Кокаиновая дорожка посвящается Данилину Павлу

КОКАИНОВАЯ ДОРОЖКА (ПОСВЯЩАЕТСЯ ДАНИЛИНУ ПАВЛУ)
© 2001 Хелен Аутсайд

Держа между двух пальцев, как сигарету, туго свернутую в трубочку стодолларовую банкноту, я бодро гнусавил:
- Ты, подобно героине Сорокина и моей звезде графине Эржбете Батори, подносишь к своему нечетко очерченному губами рту выпуклый фрагмент теплой человеческой ягодицы, впиваешься в него своими клыками, с наслаждением отрываешь кусок и медленно, что-то про себя думая, пережевываешь. Солоноватый сок стекает по твоему пищепроводу, рот наполняется соком, по твоему подбородку течет сок - красный, солоноватый, свежий. Ты можешь это чувствовать?
Она молчала, а когда подняла на меня свои прекрасные глаза, то я впервые заметил, что глаз-то у нее нет!.. Нет-нет, нельзя было быть все время настолько безумным, чтоб этого не замечать, не замечать наличия очевидного на лице любимого человека - в данном случае, полнейшего отсутствия глаз. Ее руки задумчиво потянулись к кокаиновой дорожке, насыпанной по бритвенному зеркалу; на поверхности зеркала были видны брызги засохшей пены и крови. Я понял, что достиг того, чего хотел: за несколько грамм этого дурмана, к тому же халатно очищенного и смешанного с мукой, она наконец-то отдаст мне всю себя. Боже, как это приятно - быть таким сильным, энергичным и рыжим мужиком! Я продолжил свой садистский монолог:
- Ты обглодала тело, подобно фигуре из бодлеровской абсентной галлюцинации. Я тебя не наказывал за это, я вел себя как служанка из знаменитой пьесы Ионеско «Урок». Ты считаешь меня гениальным. Ты знаешь, мне от тебя надо совсем немного...
Ну вот - ее лицо, и без того обезображенное старым глубоким шрамом, спаянным со скуловой костью, исказилось в злой усмешке. Зазвучал ее испитый голос:
- Да, ты очень умный, ты знаешь многое, ты везде бывал... Ты гений. Но мне этого мало. Мне хотелось бы, чтобы ты полюбил бы во мне душу. Мою душу! Мое сердце, огромное, любящее! Оно хочет любить! В этой изуродованной оболочке, - она показала на свои отвисшие груди, - столько любви, что если ее как-то выпустить наружу, то она убьет всех в радиусе пятидесяти метров! Моей любви хватит на детей... Я хочу детей и семьи... не хочу больше ошиваться по мотелям и бардакам... Возьми меня, мой рыжий гений - и мы будем вместе до гробовой доски.
Такого я не ждал. Сырые подвалы, подпольные абортарии, наркопритоны - все это было, но семья... дети... жена... Протянул руку к бутылке водки, налил в стакан и стал смотреть на мир сквозь стекло с морозной жилкой. Мир казался сейчас таким замерзшим, веселым, синим... Черт побери, что же мне ответить ей. Может быть, дать ей по затылку обухом топора, чтобы она от меня отвяла раз и навсегда? Она была уже мне не мила. И ее небольшие изъяны, которые так любил Йозеф К. в женщинах, уже не привлекали меня, а казались даже - отталкивающими. Магическая формула примирения под названием «пи-си-пи» - вот что могло сейчас спасти положение! Но как же мне все неожиданно осточертело! Кажется, я выбрал неудачный сезон, чтобы завязывать с барбитуратами...
Господи, но ее рыхлое тело, ее асцитический животик, пронизанный пульсирующими розовыми жилками! Как хочется целовать ложбинку ей между ног и поливать всю ее горьким соком протухшего лимона! Закинуть ее ноги, разбитые артритом, себе на плечи и просто отдаться этой волне - волне порочного наслаждения! Ласкать ее зобатую шею!..
Нет. Я ненароком опрокидываю стопку умных книг со стола. Книги рассыпаются по полу: глянцевые обложки, фотографии гениталий и последствий третичного сифилиса... Я затягиваюсь косяком. Стало лучше, веселее. Я снова ее любил. Я снова ее хотел.
Вид у нее был выжидающий. Похоже, согласно лунному циклу, время ненависти к мужчинами у нее закончилось, и она требовала ответ. А я, уже с заплетающимся языком, не мог найти нужных нежных слов:
- Я люблю тебя.
- Я тебе не двадцатилетняя дура.
- Да, я знаю, тебе пятьдесят, но...
- Тебе и этого мало!
- Нет, я люблю тебя...
- Послушай сюда, я корнями своими стою в том времени, когда все трахались на флэтах вповалку, и были горы кокаина, и Вертинского крутили, и под него мы триповали в деревнях ацтеков, и читали Керуака.
- Ты любишь меня.
- А ты мудак. У меня были трудности в детстве. Меня изнасиловали. А ты меня - с такой тонкою моею психикой - ранишь меня, вытираешь об меня ноги...
- Что ты, я не вытираю об тебя ноги, - усмехнулся я. - Я только...
Но я осекся и с жадностью стал докуривать остаток самокрутки.
Она отвернулась, чтобы истерически всхлипнуть и выдавить из уголков своих отсутствующих глаз мутные капли. Не любил я их никогда, эти мутные женские слезы. Протянул руку, чтоб погладить ее по волосам, но - она же всегда была лысая!... Такое со мной бывает - это у меня эхо моих юношеских экспериментов с ЛСД. Она даже не повернулась, когда моя рука коснулась как раз того участка ее черепа, где вместо кости находилась плексигласовая пластина. Я обжег пальцы самокруткой, выронил на пол. Чертыхнувшись, затоптал сапогом. Господи, что говорить-то ей, этой кошелке, климактеричке уже? В голове вертится что-то страшно умное, Цицерон, Лири, Вознесенский, Гегель... Да что ж такое! Да и поймет ли? Нет, неуместно... Но что ей сказать?
Я выпил водки: сначала взял морозную бутылку, открыл морозную пробку, налил морозной водки в морозный стакан и медленно, как замороженный, выцедил сто грамм. Морозная водка легла где-то там у меня внутри - на плоскости, и внутренности мои пробрал мороз. Встать, подойти, поцеловать? Но кого целовать? К кому подходить? Кому вставать? Кто эта женщина вообще?
- Я люблю тебя, - выдавливаю я.
- Я хочу быть с тобой, - вспоминаю я строки из одной известной песни. - Я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой - и я буду с тобой. В комнате с белым потолком...
- Я тоже хочу, но ты не даешь мне этого. - Она показала на зеркало, на кокаиновую дорожку и всхлипнула. - Да и ты хочешь уже быть один, со своим гепоком и глюками своими.
Слезы катились у нее по щекам, как растаявший студень. Я сорвался с места и принялся собирать эти ее слезы, нежно проводя пальцами по ее щекам и погружаясь в сладостную плоть ее лица. Я попытался ее обнять, но неправильно сросшаяся ее левая ключица больно кольнула меня через два слоя кожи - ее и мой.
Она как-то на особенный лад уклонилась от меня, а я уже нацелил свои посиневшие губы, чтобы поцеловать ее... и тут я понял: она решилась.
Она схватила с продавленного многочисленными наркоманскими задами кресла свою сумочку, выдернула из нее миниатюрную наковальню и с размаху и криком опустила ее на мою рыжую башку. Из самой вершины моего яйцеобразного черепа фонтаном брызнула кровь, я тяжело упал на пол, но сознание мое не хотело теряться. Я наблюдал, как она торопливо всасывает своим насморочным носом, не пользуясь даже стодолларовой трубочкой, мою последнюю дозу кокаина с зеркала и... вот она уже уходит, насмехается надо мной:
- Я устала от тебя. Прощай. Уеду в Колумбию, буду работать на маковых плантациях, но свою дозу получать регулярно!
Это как выстрел. Мужик, рыжий... я горько усмехнулся. Она не вернется. Там, в южных краях, она будет получать свежий героин, неразбодяженный. В голове как будто взорвалась граната... А, ну да - это же она меня долбанула этой чертовой наковальней...