Орбита алкоголика

За фасадом высокомерия в нем скрывался глубоко одинокий, робкий и ранимый человек, тяжело переживающий сомнения относительно ценности собственной личности. В действительности он был по своей природе добрым и благородным рыцарем, одетым в непробиваемую броню холодности и недоступности. Таким образом Андрей пытался убедить и себя, и других в том, что он лучше, выше, достойнее окружающих.

И он хотел бы отчаянно поверить в это, но в моменты просветления понимал, какую чудовищную ложь носит в себе. Временами он даже чувствовал, как теряет свое лицо. Он знал, что участвует в обмане людей, в прямом их надувательстве, и потому всегда опасался, как бы посторонние не проникли за броню притворства и не обнаружили, что на самом деле он всего лишь жалкий умишко, слизняк и ничтожный червь.

И чем сильнее проступало ощущение собственной ущербности, тем дороже обходилось ему сохранение внешней респектабельности: костюмы, галстуки, носки, трусы, прочая дребедень - только из дорогих магазинов; запахи - от Gucci  или Mari Kay; часы - по меньшей мере, Orient; дорогая добротная обувь; престижная канцелярия; сигареты Marlboro; настоящие джинсы; спортивная одежда Nike... Все подбиралось тщательно и со вкусом, с ориентацией на определенные слои населения: чтоб свои признавали, а чужие завидовали. Ему важно было произвести впечатление сильного, уверенного в себе человека, твердого в принятии решения, ответственного за свои слова, поступки, действия. По отношению к чужим он мог выступать даже покровителем, помогая деньгами, осыпая подарками. Но стоило кому-либо преодолеть черту отчужденности, стать в ранг близких, так сразу же он чувствовал себя ущемленным, лишенным заботы и внимания Волошина.

Швыряя деньги по ветру, он кормился у матери; с трудом отдавал долги родным; уже несколько месяцев не платил своим сотрудникам. Он с легкостью забывал о днях рождения близких - и по всему городу мотался в поисках подарка тем, с кем и виделся всего-то раз в году. Он мог вести и чувствовать себя свободно с людьми, от которых ничего не ждал, но испытывал смущение, как только появлялась какая-либо возможность получить вознаграждение за моменты общения. Он злился, усматривая в подобном состоянии проявление слабости, и отбрасывал человека на десятки миль от себя, демонстрируя равнодушие и потерю интереса.

В отношениях с женщинами все строилось и того хуже. Андрей вел себя, как дикарь или подросток, еще не умеющий выражать свои эмоции, и потому с опасением воспринимающий проявления чувственности, хотя за плечами немолодой жизни было уже два брака. Первый раз женился вообще непонятно, почему, и семья соответственно стала странной: недолгие встречи между длительными командировками. Второй брак и подавно не должен был состояться, но следствием его стала дочка, Машка, сейчас единственное существо, удерживающее Волошина на плаву. С женой расстались через три года после того, как она была застукана в одной постели с его же другом.

Дальше общение с женщинами строилось по типу купли-продажи: забот меньше и ответственности никакой, напрягаться не надо - отработана одна линия поведения, применяемая ко всем девицам, где он мог предстать в блеске и славе. Но он мог и отказать в сексе, ожидать которого дал повод. А если глаза женщины вспыхивали от восхищения, зажигались влюбленностью, - она переставала быть ему интересной.

И дело не в том, что он не нуждался во всем этом. Чем чаще Андрей отвергал близость, сочувствие, сострадание, желание быть причастным к его жизни, тем сильнее хотелось теплоты и ласки. Только пробиться через дремучие заросли надуманных запретов, условностей, созданных самим же штампов и отразиться в сознании стало уже невозможным.

Об истинном состоянии его души можно было догадаться разве что по видеотеке, аккуратными рядами кассет выстроенной на полках: фильмы, наполненные глубиной содержания, метафоричностью и аллегориями, задевающие самые тонкие душевные струны,  о любви, страсти, красоте высоких чувств и самых многообразных ощущений.

А еще была другая жизнь, когда панцирь от напряжения разносило в клочья, тормоза срывало и напускная ложь смывалась горячим потоком стремительной, бездонной, опустошающей, дающей полное забытье белой реки. Миру являлся новый Волошин, попирающий все условности и нормы, глубоко презирающий любые авторитеты, тот, перед кем рушились самые мощные барьеры, плавились решетки окон, кому поддавались немыслимой секретности замки. Наконец-то он был недосягаем, обретая полную свободу.
Наступал Великий Запой.

Он мог исчисляться как временем, так и количеством выпитого. Время вообще теряло свою знпчимость: дни и ночи связывались вначале бодрящим приливом пьяного куража, затем сплетались причудливыми химерами коротких тревожных сновидений, постепенно переходя в полное забвение, беспамятство, эту долгожданную кульминацию фантасмагорийного действа. Совершалось представление, режиссером и участником которого был он сам. Действующие лица давно отобраны, сцены за много лет отрепетированы, монологи и диалоги не раз произнесены.
 
Поначалу Волошина заносило из кабака в кабак для удовлетворения еще не угаснувшей потребности в престиже «Абсолютом» или «Финляндией». Далее картины несколько блекли, роскошь и блеск ресторанов сменялись убогостью затхлых, грязных, пропитанных мочой, перегаром и вонью бычков дешевого курева квартир собутыльников. Его здесь всегда ждали и неподдельно радовались встрече. До тех пор, пока Андрей приходил с деньгами или водкой. Он знал, что и в этом мире его используют, осознавал фальшь исторгаемой пьяной лести, но, захваченный вихрем безудержной гонки за призрачным удовольствием, не мог отказаться даже от неискренности к себе, даже от возможности быть обманутым.

Дурманящий кайф ощущения своей значимости, подкрепленный градусом, возносил его на вершину блаженства, превращая в гиганта, без разницы, что стоит он на весьма сомнительном шатком пьедестале. На какое-то время он получал внимание, в котором так нуждался и которого избегал в трезвой повседневности: возле него, как вокруг Солнца, крутилось много людей, то ли пытающихся обуздать неодолимую тягу к пьянству, то приобщающихся к халявной выпивке.

 Партнеры по работе находили Волошина в любых злачных местах (он не менял своей орбиты и траектории движения), закрывали в конторе, отключали телефоны - Андрей ухитрялся вылезать в один из проемов оконной решетки.

Мать проводила лечебные процедуры, вливая в него литрами разные адсорбенты, успокоительные препараты, а задница его синела от уколов. Возможно, поэтому он еще держался, так как организм постоянно подвергался насильственной очистке.

Самым желанным было проявление внимания со стороны президента, когда пополам с матом высказывалась угроза разогнать фирму, а «яйца повесить на проводах». Факт участия Самого тешил самолюбие, но еще не ставал последним в принятии решения: решение принимал даже не Волошин, а его двадцатилетняя язва желудка. Именно тогда, корчась от боли, испытывая невыносимые муки разрываемого на части тела, он завершал очередной круг своей фиесты, свято убежденный в том, что этого больше не повторится.

Последний год Андрея хватало на месяц. И напиваться он никогда не собирался. Какой-то период испытывал отвращение к водке, а затем подкрадывалась мысль о соточке. Он прогонял ее, загружая себя работой, мотаясь по командировкам, придумывая стихийные оперативки для сотрудников, устраивая всем разнос. На выходные забирал дочку: только на девочку он мог выплеснуть сдерживаемый натиск положительных эмоций. Машка у него была и «кисенком», и «зайкой». Он ее прижимал к себе, по-отцовски чмокал в лобик, гладил по головке. С ней умел заразительно смеяться, шутить, вести себя легко и непринужденно.

А мысль о ста граммах водки предательски являлась ему во сне запотевшей рюмкой с прозрачной, чистой вожделенной влагой, и чей-то голос украдчиво шептал: «Испей меня...»
И однажды он принимал решение: «Всего лишь сотка!».

Начинался новый виток в жизни запойного алкоголика, футболиста по призванию, инженера-электронщика в прошлом, а сейчас директора одного из частных предприятий, Андрея Васильевича Волошина…

И самое любопытное то, что он все о себе знал: и как далеко зашел в своих пьянках, и насколько деградировал, как теряет свои профессиональные навыки, постепенно превращаясь в кусок дерьма. При этом Андрей очень трогательно и бережно относился к друзьям, находившимся в "завязке": не досаждал своими визитами, поощрял желание выбраться из трясины, не допускал выпивок в их присутствии. Некоторых даже принудительно отправлял на лечение, внимательно наблюдая за процессом выздоровления. С собой же поступал зверски.

Казалось, он сознательно сокращает себе жизнь, хотя мысль о смерти его пугала. Не потому ли, неоднократно впадая в коматозное состояние, одной ногой шагнув в мир иной, все же выбирался на свет божий; чертыхаясь и свирепствуя, принимал все медицинские экзекуции, проводимые матерью, что с последних сил боролась за бестолковую жизнь непутевого сына.

 Правда, в моменты сумеречного состояния души, сменяемые безудержными всплесками гнева, Волошин хотел умереть, чтобы наконец-то отомстить всем, а особенно ей, матери за то, что жил в угоду окружающим, сдерживал свои желания и устремления, поступал, как надо, как того требовали нормы и правила. Только все было проще: в гонке за смертью желание обойти мать появлялось по одной причине - кроме нее, никто не будет так самоотреченно спасать его, а перспектива найти свой последний приют под забором или с петлей на шее пугала и отрезвляла.