Здравствуй, талита карлос!

"Он был слишком пьян,
чтобы дать хотя бы рабочую
гипотезу, хотя бы набросать возможные пути."

Х. Кортасар.
           "Игра в классики".


Что и говорить, здесь, в Париже, дела шли из рук вон плохо, и я уже начал подумывать о том, чтобы вернуться в Буэнос-Айрес. Ведь почти год сидеть на шее у Эльзы с её тысячей франков в неделю, если не считать те гроши, что мне иногда случалось заработать в лавчонке у Фуртье, или переводя с испанского разную дребедень типа: словаря Хулио Кесареса или публицистических статей Борхеса. Это был почти подвиг моей ничтожной наглости, выстоявшей в этой неравной битве с совестью, буквально истязавшей её на протяжении почти всего времени, что я жил у Эльзы. К тому же и Пьера нисегодня-завтра уже нужно собирать в школу, плюс необязательные расходы на пальто его маме, пакетик карамелек и бисквит по субботам, к тому же и зима на носу, а это неизбежная ангина и ещё что-нибудь, что непременно свалится на голову, хотя бы в виде протёртых ботинок или билета до Буэнос-Айреса, а там... Хосе? Хм. А собственно, почему бы и нет? Разве не ради него он уехал тогда в Париж? Разве не ради него напился тогда, как свинья и позволил дешёвой шлюхе облизывать его, воображая нечто чудовищное, что заставляло его быть нежным, что вынудило его сесть в самолёт и спрятаться от всего этого за тоненькой перегородкой из Атлантического океана, Эльзы и маленькой квартиры на улице Вожирар. Непременно, сегодня же он позвонит ему, только чуть позже - нужно ещё зайти на почту, перебрать аргентинские письма - и как только зуммер прервётся щелчком поднятой, там за океаном, трубки, скажет (если только к телефону подойдёт не Талита, ведь тогда придётся говорить ей здравствуй, Талита, потому что нет смысла прятаться за сухой официальный тон и просьбу позвать Хосе Альдо, она обязательно узнает меня и как тогда, в день её свадьбы с Хосе, когда я позвонил, чтобы поздравить их (фактически это был повод попрощаться) якобы от лица наших общих знакомых, совсем тихо, так, что будет слышно, как катятся по щекам слёзы, скажет: "Здравствуй, Карлос", а я вместо того, чтобы ответить тебе и как можно спокойней спросить: как здоровье Армандо? (почему ты не сказала мне, что он..., впрочем, теперь, после стольких лет, это уже не важно), или, улыбнувшись в телефонную трубку (как хорошо, что ты не можешь видеть мои глаза и видишь только губы, которые за эти годы познали вкус не одного десятка поцелуев и так умело научились лгать. Глаза? О, малыш, глаза - это тайна), спросить: как поживает тетушка Луиза со своими геранями на подоконнике? Ты ведь иногда заходишь к ней в тот серый домишко на улице Флорида, где мы почти год снимали комнатку? Вместо того чтобы сказать здравствуй, Талита, я вдруг начну суетливо рыться в карманах, ища сигареты, которые, наверняка, забыл в комнате у Эльзы, на трюмо, рядом с романом Переса Гальдоса (ты так любила его читать и, знаешь, там, на сто третьей странице, по прежнему живет то едва заметное пятнышко от пролитых тобой духов, тех самых, что я подарил тебе на рождество. Вот так она и существует - эта книга - тая в себе запах прошлого: то на трюмо, то платяном шкафу, а то и просто под подушкой, непременно заложенная закладкой, вырезанной из пачки "Голуаза", всё там же, на сто третьей странице), так вот: я буду бесполезно рыться в карманах, понимая, что с каждым мгновением всё труднее спросить тебя об Армандо, или тётушке Луизе, а просьба, позвать к телефону Хосе, становится всё глупей и неуместней, потому что маленькие слезинки уже стучат в телефонную трубку с той стороны океана. И если я тут же не бегу в аэропорт и не сажусь в ближайший самолёт до Буэнос-Айреса, то лишь потому, что билет туда, по моим подсчётам, стоит целое состояние. И ведь, как назло, Пьер вот-вот должен пойти в школу. Да и зима не за горами, сама понимаешь. Молчу, как дурак, уставившись на свои потёртые брюки, в ответ на огромный, как всё то время, что мы не видимся, монолог и лёгкий, едва слышный стук падающих на трубку слёз, понимая, насколько нелепо спрашивать тебя о чём-либо или взывать тебя к спокойствию, в то время как с этой стороны океана, в самых дебрях Парижа, эта оранжевая трубка готова уже выскользнуть из вспотевшей ладони и мягко опуститься на рычажки аппарата, этого каннибала с диском, пожирающего меня изнутри, точно саркома и изящно, словно кистью самого Леонардо, рисующего на моём лице ту неизбежную, классическую улыбку, обуславливающую безнадёжность, но, в то же время, дающую силы, если не перебороть, то хотя бы притупить боль, хотя бы казаться мужественным и избежать той безжалостной жалости к себе. И бегут по щекам слёзы, разбивающиеся о телефонную трубку с обеих сторон океана, если только это не от дыма, найденной в кармане помятой, но ещё годной сигареты (что он сможет сказать и скажет ли вообще что-нибудь? Возможно (почему бы и нет?) он спросит Талиту, если только трубку возьмёт горничная, а не Хосе). Конечно, он будет молчать, и шарить по карманам в поисках сигареты, ибо только она сможет оправдать это молчание с той стороны океана. Нет, она не станет плакать, а эта слезинка, упавшая в чашку с кофе, ни в коем случае не должна удариться о трубку, когда (раз уж я так решила) придётся сказать ему, здравствуй, Карлос, если только Эльза не подойдёт к аппарату или сын не крикнет так чтобы услышала мать, что какая-то женщина просит его к телефону. Впрочем, даже если он не станет звать его через всю комнату, а, тихонько подсев к нему на диван, незаметно шепнёт ему на ухо (он ведь уже достаточно взрослый, чтобы понять), Эльза всё равно на секунду опустит глаза, а потом попросит мальчика приготовить чай, потому что якобы пересохло в горле, на самом же деле, чтобы казаться естественной в своём лже-демократизме и даже где-то помогая мне, развязывая язык, чтобы я легко могла сказать это: здравствуй, Карлос, тихо встанет и выйдет за сыном на кухню, печально взглянув на Карлоса, встающего с дивана и, со вздохом облегчения, берущего трубку. Вот тут-то и придётся сказать ему: здравствуй, Карлос, неустанно следя, чтобы слёзы, не дай Господь, не ударились о трубку, когда он вдруг начнёт суетливо шарить по карманам. Лучше всего, вытирать их уголком салфетки, словно, попавшую в глаз, соринку, чтобы только Хосе не увидел её слёз и не был вынужден прятаться за четвёртую страницу "Насьон", а потом весь вечер молчать и пить канью.
      Конечно, как же иначе? Быть может, не сразу, нужно только чуть-чуть улыбнуться, словно бы Пьер тихонько, в тайне от матери, попросил у него пять франков на сигареты, или...
      Но этот вздох облегчения, который я не смог в себе подавить, спрятать где-то между гортанью и бронхиальным древом, каким-то непонятным образом дал мне силы противостоять пертурбации существования на диване и некоему безголосому заклинанию, разглаженной мягким, но уверенным движением обложки "Экспресс", так похожим на тот крик отчаяния, который Эльза, неимоверным усилием воли, смогла заключить в безобидную просьбу - приготовить чай. Но вот, наконец, и трубка, лежащая рядом с аппаратом. Остаётся ещё чуть-чуть, всего лишь аккуратно взять её за горло и постараться всё же сказать это: здравствуй, Талита (только бы сигареты оказались на месте), проглотить этот шершавый комок, подступивший к горлу, мешая дышать и пронизывающий всё тело дрожью, как тогда, в Париже (ты приехала ко мне на три дня, сразу же после свадьбы, выдумав для мужа какую-то любимую тётушку Марию и её туберкулёз), в плохонькой гостинице на улице Валетт, куда мы забежали, прячась от холодного ветра и снега с дождём, обрушившихся на нас сразу после фортепианного концерта. И вновь всё та же старуха, обнажая беззубый рот, словно заговорщица, улыбается нам, как тем двоим из пятой главы, на странице пятьдесят четыре: "понятное дело. Чем ещё заниматься в такую сучью погодку?". И ты тут же, даже не сняв с себя плащ, накинутый моей щедрой рукой тебе на плечи, свалилась на кровать, всецело предоставив мне возможность возиться со сломанным, старым дверным замком. А потом я медленно начал расстёгивать пуговицы твоего платья, как бы продолжая борьбу с заржавевшим засовом, ощущая, как напряглось твоё тело и, решительно вскинутые над головой руки, которые тоже были засовами, но обильно смазанные маслом, нахлынувшего эротизма, наконец, поддались, позволяя платью легко скользнуть вверх, увлекая за собой аморфный лифчик и, в конце концов, после лёгкого поворота ключа, приоткрыть ту тайную дверь, влекущую нас в макрокосм любви, в который ты, помогая снять с себя трусики, позволила мне ещё раз заглянуть, внося гармонию в затхлый антураж гостиничной комнаты и производя на свет этот шершавый комок, мешающий дышать и не допускающий даже мысли о том, чтобы закурить мой любимый "Голуаз". Но ты можешь говорить спокойно, ведь Эльза уже ушла и то, что она узнала тебя теперь роли не играет. Конечно, всему виной Пьер (право, ведь он ещё так молод) - это в его глазах она прочла твоё имя, когда он неосторожно подсел ко мне на диван. Нет, конечно, его нельзя винить, ведь он так любит свою мать. Ты же знаешь, какие они - дети. Но полно, не нужно плакать, это же было так... Ну что ты? Разве я плачу? Просто что-то попало в глаз. Помнишь, тогда в гостинице, когда я и вправду, как девчонка, распустила сопли, ты подумал что... Не надо, Талита. Но как же иначе? Ведь ты... а потом ещё Хосе... Знаешь, что он тогда сказал? Что ты... успокойся. Зачем?... Он сказал... А помнишь, когда ты подошла к окну, совсем голая, нисколько не стесняясь своей наготы, но стесняясь, быть может, слёз и, дрожа от холода, мужественно смотрела на мокрое окно, смотрела на слезы сквозь слёзы со слезами на глазах... Что делать? Ты же сам знаешь, в этих дешёвых гостиницах такие холодные полы, а от подоконника непременно свозит. Но просто надо же было куда-то спрятаться. А ты знаешь, Эльза всё же выпила свой чай - я видел пустую чашку и застывший на дне сахар. Она всегда плохо размешивает. И тогда я действительно набрал твой номер, но, увы, было занято (Карлос прикурил помятую, но ещё годную сигарету), а потом я подумал, что набирать второй раз просто уже нет смысла. Действительно, ведь не было смысла повторно набирать номер, подумала Талита, тем более, Хосе уже откупоривал бутылку каньи.

      Карлос прикуривал уже третью за вечер сигарету, когда вдруг Армандо подсел к нему на диван и что-то тихо шепнул на ухо. Талита на мгновение подняла глаза и, усмехнувшись, снова уткнулась в роман Переса Гальдоса.

      03. 12. 88 г. Ялта.