O

Тайну мою под силу понять лишь тебе, грустная и нежная флейта, печаль мою дано воспеть только твоей лирической музе, кудесник Глюк. Плавная, но настойчивая, незаметная и неотступная, всепроникающая безысходность, заразившая мою жизнь, оставила мне единственное утешение - сумрачное, неровное забвение, приносимое терпким упоением болезни. Окончательно сросшись с недомоганием, я долгое время не покидал своего убежища, заключившего узника в теплое, парное, бревенчатое лоно. Дни и ночи сидел я у наглухо закрытого окна; непрерывное, непроходящее чувство боли крайне меня истощило, погрузив разум в томительное забытье, продав в рабство тонким, изысканным галлюцинациям.
В ветхом жилище, моей темнице, разбросаны тлеющие угли полумрака, оживающего после заката солнца – они, однако, не особо мне досаждают. Куда больше беспокойства доставляют страшные безоблачные лунные ночи, сочащиеся внутрь сквозь оконную щель. Дин-дэнг, капля за каплей, смелее и гуще, а спохватишься – поздно – ты уже по колено в искрящемся, вязком, тяжелом киселе, и – еще дымящийся, но уже застывающий студень заставляет тебя слушать тихое пение собственной тени.
Знаешь слова?
Будешь писать стихи – станешь поэтом, станешь воровать – будешь вором, ли-лыай. Капля за каплей, смелее и гуще, дин-дэнг. Я слишком зависим от песен от писем, она поет. Тщательно процеживая песню за песней, собери осадок: оставишь больше, чем сможешь выпить – смерть; оставишь меньше, чем нужно для освобождения - 
Будешь слушать музыку - ???
Немощь.
Тот, Кто неделим – болен неизлечимо, а я успел раствориться и кристаллизоваться. Придет безлунье, и все тени -  на волю, но сейчас безлунье спит, и моя тень, усаживаясь напротив, подцепив ложкой лунный комочек, плюхает светящееся лакомство мне в тарелку: попробуй, сегодня она сливочная.

Последние звуки, не выросшие, не взошедшие, без цвета и запаха – разве такое бывает? – багровые звуки флейты; возьми ее в руки, мягкую, мокрую пуповину – так, перебирая пальцами, выдуешь вечер, пусть он слижет рубцы с ладоней, теперь все равно.
Будешь слушать музыку, кудесник Глюк?
Музыку, Глюк?

Настанет час, и я тоже зачерпну стальным ковшом светлостеклянный кусок хуайкванг, гостинец для неизвестного наблюдателя, глядящего, как я – капля за каплей – вытекаю наружу из своих глазниц.
Я - кровь?
Кровь.
Сглотнув, выключил.

Восемнадцать месяцев я живу в Бангкоке, восемнадцать месяцев пытаюсь избавиться от мучительной зависимости слушать. Один мой друг, первым заметивший мое нездоровое пристрастие к звукам, пришел в ужас.
А что я могу сделать? Вид клавиши «play» сводит меня с ума.
Музыка повсюду: каждый призвук или полутон имеет свои неповторимые, хотя и изменчивые очертания. Если бы можно было сфотографировать этот поющий цветник! Но дело не в том, что я не  могу передать то, что слышу. Дело в том, что девятнадцать месяцев назад я оглох, и поэтому не должен ничего слышать. А я слышу: музыку боли, которой нет, музыку города, который есть, музыку слов, которых не понимаю. Слышу, как садится солнце: перемотаю на начало, и – снова с того момента, когда оно в зените. Кроме того, я слышу голоса разговаривающих со мной прохожих на улице:
- Так кем же ты хочешь стать?
На самом деле они, наверное, хотят узнать, как добраться в ближайший торговый центр – несинхронно, невпопад, неуклюже преподносит мне воображение призраки сказанных слов. Мир тишины полон привидений, духов погибшей (неродившейся?) мелодии. Я слушаю Глюка ежедневно, включая проигрыватель, выходя на улицу, читая указатели: дин-дэнг, хуайкванг, чатучак – в любой букве – бездна. Будь ты проклято, поющее безмолвие!

Тот самый друг, что первым заподозрил неладное, водил меня к врачу.
- Надо проколоть барабанную перепонку, - сказал врач, чудовищным камертоном раздвигая мне ноздри (не знаю, что в действительности произнес оториноларинголог – он разговаривал с моим приятелем, повернувшись ко мне спиной).
Я ненавижу врачей, я их боюсь. Оториноларинголог – порождение тишины, в болотах «о» увязнешь и утонешь.
- О-ло-ло-ло-ло! – так подзывают крокодилов для кормежки.
Столько колец, что проще удавиться, чем произнести полностью.

- О-ло-ло-ло-ло! – говорит мне мой товарищ, протягивая рецепт, - доктор выписал тебе цианистую сонату, три раза в день вместо еды. И чаще проветривай помещение плюс обязательная влажная уборка – на второй день неубранные звуки начинают разлагаться.
Так и живу: хлопнешь в ладоши, а потом полдня выметаешь разноцветные осколки.
Я хочу, чтобы меня поняли вы, слышащие. Вам, возможно, иногда кажется, будто вы чувствуете цвета нот; причмокиваете, пробуете звуки на зуб (ля диез сегодня слишком горька) - все это явления совсем другого порядка, не имеющие ничего общего с тем, когда человек, неспособный слышать, подвергается постоянному нападению со стороны пестрой, ощутимой тишины, съеживаясь от атласного прикосновения белого пульса шагов на лестнице, внимая шершавому ворсу зеленого шума дождя за окном, опасному журчанию желтого скрипа соседской двери, становясь участником драмы, где цвета наливаются соком звуков, а звуки огненными шарами кружат по комнате.

Еще приходят письма – те, что снятся – других не получаю. Мятые конверты с газетными вырезками внутри: вытряхиваешь черные крючочки, связываешь вместе – струны готовы. Друг тоже приносит иногда записки, долго тасует – ну что, перекинемся? – кладет на стол: треугольник, квадрат, разложите картинки. Выбираю наиболее понравившуюся: чатучак. Город, крэк, рок’н’ролл.

Я обладаю совершенно бесполезной возможностью слышать неорганизованную мелодию цвета – полбеды. Я вижу звуки – ерунда.
Представляю себя графитовым стержнем, застывшим в артерии обкусанного карандаша: мой единственный визитер - моя тень, тень композитора – властным жестом принуждает меня занять место на проводах нотной тетради. Тело мое крошится, но я стараюсь об этом не думать: когда перестаешь думать о том, что болен -  выздоравливаешь.

Пора рассказать вам, как это произошло. Я придумал ей прозвище – Глюк – из-за той оперы, про Орфея. До того, как я потерял слух, мы жили вместе три коротких полугодия, три маленьких вечности. У подножия первой вечности, за ширмой из сопок и дождей, Глюк разыгрывала небольшие пьески в домотканном театре теней: старинная семейная забава, ее бабушка и прабабушка и прапрапра бережно передавали кукольную эстафету друг другу из рук в руки, по кругу, пока очередь не дошла до Глюк. Прячась за ширмой, она смешно изменяла голос, многорукая и разноликая. Говорила: когда у нас будут дети, организуем семейный театр.
Хоть я и просил ее выбросить обременительный театральный хлам, она упрямо таскала за собой облезлый фонарь и команду тряпичных инвалидов. Мы часто кочевали с места на место в компании искалеченной, латаной-перелатаной  труппы – в новых впечатлениях я никогда не испытывал недостатка, и вдруг - на тебе: ни огней, ни теней – один.      
Любительские спектакли мы показывали в школах, детсадах и детдомах – я отвечал за музыкальное сопровождение. Глюк была помешана на чужих детях, я был помешан на компакт дисках: одно другому не мешает.
В наших непродолжительных гастролях, с ночевками где придется, нам отравляли жизнь многочисленные, общительные, гостеприимные соседи: никакие замки и двери не могли остановить нашествие радушных захватчиков с рюмками, бутылками и квашеной капустой. Я натягивал на голову подушку и притворялся спящим, но оккупанты брали подушку за угол, приподнимали, расставляли на моем лице рюмки, тарелки с квашеной капустой, проникали в норы ушных раковин, да оставьте же наконец меня в покое!

Треугольник равнобедренный, прямоугольный: я и Глюк – два катета, гипотенуза – ее семья, мастера наводить тень на плетень.
- Кем оно собирается стать? – вопрошала глава семьи, глюковская мамуля, потенциальная теща.
К сожалению, оно не планировало кем-либо становиться.
- Оно же никчемное, никудышнее существо,- продолжала развивать тему моей безнадежности критически настроенная глава всея семьи, - оно бы себе лежало ножки кверху держало да до одурения музыку слушало.
Будущая теща, психолог по образованию, меня открыто и искренне презирала. Она считала, что из такого ничтожества, как я, не будет толку. Кроме того, при помощи сложнейших психологических выкладок она убедительно доказывала мою совершенную непригодность к семейной жизни: Тот, Кто вырос без отца, никогда отцом стать не сможет.
Сестра Глюка, тактичная девушка, всякий раз, открывая дверь на мой стук, вежливо интересовалась: так что, я уже ухожу?
Других родственников не было.

На утесе второй вечности, в эпицентре сферы призрения светилы психологической науки и ее деликатной помощницы мы свили перманентное гнездо – сняли комнату этажом выше квартиры глюковской семьи. Мама с сестрой наносили визиты каждый день.
В чем-то ее семья оказалась права: я был абсолютно неподготовлен к семейной жизни.
- Ненужное растение, - резюмировала фрау Фрейд, знаток глубин подсознания, осмотрев убогую обстановку помещения, замаскированного под гостиную-спальню-кухню, - тепличное растение, неспособное содержать семью. Не дай Бог такого зятя. Долго ты будешь витать в облаках, охламон?
- Почему бы тебе не найти постоянную работу? – поддакнула сестричка или как там называется этот подвид родственников – золовки?
И правда – почему бы?

Я устроился грузчиком в хлебный магазин. Время от времени выпадала халтура: разгрузить коммерсантам пару прицепов с водкой.

-    Ну что, трутень, когда научишься самостоятельности?

Все заработанные деньги уходили на покупку компактов.

- Ты бы дверной замок починил, что ли, а – бездельник?

Тогда как раз стали поступать новинки – то, что раньше достать было нереально, теперь появилось в свободной продаже.

- Оно же не тямит гвоздя забить, да что там – гвоздя – ему же нянька нужна, не жена!

Количество дисков в моей фонотеке неуклонно росло. Я решил не обращать внимания на ежедневные замечания глюковских родственников, а Глюк обычно помалкивала, точно набрав в рот воды.
Чаша терпения, если ты существуешь – не дай мне захлебнуться.

Будем справедливы – жили мы на дотации мамы-психологии.


Hey
Wait
I’ve got a new complaint

Ее.
А как ее настоящее имя? Я не помню. Если не все так беспросветно – потанцуем?

Avant deux! Balance! Cours de mains!
Les tiroirs!
Dansez avec vos dames! Changez de dames!
Remerciez!

Третья вечность – холодная, бездонная пропасть.
Я возвращался из булочной усталый и злой. Из старых шерстяных одеял Глюк нагородила в комнате самодельных пещер, где поселила своих гномов, поглощенная их ватно-тряпичной жизнью. Приходя домой, я надевал наушники, и – если в холодильнике была еда – ужинал, если еды не было – ложился спать голодным. Мы почти не разговаривали. Что ты молчишь, флейта отчаяния!
Глюк начала раздражаться по пустякам. Мы с мамой кормим тебя, повторяла она изо дня в день. Ну, в общем, верно – одними булочками сыт не будешь.
- Как ты можешь быть таким безответственным? – спрашивала Глюк. Не знаю, как-то само собой получается. Я и рад бы купить продукты, одежду там, что еще? – но именно сейчас завезли классику, есть даже «Орфей и Эвридика» – я давно ищу эту оперу, ты же знаешь. Пожалуйста, последний разочек: я только в этом месяце немного пополню фонотеку, а потом буду отдавать все деньги тебе, твоей маме, твоей сестре, черту рогатому.

Дети, в школу собирайтесь. Осень. Падает с деревьев серое небо – дальше забыл. Я ждал меньшего, но компенсации, индексации и северные надбавки сделали черное дело – пока мы спорили о статьях семейного бюджета, зарплата самопроизвольно выросла вдвое. Повезло.
Впервые в жизни кроме дисков я растратился на постельное белье, фрукты, мыло, стиральный порошок, и – с кавалером Глюком (композитором Глюком) в руках и пакетами с простынями под мышкой, запыхавшись от беготни по магазинам и лестничным клеткам, открыл – не сразу, ключ заело – дверь.

hello, hello, hello, hello,
hello, hello, hello, hello,
hello, hello, hello, hello,
hello, hello, hello

Ушла.
Тихо без ее возни. Пусто. Куда же положить мылопростыни?

Я мог бы найти несостоявшуюся жену: она наверняка скрывалась где-нибудь у знакомых. Дам ей время подумать. Вернется?

Она не вернулась на следующий день, через неделю, через две недели. Через месяц, в день получки, я уволился, собрал вещи: документы, CD-проигрыватель, пару дисков, кое-что из одежды  - и купил билет на поезд.

Петербург.
Преимущества Петербурга: отсутствие в нем друзей, родственников и знакомых. Недостатки: отсутствие знакомых, родственников и друзей. Зато я нашел место, где можно переночевать – после узнал, как такие места называются – сквот.
В сквот на васильевском острове я забрел случайно – оказалось, брошеный дом обитаем, в нем живут хиппи. Кого только нет у хиппи: учителя древнегреческого языка, выпускники отделения тайской филологии, музыканты, бродяги, блохи и пр.
Чего нет у хиппи: отопительных приборов, постельных принадлежностей, телевизоров, газет и пр.
Первое впечатление: сумасшедший дом. Второе впечатление: трава хорошая.

Они не пользовались именами, мобильными телефонами и тональным кремом. По ночам они периодически играли рок’н’ролл в различных питерских питейных заведениях для мажоров.  В силу моей исключительной музыкальной бездарности мое участие в концертах ограничилось пассажами на бубне и выпрашиванием чаевых.

Сфинкс и Скунс – два гитариста. У Сфинкса ежик рыжих волос, у Скунса на голове копна грязной неухоженной соломы. Оба мечтают попасть в теплые края. С каждого гонорара они откладывают понемногу на светлый день.
Копить деньги – дело не хипповое. Я присоединился к накопителям.

На-мо-та-са
Пак-ка-ва-то
А-ла-ха-то
Сам-ма-сам-пут-та-са

Питакон, праздник духов. Чем безобразнее рожи, тем больше соберем риса. Стог сена поворачивается в мою сторону, превращаясь в бледную физиономию Скунса.
Dive
Губы-ниточки.
Dive
Как ты попал в Питер, Скунс?
Dive
Облизывая губы, Скунс шипит, что сначала он был Сфинксом, но питерский град расколол Сфинкса надвое.
Поднимаюсь вслед за диском скунсового лица, опираясь на скользкую стену, окружившую, сомкнувшуюся, соскальзываю. Стена шевелится,  нижний край взмывает вверх, точно занавес, выпуская огромного ящера. Одноглавый дракон ползет мне навстречу, устрашающе скаля клыки. Рука Скунса подсовывает шприц – защищайся! Отстраняю и хочу вложить голову в зловонное драконье жерло, но тут же падаю от удара в грудь. Сфинкс, оттолкнувший меня, освобождается от надетого на правую кисть тряпичного динозавра, кашляя истерическим кхи-кхи-кхи, складываясь, раскладываясь, складываясь пополам: его рвет зеленой слизью.
Скунс взбирается на табурет, декламируя:
Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!

Мраморный остров Петербург! Какой волной выбросило на твой берег семя этой молитвы?

На-мо-та-са
Пак-ка-ва-то
А-ла-ха-то
Сам-ма-сам-пут-та-са

Повторить трижды.   
   
По оконному стеклу бегут мурашки дождя.
- Мы прикинем тебя по-княжески, - мечется Скунс из угла в угол.
Мой Князь?
Ряженые. Не важно, что сезон дождей заканчивается и Питакон праздновать поздно – приятели хотят балагана. У Сфинкса карнавальное настроение, он приплясывает, притопывает, распевает гимны собственного сочинения: а-ля-о-ля-у-ля-а-э.
Я сосредоточен на вожделении, вызванном сыростью и серостью сквота. Почему-то оно кажется мне естественным.   

Снег выпал в конце октября. Отрепья, собранные Сфинксом у знакомых хиппи и предназначенные для защиты от холода, не грели.
Прыгающие ноты - блохи - совсем озверели: черненькие, неуловимые гурманы, оставляющие на коже неприятные, зудящие опухоли. Утром первого ноября я понял, что заболел.

Хиппи – приверженцы нетрадиционных способов лечения. Воздушные ванны, отвар солодки, теплое пиво – тьфу, гадость. Скунс достал карты таро: погадать, чем закончится простуда. Вышел туз пентаклей.
- Само пройдет, не переживай, - гулко сказал Скунс, - туз пентаклей – добрый знак.
Седьмого ноября я уже ничего не слышал.

Отоуриноларинголог – неприступная крепость. В бойницах, под знаменами Королевства Регистрации, герои в белых халатах дадут отпор неприятелю. Пропуск в Замок Здравоохранения – медицинский полис. Паспорт – аппендикс прошлого, каменного века; в преддверии наступающего тысячелетия мы сменили пароли.
Враг не пройдет.
В платных клиниках лечат зубы, а у меня зубы в порядке.

Десятого вечером мы подсчитали активы. «Еще пару удачных недель – и двинем на юго-восток», написал Скунс на клочке бумаги. Больше я в концертах не участвовал.

А-ля-о-ля-у-ля-а-э-ро-порт.

Пятого декабря, в жуткий мороз, мы вылетели рейсом Санкт-Петербург – Ташкент – Бангкок. Скунс пообещал, что с первых заработков пристроит меня в тайский госпиталь.
Поначалу Сфинкс и Ко., перебивались разовыми выступлениями в русских ресторанах, потом пригрелись на Siam Square, в Hard Rock Café. Я занимался переводами с английского на русский для экспортных компаний и турагенств. Скунс изредка просил перевести тексты его песен с русского на английский. Сейчас он редко заходит.

Восточная медицина не справилась с моей глухотой.
Немой маскарад: желтое небо, белые листья, восемнадцать. Ратчатхеви, allegro ma non troppo до аннусавари, andante con moto, дин-дэнг, и дальше – allegro moderato, пока не разобьешься о хуайкванг. Он охотится за моей шкурой, бешеный пес, город ангелов, хранящих молчание. Капканы расставлены, не избегнуть отравленных резцов.
Что-то утрачено.
Раздобыть бы новые выкройки, распороть бы старые швы. Gents: 3 trousers, 2 cotton shirts, 1 silk tie, петля.
«Тай» по-тайски означает «умирать».
«Таи» переводится как «свобода».
Одна шелковая тайна. О.

Рисовой шелухою
Все осыпано: ступки края,
Белые хризантемы…

Что-то потеряно, molto vivace.
Я разучился думать словами: словно ребенок, исследующий, познающий, открывающий окружающее пространство, я пользуюсь образами, гаснущими фотографиями виденных когда-то предметов, слышанных когда-то названий – каждый ребенок когда-то был взрослым, водой, лунным светом. Есть несущественное «но», отличающее меня от ребенка – первое «ма-» - жесткое, непроизнесенное, застрявшее в горле, исчезнувшее, безвозвратное. Я до сих пор ищу его – может, завалилось за подкладку?      

Где ты, сквотское прошлое!
Ют! Ют! Сыплются на землю лунные ледышки: дин-дэнг! хуайкванг! Ветер заносит в комнату звук грома, нарисованный на обрывке газетной бумаги, я хватаю его на лету. Мне мерещится, что это письмо, которое написала Глюк, но как прочесть? бумага вспыхивает в моих руках. Я вспоминаю битое стекло ее смеха, но не могу представить его размытые контуры, вижу лишь горсть пепла, собрать невозможно, испачкаешь пальцы. Друг, стоящий сзади, вонзает длинные иглы в мои уши. Вы когда-нибудь чувствовали боль в полной тишине?
От таких снов голова идет кругом.
На рассвете я включаю «Орфея», крохотная глазастая ящерка подкрадывается к проигрывателю, приготовившись. Чин-чок. Говорят, ящерицы не приходят просто так. Говорят, они приносят предупреждение. Говорят, надо посчитать, сколько раз она щелкнула, и узнаешь – но я все равно ничего никогда