Хижина

       
      ( Светлой памяти руководителя).

        Introductio.
   …Он был безмозглой тварью – зеленохвостый палеозойский проточеловек. Иначе бы он еще подумал – а стоит ли высовывать рожу из воды, чтобы подышать атмосферным воздухом. А так было все просто: ну, действительно, что значит «слишком много» кислорода, когда мы по крупицам собираем растворенный в воде? Как может быть «слишком много» того, чего всегда «хорошо, но мало»?
   …Но по порядку: я хочу есть, поэтому готовлю пищу, а для этого иду в магазин, а перед этим получаю деньги за то, что работаю. Или – мне холодно, я одеваюсь, для этого покупаю одежду на деньги, за которые работаю. И вдруг наступает рай, где всего «слишком» и за просто так. Так какого же дьявола я работаю, получаю деньги, иду в магазин и т.д.
    …И вот, повинуясь этой неумолимой логике, зеленая бестолочь высовывает рожу из воды и начинает лопать кислород прямо из воздуха, подобно многим своим предшественникам, которые благополучно издохли при тех же обстоятельствах потому, что даже того, чего всегда «хорошо, но мало» тоже может оказаться «слишком». А этому – повезло, и он становится связующим звеном меж водой и воздухом, мессией, то бишь, и за ним идут другие.
    И никаких тебе реинкарнаций и архангелов с трубами. Я есьмь, я дышу, дважды два по-прежнему четыре, воздух вполне осязаем и движения в нем – отнюдь не божественная преррогатива, и даже полет – суть падение снизу вверх.
    Через эн поколений кто-нибудь ступит нетвердыми лапами на твердую землю и испуганно вернется обратно, где его встретят как героя, т.е. поспешно съедят. Но начало положено, эволюция продолжается…
    Ныне я – хомо и, к сожалению, сапиенс, а поэтому, работая на свою персональную эволюцию, тащу с собой не только генетическую, но и личную память, а с таким грузом уже летать не получается – так, порхаешь себе в приповерхностном слое и везде вьешь гнезда – каждое на всю жизнь. А над новым гнездом всегда маячит призрак старого, расслабляет и манит, и рвешься назад, чтобы вернуться к осколкам миража… эволюция встала.
    Вот поэтому-то и ползают по земле люди-улитки, таская с собой кусочек тепла, вьют временные гнезда, роют временные пещеры, не брезгуют чужими жилищами…
   Да разве высунула бы пасть из воды зеленая тварь, если б могла предвидеть, к каким осложнениям это приведет? Она-то, наверно, думала, что рай – это налопаться от пуза, свернуться в клубок и ослепнуть.
   … И все-таки удивительно хочется упасть снизу вверх.
     Andante.
   Меня предупреждали: по ущелью машина не пройдет.
   Они не знали моей машины, но оказались правы.
   Это – не единственное, в чем я просчитался.
    Это – не единственное, в чем мне не повезло.
     …Стемнело. Снаружи совсем распогадилось. Свистел ветер, снежные птицы отчаянно бились о стекло и, расшибаясь, бессильно сползали вниз. На что я рассчитывал? Как всегда: пару недель хорошей погоды, море усилий – до зубовного скрежета, неплохая подготовка и немножко удачи…а зря. Удача погибла и похоронена здесь же, восемь лет назад.
     Знобило. Коченели ладони и ступни. В голове коты сватались – от ушиба по всему черепу, в шею, до самых ключиц шла пульсирующая боль. Приложил к голове металлическую фляжку, а через минуту опять провалился в черноту…
    …Мне тяжело и нечем дышать. Пытаюсь поднять веки, но смертельная усталость или что-то еще давит на них. Не сразу удается понять, что я сам прижимаю их пальцами. Тяжело, но все же удается развести ладони и открыть глаза. Темно, по лицу непонятно в какую сторону каплями стекает вода. Сплевываю – плевок возвращается мне на щеку. По сантиметру начинаю отвоевывать жизненное пространство. Крайне тяжело дышать, но вот намотанный на руку темляк приводит ко мне головку ледоруба…дальше легче, светлее, больше воздуха.
     Наверху – тишина, как до сотворения мира и ослепительное солнце. Ни одной красной линии на корявой белой земле. Сидя наполовину в яме, пытаюсь выдернуть из-под снега свой конец веревки. Между нами было тридцать метров. Все тридцать нужно раскопать…
    …Я очнулся.
    Уже не птицы, но белые безглазые люди ломились в стекло. Боль в голове не прошла, и еще ломило все тело. То, к чему я вернулся, трудно было бы назвать сознанием. Перспектива очевидна: завтра здесь будет труп, а еще через несколько суток его, может быть, найдут. Ни раскаяния, ни покаяния, ни сцен из детства, ни мыслей о бренности земного в этой голове не было. В ней было кошачье сватовство да еще свист ветра. Я сгруппировался, на секунду поймав иллюзию тепла, и отключился снова.
     …Он стоял под жандармом и завязывал проводник. Ярко красная анарака, голубая каска, блеск в глазах, пижонские усики…сколько ему здесь? Двадцать один? Двадцать два? Счастливый, в прошлом – несколько вершин Кавказа, в будущем -  все покорные и покоренные радужные Гималаи… А вот опять он – время спустя, наклоняется над другим. Другой – мертв, но парень этого не знает. Он взваливает труп на плечи  и медленно движется вниз по ущелью. На кошках – комья снега, ходьба на котурнах. Шаг – удар кайлом по залепленным зубьям, еще шаг – поправляет ношу. Кошки теперь уже лучше снять, но останавливаться – страшно…
     … Я открыл глаза, чтобы сменить позу – ноги затекли. Шевеление вызвало новый приступ холода, зато боль уже почти не чувствовалась. Снежные налеты стали ритмичнее и уверенней. Птицы методично довершали свою пиррову победу – уже половина стекла была завалена их дохлыми телами.
     … останавливаться страшно – рухнет иллюзия приближения к цели. Сколько энергии придется собрать, чтобы двинуться дальше. Монотонная ходьба притупляет отчаянье. Шаг – удар по кошке, шаг – поправляет  труп…
   …на несколько секунд открыть глаза…
   …еще шаг, и еще…
   …и снова открыть, чтобы увидеть очередную атаку, все это скоро закончится…
   …Еще пара шагов. Парень оставляет  труп. Но теперь он уже и налегке не дойдет.
       Я вижу его упавшим. Борода – в инее. На проступающей сквозь снег белизне лица – темные сжатые губы. Может, он все-таки умер?
      Но кто же тогда – я?
       Выхожу наружу. Первый раз после своего неудачного прорыва наверх по ущелью, прорыва, остановленного преждевременной непогодой и шальным камнем. Я шел быстро, но молоко садилось быстрее, чем я шел…
       Выхожу ни зачем. Просто выхожу. Другой попытки все равно не будет. Другой жизни – тоже.
             …Волк, махнувший через флажки, в следующей инкарнации станет человеком. А кем станет человек, если он – за всю жизнь – ни разу?..
       …Сквозь твердую атмосферу вьюги,  между двумя приступами снежно-птичьего суицида жалобно пискнул мираж. Метрах эдак в –дцати (плюс-минус эн километров) горел огонек. Я в него не поверил. Просто мне было все равно. Упершись лбом в ветер, побрел – почти вслепую.
       До огонька оказалось тридцать шагов (или триста?), я очень внимательно считал…
    Adagio.
    Здесь – тепло. Течет с головы и одежды.
    И  куча каких-то бессмысленных предметов на лежанках: медное распятие, велонасос, разводной ключ, сомбреро, балетные пуанты, китайский веер…как будто ночевала бродячая труппа и собираясь, в спешке перезабыла весь реквизит…
    Я озирался, когда голос от входа произнес:
- Аз есьмь.
- Вечер добрый, - я обернулся – и никого не увидел. Дверь закрыта.
   Голоса. Раньше со мной такого не случалось.
    Вот привидения – были. Полгода после больницы я пытался догонять фиолетовые платья на улицах…
   … Снежная шапка на гребне  блестела под солнцем, как драгоценное украшение…опасное украшение.
- Подрежем.
- Не подрежем. Там подрезать нечего.
- Да есть чего… Времени уже два часа. Все размякло.
- Вот именно – уже два часа, а здесь веревок двадцать отвеса.
- Ну, не отвеса…
- Ну – почти. Какая разница.
- И не двадцать.
- Хорошо, девятнадцать. До ночи не спустимся.
- До ночи – спустимся.
- И ночевать в каком-нибудь вонючем рантклюфте? И в контрольный срок не уложимся.
- Это – мои проблемы.
- Пошли, Валерка, тут всего-то полсотни метров пересечь!
   … Вернуться бы назад – и все переиграть…
        Если б я не послушал этих трех идиотов и поступил по-своему…
            Если б я раскопал эти тридцать метров – от себя до нее…
            Если б я не ухватился за Димку – все равно ведь не спас…
        Меня – и его – наши в полукилометре от базового лагеря.
         Потом были красные мухи перед глазами и путь на носилках, бесконечно долгий в пространстве и времени, и безразмерный во времени и пространстве больничный потолок…
         Мне было двадцать два, и это было первое в жизни утро пустого потолка.
         …Потом испортилась погода и уже никто никого не откопал.
         А потом начались реформы, инфляция, один путч, второй – и всем стало не до этого.
          Кроме меня.
          Прошел год – и еще один год, ВТЭК и еще один ВТЭК, и я вылез, и прошло еще несколько лет, заполненных ничем, и я вернулся – если не найти, то хотя бы сказать Им, как я Их ненавижу.
        И, зверея в опускающемся молоке, повторял: вы ведь все равно не убьете меня. Мне ведь от вас больше ничего не нужно. Вы уже взяли свою жертву…
         … С опозданием сообразил: сигареты в бардачке остались.
         Пошарил в куче хлама – нашел:  «золотая ява» и немецкая зажигалка – точь-в-точь как моя, подарок шефа – ну надо же!
      -    Надо же о чем-то думать и думать, - произнес голос из угла. – Надо. А мысли все – дохлые и тухлые…
Я расслабился. Решил не обращать внимания. Дареному коню в зубы не смотрят. Если здесь хотят со мной говорить - пусть говорят, жалко, что ли, я и так ненормальный.
      -    А зачем тогда думать? – спросил я.
     -     Четыре стены – и боль, - ответил голос.
Четыре стены – и боль…
     …Шел дождь, и в дожде падали листья…
     …Болела голова и сдох второй примус…нет, это не оттуда…
   …В больном позвоночнике горел осенний свет…ну, словом, черти-что.
      «Хватит мучаться самому и других мучать», - таков был приговор, и меня вынесло в парк волной коротких гудков из трубки.
   Хватит. Я устал плыть вдоль перемен. Я должен вернуться – хотя бы для того, чтобы сказать Им, как я Их ненавижу…
   «Ну вот объясни мне, «зачем идете в гору Вы?» Вот что ты, конкретно, там забыл?» - «Конкретно я? – я задумался. (От шефа не стоит просто отшучиваться – много интересного пропустишь).- Пожалуй, для того, чтобы понять, чего я стою в этой жизни». – «То есть, тварь ли дрожащая или право имею? То есть это, сэр, Ваше эксклюзивное Ватерлоо, вместо убиенной старушки, так?» - «Ну почему же – Ватерлоо? Циничный Вы все-таки человек, Александр Иванович.» - «Правда? А вот независимого свидетеля спросим. Дочь, а по-твоему как, зачем вы в горы лезете?» - «Синдром божьей коровки, - засмеялась Маринка. – «Это – как?» - шеф сделал изумленные глаза. – «А так: залезть на самую высокую точку, чтобы оттуда взлететь. Рудиментарное желание.» - «Вот это мне нравится гораздо больше. А ты все – циник, циник…»
          Мы протягиваем ребенку на выбор – сторублевую купюру и нарядный надувной шарик. Он выбирает шарик, и мы смеемся этому выбору, смеемся, заглушая легкую – почти незаметную - тоску: это там, в самом темном уголке сердца плачет наш собственный внутренний ребенок, плачет о том, что и он тоже когда-то был прав, а позже его обманули…
          Если б у меня был сын, я бы подарил ему весь мир.
       Другой голос, детский, обиженно произнес:
- Когда я был маленький, мне казалось, что все на свете люди сговорились, прежде чем мне родиться…
  Я заметил, что уже пятнадцать минут кручу в руках велосипедный насос.
   А до этого вроде был костыль… А еще раньше – распятие. Я порылся в куче хлама и раскопал там китайский веер.
    - … постоянно думаю о нем, - тут же откликнулся женский голос. – Не хочу о нем думать, и не могу, но постоянно думаю, как будто мыслями своими могу удержать его при себе…
Мыслями – никого не удержишь.
 Никого не вернешь…
… и не отвратишь неизбежное.
…Он позвонил, когда до выхода оставалось пятнадцать минут, а моя любовь все еще торчала в ванной. «Собрались, что ли?»- «Так точно!» - «К пустой голове руку не прикладывают» - «Откуда Вы знаете?! У вас тут что, потайная видеокамера?» - «Есть такое дело, - засмеялся Сан Иваныч. – только не у вас в квартире, а у меня внутри…вы поосторожнее там, ладно?»
     Я не знаю, успел ли кто-нибудь сообщить шефу о смерти дочери. Тогда же с ним в Москве случился инфаркт. Соседи увидели его на балконе, голова и руки свешивались через перила. Я на целых два месяца опоздал на похороны.
     А потом – четыре стены и боль, дождь и листья в дожде, ВТЭК, пустой потолок…
     Я мог вернуться в институт – мне бы нашли какую-нибудь тему, хотя бы из уважения к памяти Александра Ивановича. Мельников, скажем, занимается похожими вещами, да и мужик он неплохой…вот только не умеет падать снизу вверх.
    Crescendo.   
    … Я заметил еще одну закономерность: пока я думаю, голоса молчат. Но как только я подумал об этом, они заговорили все разом – женские, мужские, взрослые, детские, плачущие навзрыд, сдержанно-безнадежные - моя голова исчезла -большая безмозглая амеба плыла в первозданном океане, жрала, делилась, жрала вдвоем, делилась, жрала вчетвером, делилась, заполняя океан своим бесконечным телом, и из этого тела прорастала голова, с болью прорывая живую ткань…
     …Целовали меня помнится – не чувственно и не робко, не Джульетта и не Мессалина, а так, как бывает только во сне –  рваный ритм фламенко и приглушенное цыганское «никогда» - никогда так  не было, никогда так не будет, это – вне времени и пространства, поробуй загони это в реальность – исчезнет, канет в экс-бытие момента: остановись, мгновенье, ты… besame! - но и мгновенья не будет, его сожжет продолжение, которое начинается раньше, чем приходит настоящее…целовавшую не помню. И не надо. Пусть она так и останется – во сне.
     А сквозь сон – или болезненную дремоту фиксированной тревоги, занемевших от тесноты суставов – уже прорываются позывные утра, от скрежета молнии на палатке, расстегиваемой дежурным, до шевеления соседей по спальнику - не хочется вставать.
    Как всегда, они нахлынули вдруг. Вчера еще шли – горы. Сегодня проснулись – Горы.
    Соблюдайте субординацию, господа.
     Дежавю.
     Под ложечкой засосало – страх, смерть. Не субъективно-временная – когда-то там еще, а объективно-пространственная – сейчас и вокруг. Пронзительная. Не потому что: будь осторожен, иначе смерть, а потому что ты вошел в нее, как входят в темноту, в воду, в транс.
    Внизу я даже если смогу воскресить – не смогу удержать это чувство. Оно – из другой реальности. Так тает сон, оставляя вместо подлинно прожитого куска жизни лишь один выхолощенный сюжет – и слава богу, сны ведь бывают разные… Потому что я еще приду сюда снова, потому что внизу моя дифференцированная душа строго противопоставляет «Я – там» и «я – здесь», и все, что в ней есть по настоящему живого, остается «там», в реальности смерти.
    И когда я буду возвращаться, пролетая на бреющем полете от сна и смерти через чужую землю вниз, в мою московскую геенну, к бессонным ночам и цикличным действиям, я буду двигаться в четвертом измерении, последовательно протыкая три мира, как протыкает магазинный чекосборник плоские бумажные листки, не догадываюшиеся о существовании пространства… ну до чего же хочется упасть снизу вверх!
      Coda.
    …Интересно, а где я посеял свою немецкую зажигалку, в снег, что ли выронил? Шеф обидится – его подарок, а Маринка наябедничает непременно…