещё Славка слушал тишину. Он любил слушать тишину. Если человеку плохо – это, тишина внутри, и вокруг тоже тишина. Лбом об стену бейся возле не-го – у него тишина. И Славка слушал. И свою и чу-жую. Гуня это знала, и он знал, что она знает. Только Гуня не умела слушать. Может и к лучшему.
    Потом Ромка появился. Нет, ну, конечно, и до Ромки всякое было. Между той ночью на траве и Ромкой – много отскакалось. И Славка знал, усме-хался, как всегда. Тосты поднимал: «За наших чест-ных давалочек!». Её мяли и уводили в ванную, а она, ивушка – наивушка, кричала ему глазами: «Встань, ну дай же ему в морду, отбери меня, всю меня отбе-ри, делай со мною, что хочешь. Неужели ты ничего не видишь?». Славик говорил: «Блеф, Гуня. Всё в жизни – блеф». И её нагибали, волосами к медицин-ской белизне ванны, её вдавливали животом в холод-ный край, стягивали с неё кожу и пихали в неё горя-чие шланги, а она мстила ему своей влагалищной слюной, дрожью своей, похотью животномерзост-носладчайшей, и кричала, так чтобы услышал он: «Ещё, ещё, ещё!!!».
    А потом появился Рома. Со своими цветочками долбанными, смущением, с приглашениями на вы-ставку сюрреалистов,с очёчками джонленноновски-ми, со «Здравствуйте, Гуня. Как вы сегодня очарова-тельны».
    Она мучилась, молчала. Зачем молчала?! Ведь зна-ла, что Славка всегда всё знает и видит. Просто иска-ла  оправдания. А оправданий – то и не нужно было. Кто она ему? Ночёвка – однодневка. И всё равно по-нимала – не так это. Врёшь ты, Гуня, подло себе врёшь. Причин ищешь. Устала ты, Гуня, ОДНОЙ из МНОГИХ быть. И тут другой голос подключался: «Да не ОДНА из… Для него каждая – это, одна. Одна е-дин-ствен-ная. Сечёшь?». «Да что же мне теперь, - скрипела зубами Гуня, - гордиться что ли этим?». Второй голос молчал многозначительно.
    А Славка ждал. Ждал, когда она не выдержит.
    И она ворвалась, влетела, внеслась к нему ночью, и вместо шлюхи очередной в кровати, вместо обычно-го его разгула ночного – увидела глаза пьяные, страшные, пустые чёрные дыры на месте глаз. И бу-тылку водки на драном столе. И крошки хлебные на губах его синих. Стала Гуня запихивать обратно, чуть было не выблеванное предательство. «Преда-тельство ли?», - копошилось в голове. А Славик кив-нул на старую колымагу телефонную в углу комнаты и взорвал тишину, сказал: «Позвони, мать, скажи чтоб сюда шёл». И она бросилась корявым пальцем крутить номерной диск, выскальзывающий из-под намокшей подушечки сустава, и, осипшим голосом, объясняла Славкин адрес, а потом, когда кинула трубку, вдруг поняла, ЧТО ОНА СДЕЛАЛА, поняла, когда второй голос отделился от неё и сизым обла-ком расстелился по жёлтому потолку. «Господи», - сказала она и осела на паркет. А он сказал своё са-краментальное: «Блеф, Гуня. Всё в жизни – блеф», и сморщился, словно раскусил мякоть лимона.
    Так они и сидели. Она – слушая обманчивую ти-шину входной двери, а он – чужую тишину.
    Дверь обманула её.
    «И ты, Брут», - подумала Гуня.
    На пороге стоял Рома. Вот так, без звонка, дверь открыта и звонить не было надобности. Гуня точно помнила – дверь была заперта. Она смотрела на Ром-ку. Ромка смотрел через Гунино плечо.
    Сколько это длилось?
    «Водочки?», - из-за спины. Рома улыбнулся и она поняла – это, в ответ на Славкину улыбку. Тогда Гу-ня обернулась. Не было синих губ, и чёрных дыр то-же не было.
    А часом позже, когда выпита была бутылка, и вто-рая, и третья стояла ополовиненная, Славик сказал: «Скоро уходить». Ромка засобирался было домой, но Гуня его удержала, она только спросила: «Когда?». «А фиг его знает, - ответил Славка. – Теперь уже скоро. Епифаныч неделю назад три дня обещал, а я тебя, вот, ждал». И она уже открыла рот, чтобы….Но он, как всегда, опередил. Он перегнулся через стол и крикнул ей в ухо: «Гуляем, мать!», и схватил гитару. И она опять ничего не сказала, как всегда. А Ромка – дурачок ничего не понял, поэтому ржал и тоже орал: «Гуляем…» Для него, наверное, это был первый раз-гул, потому что рожа его была счастливой.
    И тогда Гуня бахнула бутылкой в стену. Просто взяла бутылку со стола и бахнула в ненавистную стенку. И схватив Ромку за руку, вытащила его на улицу и, поймав такси, впихнула пьяного вдребадан, взлохмаченного, чужого мальчишку на скрипучее сидение, а тот орал из удаляющейся тачки: «Гуляем, мать…»
    И ударом тонкого, слабого кулачка Гуня открыла дверь, а за ней стоял он. Трезвый и голодный, бе-шенный и ласковый, бесовский и святой.
    «Нет!», - крикнула Гуня.
    «Да, - сказал он. – Извини».
    «Ты не можешь вот так уйти. Ты нужен нам».
    «Нам?», - улыбнулся Славик.
    «И мне», - подумала она.
    «Нет!», - оборвал он её мысль, и слизнул кровь с Гуниного кулачка.
    «Да-а-а-а-а», - выдохнула она.
   
    Это была их последняя ночь. Хотя Гуня думала иначе. Она думала: «ЭТО БЫЛА НАША ПОСЛЕД-НЯЯ НОЧЬ». Она надеялась – он не уйдёт. Всю ночь надеялась. Когда он уснул, она взяла Славку за руку, чувствуя своими пальцами пульсирующую его вену. Звуки не проникали с улицы в спальню, и кровь сту-чала громко и равномерно, как метроном. Уже под утро, Гуня заснула. А утром….Утром она услышала. Услышала его тишину. Только тишина эта была не чужая, она была и Гунина тоже.
    И хотя Гуня тоже пойдёт, в толпе, за красивым Славкиным ящиком, обитым чёрной материей, и бу-дет видеть Славкин профиль, который не испортит никакая боль, она знает - милый её Славка уже не здесь, он ушёл. Как и обещал Епифаныч.