Маруська для Птицы

МАРУСЬКА (ДЛЯ ПТИЦЫ)
© 2001 Хелен Аутсайд

Она на меня смотрела и улыбалась. Русые волосы, я заметил, рыжая коса. У меня косоглазие, поэтому акт целования ее грозил вылиться в глобальную проблему победы так называемого минимализма во всем мировом искусстве. Я подумал, что губы у нее не могут быть не мягкими, а то, что нос с горбинкой - в этом не она виновата. В этом повинна жестокая сибирская среда людей. Я звал ее «Маруськой», а когда она шла на рассвете с сибирских ****ок, прихрамывая на одну ногу, и черноголовая ее коса была расплетена, волосы распущены, перепутаны, вымочены в браге и самогоне, замусорены жмыхом и подсолнечниковой шелухой и завешивали ее горящее от стыда лицо - в такие моменты я ее особенно любил и звал: «Татарка».
- Татарка! Зачем ты идешь? - спрашивал я ее.
- Иду, - невпопад отвечала она, будто соглашалась с тем, что - идет, а не стоит. А что же ей еще оставалось сказать, когда я видел ее насквозь; я видел ее и знал - вот она, Маруська, она на рассвете идет с ****ок.
Чего я больше всего опасаюсь - так это хрипоты в ее голосе. Это говорит о том, что она перебрала и очень хочет своим прекрасным телом сплетаться с чьим-то телом.
Мы вышли из диспансера.
- Пожалел бы ты меня, - с вызовом произнесла Маруська. - Ты сука, Дима.
- Вот тебе двадцать немецких марок, купи себе все, что тебе прописали. Вот - это все деньги, отныне на три дня (у меня зарплата через три дня) я - нищий. Понимаешь? Все из-за тебя.
Было душно, в июле в Новосибирске солнце жаркое, потому что стоит сибирский июль, а не какой-нибудь там фрисляндский октябрь. Мы свернули с дороги и пошли через кладбище младенцев. Маленькие могилки, карликовые березки... Вообще, в Сибири климат однозначен, как человеческое познание: зимой - холодно, летом - жарко, а не наоборот. Я давно делал наблюдения за этим резким континентальным климатом и совсем не жалел, что не живу в мягком морском. Мы - люди крайностей, мы - радикалы, золотой середины и полутонов нам не нужно. Мы играем только на белых клавишах. Это там - в Европе ихней - пусть они играют «Турецкое рондо» хоть на педалях. А вообще говоря, погода в Европе - вечное возвращение, как у Ницше.
- Марусь, - сказал я, - может быть, купить сумку на колесиках? Ты будешь копать картошку в Искитиме, а я буду ее в этой сумке отвозить на Центральный рынок и там продавать, а?
- Нет.
Злая баба - хуже злой кошки, потому что злая кошка, когда ее гладишь - царапается, а злая баба, когда ее гладишь - тоже царапается.
- Эй, кончай дуться. Хочешь сникерснуть?
Маруська не ответила, прислонилась к низенькой решетчатой ограде могилки десятимесячного ребеночка, умершего от лимфангиомы, как гласила качественно исполненная эпитафия, и, сбросив с ноги великоватый кроссовок, стала рассматривать на своем ножном мизинчике надутый - влажный - мозольный пузырь. Я сунул две подушечки флуоксетина в свое отверстое ротовое отверстие.
- Мне дай, - не глядя на меня, попросила Маруська.
Я кинул ей целый пузырек. Она опрокинула его, высыпала подушечки себе в бездонный зев и тут же их выплюнула.
- Ах ты - депрессированный! - возмутилась она. - Как же я с тобою жить буду, ежели ты на колесах сидишь?
- Мне не принимать? - спросил я.
- Принимай. Мне еще с годок тут зависать в моей шараге. Пошли.
Я улыбнулся своей теплой улыбкой:
- Милашка, за фига тебе иностранные языки? Ми амига но трабаха. Эстэ паис тьенэ ун клима дэлисьосо. За хера? Сиди дома.
Маруська молчала. Мы выходили на большой проспект, а там уже было недалече до моего института.
- Пошли туда, где ты работаешь, - сказала Маруська. - Там хорошо.
На вахте в институте сидела прекрасная женщина с высокой грудью, которая слегка загораживала ее хозяйке обзор. С первого взгляда на эту бабу, я понял, что она из породы тех проституток и шлюх, которые считают, что вот эта, скажем, вахта есть лишь эдакий эротодром, где можно гистрионически демонстрировать всем свои великолепные ножки, сиськи и смазливую наштукатуренную рожу; но я, человек крайностей, знал, что вахта - это ответственный пост и что вахтеры призваны не допускать посторонних в здание, где трудятся сотрудники на благо государства. Поэтому я сознательно пошел на конфликт:
- Чё, с-с-сука, расселась тут, ****ь?.. - прошипел я этой неадекватной бабе на вахте... Боже мой, на ней еще было красное платье - как на Лэн из рассказа Кортасара! Этого я вообще потерпеть не мог.
- Пропусти нас, шлюха, - сказал я ей. - Дай ключи от двести пятой.
Шлюха в красном платье равнодушно посмотрела на нас и отдала ключи.
- Запись сделай, халтурщица, - злобно приказал я ей. Все мое существо негодовало: как можно пойти против официальных правил, я ж законопослушный гражданин!..
Она, дура такая, вошкалась чего-то, вошкалась, не зная, куда сделать запись эту, пока я ей не заорал:
- В журнале посещений запись сделай, манда!..
Она сделала.
Я - обычный человек. Чего я тут делаю, в этом техническом институте, заполненном до крыши раздолбанными макетами современных воздухоплавательных аппаратов, голограммами, полупроводниковыми лазерами и резервуарами с жидким гелием, обладающим, как известно всем образованным людям, при определенных физических условиях, сверхтекучестью, - я не знаю. В кабинете, где я сижу вечно с чашкой кофе, сигаретой, своими подушечками, газетами, журналами - находятся обычно еще пара ламеров, завалящиеся какие-то квакеры, отекший сисоп, сосисоп и прочие люди под ужасными названиями. Сегодня на работе был только сосисоп.
- Привет, - сказал я. - Знакомься. Это: Маруська. Маруська, это: Федя.
- Очень приятно, - ответил Федя, наш сосисоп, и продолжил заниматься своими прямыми сосисопскими обязанностями. Молодец, подлец!
Думаю, ему действительно было приятно: на экране были чешские мальчики. Только они какие-то неподвижные. Маруська - подвижная. Федя - подвижен. Чешские мальчики - неподвижны... Боже ж мой, неужели все мальчики в Чехии - неподвижны?.. Должно быть, это какая-то болезнь, эпидемия...
Глядя на Федю, я думаю уже столько лет дать ему полезный совет не сидеть помногу времени за компьютером. От своей веб-аддикции я избавился с помощью медицинских препаратов, а Феде, если его пристрастие к Интернету будет прогрессировать, если он не бросит это дело как можно скорее, через несколько месяцев придется делать стереотаксию. А то помрет от нервного истощения. На него и так глядеть страшно: костлявый, бородатый, почти слепой. А пять лет назад был совсем другим. Говорят, в подростковом возрасте резко увеличивается размер интеллекта...
- Что нового? - подал голос Федя, нарушив плавный, но путаный ход моих интересных мыслей.
- Ничего. Просто зашли.
- Понятно. - Я испытал легкое такое восхищение. Федя всегда точно мог выразить свое понимание ситуации и он всегда соблюдал субординацию! - Проходите.
- Я хочу поблагодарить вас, - сказала Маруська.
- Не за что, - ответил Федя. - Щас вот схожу в туалет и вернусь.
Он вырубил на хрен всех своих чешских мальчиков и вышел из кабинета, подчеркнуто декадентским жестом прикрыв за своим тощим телом двёрку.
- Кофею? - предложил я Маруське.
- Не откажусь, - ответила Маруська.
Я устремился в небольшой коридорчик шириной в метр, пройдя который - можно было попасть в потайную обширную банкетную залу. Из нее я вернулся с полным кофейником горячего кофе. Маруська сидела в кресле и рисовала на пустых бухгалтерских бланках сцены избиения и кастрации мужчин. Как известно, творчество подобного рода помогает женщинам сублимировать мужененавистнические агрессивные импульсы и - ненадолго, правда - справиться с завистью к пенису.
Хотя лично я из всех видов активного отдыха предпочитаю мастурбацию на ошерслебенский лад. После первых пяти минут я практически отключаюсь, а уж после конца чувствую себя как будто пообщавшимся с духом покойной Фаины Раневской на спиритическом сеансе.
Федя вернулся из туалета. Компьютер не включил, мельком узрев, что за рисунки там рисует Маруська.
- Кофе будешь? - спросил я его.
- Нет, - покачал он головой. - У меня от него мелена.
- Ага, - сказал я.
Бедный Федя! Он уже практически не жилец. А все из-за этих чертовых компьютеров и плоттеров!
Я налил кофе себе и Маруське.
- Марусь! - позвал я. - Тебе кофе принесть иль сама подойдешь и будешь пить здесь, за этим столом, со мной и рядом с Федей?
- Неси, - ответила она.
Я принес. Я увидел ее рисунки: отделенные тупым способом мужские гениталии, конечности, разбухшие телеса - все-все в подробностях, это был гиперреализм. Маруська добавила немного скатологических деталей в коричневато-желтых тонах, это особенно мне у нее понравилось.
- Нарисуй еще шистосомозный мочевой пузырь, - посоветовал я ей.
- Не мешай. - Маруська сосредоточилась уже на изображении червивого кусочка бекона.
Я сел рядом с ней.
- Как там на улице? - спросил Федя.
- Жарко, - ответила Маруська. - Июль. Потом - август наступит.
- У меня от жары всегда открывается кровохарканье, - сказал Федя. Он помолчал, потом добавил: - Вы бы на Обь сходили. Я был, кстати, в прошлый уикенд, но у меня от грязной воды гной течет из глаз.
- Да его разве вытащишь! - возмущенно сказала Маруська, набрасывая черным карандашом контуры гигантского эрегированного фаллоса. - Ему бы только «Кириешки» хавать!
- Я совершенно не водоплавающий. Только разве на лодке, - тонко сострил я. - Да и скучно на реке. Течет вода себе и все.
- Слушай, - возбудился Федя, поддавшись своим свободным ассоциациям, - есть идея. Давай на дискотеку вечером поедем, а? Я жену возьму. Шашлычки похаваем!
- Поедем, - согласился я.
- Вот и хорошо, - обрадовался Федя. - Я тогда сейчас вас покидаю, усаживаюсь в свое автоматизированное инвалидное кресло и укатываю. Через два часа буду.
- Жену не забудь, - сказал я ему. Он часто жену забывает где попало, в самых, казалось бы, неожиданных местах.
Потом я чинил долго поломоечную машину. Маруська резалась с компьютером, кто быстрее кончит.
Женушку Феди звали Феклой. Она довольно мерзка, эта Фекла. В большинстве случаев, согласно статистике Амана Тулеева, женщины Сибири - и в особенности Кузбасса - красивы на первый взгляд, но что-то происходит, когда они рожают своего первенца. Плод еще в утробе высасывает из сибирских и кузбасских женщин все здоровье, соки и красоту, а оказавшись на белом свете (то есть - выйдя на белый свет через родовые материнские пути) и ставши новорожденным, начинает высасывать снова здоровье, соки и красоту из женщин - уже в виде грудного молока. Женщины все быстро расплываются - ну, или кто скукоживается - и достигают терминального уродского состояния примерно к тому моменту, когда первенец приступает к исследованию анальных функций. Впрочем, я не знал Феклу до того, как она родила Юдифь. Может быть, и до Юдифь она была такой же мерзкой.
- Ну чё, мы едем али не едем? - спросил Федя.
- Едем, - ответила Фекла.
- Едем али не едем? - спросил Федя теперь уже у Маруськи.
- Едем, - ответила Маруська.
- Едем али не едем? - спросил Федя у меня.
- Едем, - ответил я.
За десять минут доехали до реки. Шумно как ночью на пляже, под окнами элитных новостроек: гремит модная музыка, трещат лодочные моторы, под гитару поют бледные юноши - их бледность видна даже в ночи и ночном искусственном освещении, до того они бледные, ужас! Острая алкогольная интоксикация, ботулизм из рыбных консервов проглотили, когда закусывали, похоже и наверняка. На песке валяется всякая дрянь: порванные на хер детские мячики, смятые предсмертные записки, использованные презервативы в эдакой фовистской расцветке, овеянные цветочной пыльцой высохшие кости, обрывки репродукций картин Босха и Мунка, окровавленные женские тампоны, втоптанные в песок бессмертники. Сложно приучить человека к чистоте: дай ему волю, он нанесет грязное оскорбление и своему собственному портрету, подобно современному художнику Олегу Кулику. А потом будет отказываться: «Это не мой портрет!» Да что пляж, если в Петербурге - было время - какие-то алкаши чурки каждую ночь обоссывали и облевывали всех городских сфинксов - и на Университетской набережной, и шемякинских, и даже на Банковском мосту грифонов. Прям аж несло, фу!.. Правда, после того, как я попил некоторые лекарства, чурки перестали это делать и больше так не воняло, слава богу!..
Мы остановились у клуба «What a Blue Suitcase!». Раздавался вокально-инструментальный ансамбль «Limp Bizkit» - идеальная музыка для пляжа.
- Ну чё, мы выходим али не выходим? - спросил Федя.
- Выходим, - ответила Фекла.
- Выходим али не выходим? - спросил Федя теперь уже у Маруськи.
- Выходим, - ответила Маруська, обольстительно улыбаясь.
- Выходим али не выходим? - спросил Федя у меня.
- Выходим, - ответил я.
Мы вышли из машины, заплатили за вход в дискотеку (надо отметить, я с некоторыми трудностями прошел фейс-контроль) и сели за столик в глубину танцевального зала. Кроме нас, в дискотечном пространстве присутствовали еще человек тринадцать - в основном, как было видно по их лицам и прикиду, студенты экономических факультетов.
- Пива? - предложил Федя.
- Экстази, - парировал я. Все натужно засмеялись.
- Димочка, будет тебе экстази до самого рассвета. Нарвасадата, виргхата, воллюст до рассвета, бурная педикация. - Я почувствовал алкогольное дыхание Маруськи в правом своем ушном проходе.
- Может, сначала просто экстази?
Федя встал и подошел к барной стойке. За стойкой стоял гомоэротического вида человек и тряс шейкер, изготовленный из нержавейки. Маруська отвернулась и стала рассматривать танцплощадку. Звучал божественный «Rammstein».
- Как у вас ребенок? - спросил я у Феклы.
- Ребенок у дедушки. Завтра должна вернуться, - ответила Фекла.
- Кто? - не понял я.
- Ребенок, - ответила Фекла.
- Вы ж сказали: «ребенок», - сказал я.
- Да, ребенок. Девочка, - ответила Фекла.
- Но ведь у вас девочка, - сказал я.
- Да, - ответила Фекла.
- Но слово «ребенок» мужского рода, - сказал я.
- Да, но у нас девочка, - ответила Фекла.
- Вы оговорились? - спросил я.
- Нет, - ответила Фекла.
- Значит, у вас девочка? - спросил я.
- Да, - ответила Фекла.
- Ну и как девочке - понравилось? - спросил я.
- Ох, - ответила Фекла. - У нее детский невроз. Она боится сантехников. Ее дедушка анализирует.
Мы вновь натужно засмеялись. Вечер явно удавался. Вот вернулся Федя с четырьмя кружками правильного «Туборга». Маруська повернулась обратно, и танцплощадка осталась у нее за затылком таким образом, что она, Маруська, не могла больше ее, танцплощадку, созерцать.
- Ты чего детей на анализ к дедам отправляешь? - спросил я у Феди.
- Она хотела этого, - ответил Федя.
- А сколько ей? - спросила тут Маруська.
- Да шесть.
- А, - сказала Маруська, - одевается-раздевается самостоятельно, завязывает шнурки, катается на двухколесном велосипеде, пишет собственное имя и так далее?..
- Ну да, - подтвердил Федя.
- Латентная сексуальность и все такое? - спросила Маруська.
- Совершенно верно! - воскликнул Федя. - Иногда хочется ее задушить.
- Ничего, - сказала Маруська. - Нормальная мужская инфантильная реакция. Ревность к ребенку и так далее.
- Ох, как интересно! - крикнула Фекла, и прям вслед за ее криком запела Бритни Спирс.
- Потанцуем? - как настоящая потрепанная сельская ****ь, спросила Маруська у Феди.
- Конечно, - ответил Федя.
Танцевать они не умели, просто давили друг другу ноги и ломали руки. Впрочем, две уже обдолбанных студенческих пары танцевали под кайфом не лучше. Медленный танец - медленный и ритмичный, словно спаривание синих китов.
Я мрачно допивал свой традиционный «Туборг», думая о том, что Федю я убью. Хоть это и преступление против закона, морали, но я Федю убью. Я убью Федю... Нет, я помечтаю, как я его убью - и это будет хорошая замена настоящему его убийству мною, это будет компромисс между желанием убить Федю и моралью.
Через пятнадцать минут Бритни закончила петь свой ремикс. Федя подошел к столику.
- Купаться хотите? Мы идем купаться, - объявил он.
- Всего хорошего, - пожелал я.
- Не поминайте лихом, - сказала Фекла.
Федя ушел. Я не хочу купаться. Я ненавижу купание. Не могу, когда под ногами нет хороших германских подзолистых почв. Не люблю и ненавижу, когда в Новосибирске нет церкви Либфрауэнкирхе, где находится моя любимая бюргерская исповедальня: ее посещение мне всегда помогало справиться со своим внутренним напряжением.
- Что же ты не купаешься? - спросила Фекла.
- Не люблю, когда под ногами нет хороших германских подзолистых почв, - ответил я и допил «Туборг». - Лучше пойдем потанцуем.
- Пойдем.
Мы танцевали хорошо. Вернее, это я хорошо вел. Какой же я все-таки хороший человек! На меня все вокруг глядели: эти студенты, этот пидор-бармен... Как хорошо! Что-то хорошее было в этом вечере, и это хорошее находилось в центре этого вечера и внимания вечерних отдыхающих - и этим «чем-то хорошим» был я.
Музыка снова кончилась, на этот раз jukebox сдох капитально.
- Еще пива? - спросил я.
- Пожалуй, да.
Себе я взял «Туборг», Фекле - «Балтику». Денег оставалось всего десять немецких марок, но меня это не волновало.
Мы выпили пива. Фекла закурила. Потом мы опять выпили пива, а Фекла все курила. Я закинулся пятью штучками флуоксетина.
- Погода хорошая, - после нескольких моментов наблюдения в ночное окно сделал я вывод.
- Да.
- Ребенок завтра приедет. - Нет, мои логические выводы все-таки очень точны, лаконичны и неопровержимы.
Фекла улыбнулась:
- Приедет завтра. Поэтому я взяла на работе отгул.
- Понятно, - фальшивым голосом проговорил я.
Мы стали молчать. Я смотрел на стол, по узорчатой его пластиковой обклейке прыгали парэйдолические зрительные обманы, я думал, что - за каким хреном я притащился на этот чертов пляж? Что я тут забыл, зачем базарю с этой уродкой? Почему я не дома сейчас, не пью мелиссу и пустырник? Зачем этот мощный драйв композиций Бритни Спирс и «Five»? Где церковь Либфрауэнкирхе? Зачем «Туборг», зачем пляж, почему студенты, а не Мамлеев здесь сам, зачем я существую, почему я существую? О, если б только можно было бы прекратить думать эту жвачку-мысль: «Я существую»! Вашу мать!
Но вот вернулись Федя да Маруська.
- Ты все пьешь и колеса глотаешь? - спросила меня Маруська.
- Угу, - ответил я ей.
По-моему, перебрал...
- Домой поедем? - спросил Федя.
- Конечно, - согласился я, а мир вокруг меня тем временем заливался розовой краской, и я взлетал, будто нанюхавшись клею - как в детстве. Но сознательным, отточенным за долгое время болезни, усилием я не давал волю своим эмоциям: приеду домой, буду срочно вальпроат глотать!..
С пляжа ехали молча. До Маруськиного дома пришлось ехать час: она жила в уютном поселке под названием Чик. Я попрощался с Федей, вышел из автомобиля и помог вылезти Маруське. Все были уже хорошенькие, все облобызали друг друга. Федя и Фекла уехали.
В Новосибирске летом ночи короткие, теплые. В Томске ночи другие, подлиннее, похолоднее. В Кемерово ночи пахнут негашеной известью, сероводородом и влажные. В поселке Чик дома кажутся большими, чем в Новосибирске. У калитки мы остановились.
- Как тебе Федя? - спросил я. - Покатил? Только он смертельно болен.
- Отвали! - сказала Маруська. - Отвали! Пошел к черту!
Я чихнул.
- Отвали! - повторила Маруська и вдруг зло добавила: - Отвали, безумец!