Убийца

УБИЙЦА


Земля не поглотила его, небо не испепелило его молнией, а боги смолчали. Время продолжало свой бег, и
свежий утренний воздух по-прежнему пах прохладой, когда страшная мысль впервые появилась в его голове:
убить. Она выскочила на поверхность его сознания внезапно, но он чувствовал, что семя ее было посеяно
давно. Оно медленно созревало в благодатной почве его подсознания, питаясь соками его страхов и сомнений,
разбухало и тянулось к свету. Оно росло в течение многих недель, и наконец первый неуверенный росток
прорвал толщу подсознательного бытия и показался на поверхности. Он казался слабым и беззащитным, но
сильная разветвленная сеть подпочвенных корней делала его неуязвимым, с каждой секундой вливая в него
новые силы.

Он стоял на улице, прислонившись спиной к грязно-белой стене дома, в котором он жил. Он провел на улице
всю ночь: он не мог находиться с НЕЙ в одной комнате. Он не владел собой в ее присутствии, он чувствовал в
себе неукротимого бешеного зверя. Последний приступ бешенства, случившийся с ним накануне вечером,
вынудил его бежать от нее, бежать из ее комнаты, бежать из ее дома. Но как только за ним захлопнулась дверь,
силы его иссякли, и упал в уличную пыль, проклиная тот день, когда он встретил ее. Он начал бредить, он
плакал, катался по земле, бил поклоны неведомым богам. Затем его одолел сон. Когда он проснулся, солнце
еще невысоко стояло в небе. Он вспомнил, что произошло накануне, и понял, что не может вернуться к ней.
Бред прошел. Он чувствовал себя здоровым, хотя и немного ослабшим. Он встал, прислонился к стене,
заключавшей ее в своих обьятьях, и стал думать, что делать дальше. И тогда эта ужасная мысль впервые заявила
о себе: убить.

В первую секунду он почувствовал отвращение. Он чувствовал не ужас, не страх, а именно отвращение от
того, что эта разбухшая, твердая мысль шевелилась в его сознании. Затем он удивился тому, как такая
кощунственная мысль зародилась в нем. Потом он испытал гнев, гнев на нее: ведь из-за нее его мозг одряхлел и
позволил этой мысли вырасти в нем.

Он стоял, прислонившись спиной к стене, и смотрел на облака, проплывающие над красными черепичными
крышами его родного города. Он стоял долго, очень долго, а облака все плыли, и солнце поднималось. Ему
казалось, что он превратился в кусок мрамора, бесчуственный ко всему, что он будет вечно стоять,
прислонившись спиной к стене, и смотреть на небо.

И тогда он почувствовал страх, ибо страшная мысль не уходила: убить.

Нет, ему не избавиться от этой мысли, пока он не сделает этого, пока он не убьет ее. Она должна быть разбита,
заколота, превращена в прах, и тогда никто больше не будет любить ее, и никто не загубит из-за нее своей
жизни.

Он отошел от стены и взглянул в ее окно. Он знал, даже не видя ее, что сейчас она лежит на кровати в своей
обычной томной позе, и спит. Конечно, она не могла подойти к окну и кивнуть ему, но она не сделала-бы
этого, даже если-бы и могла. Она разлюбила его, и этим было сказано все.

А ведь в начале все было по-другому! Покинутые любовники всегда говорят: « в начале все было по-другому»,
и он говорил себе то-же самое, глядя на белую занавеску на ее окне. Она боялась прямых солнечных лучей, и
всегда требовала от него занавешивать окна.

Когда он встретил ее, она была одной из многих, как наложница в гареме. Она принадлежала человеку,
который не ценил ее, более того, хотел от нее избавиться. Он купил ее за смехотворно малые деньги, и она
стала его спутницей. Он вывел ее в большой мир и научил ее жить в нем. В его руках она превратилась из
одной из многих в единственную. И она, в благодарность за это – или искренно – любила его.

Убить. Страшная распухшая мысль с силой давила на его черепную коробку. Он должен уйти от этого дома,
отдалиться от нее, что-бы иметь возможность трезво мыслить. Он отвел взгляд от ее окна, и начал идти по
улице, по направлению к озеру. По обеим сторонам дороги стояли двухэтажные белые домики. Почти все они
стояли в глубине небольших садов. За зелеными деревянными оградами виднелись цветы, аккуратно
подрезанные кусты, иногда – яблони.

Он шел размашистым шагом, поднимая носком ботинка облачка золотистой пыли. Он шел по своему родному
городу, спокойному и сонному, не знавшего этого страшного слова: убить.

До встречи с ней у него не было постоянного жилища. Он был вечным странником, скитальцем. Ему
нравилось встречать каждое новое полнолуние в новом городе, нравился разноцветный вихрь впечатлений,
окружавший его, и и вавилонское смешение языков в его голове. Иногда он навещал свой родной город, но
никогда не оставался в нем надолго: ему не нравился его спокойный, размеренный, никогда не меняющийся
ритм. И он торопился покинуть немоту его белых стен, слегка расцвеченную красными черепичными
крышами.

Когда она стала его спутницей, они стали скитаться по миру вместе. Он не знал, нравиться -ли ей
разнообразие мира, но скоро стал замечать, что ему самому оно начинает надоедать. Ему наскучило все то, чем
он прежде наслаждался. Он словно внезапно прозрел, и, бродя по оживленным улицам чужих городов,
удивлялся, как мог он прежде получать от этого удовольствие. Глядя на готические церкви и пышные дворцы,
он замечал, что все здания одинаково мертвы. Гуляя по тенистым паркам, он видел, что все они одинаково
зелены. Взглянув случайно на карту, он обнаружил, что все названия одинаково бессмысленны. Да и люди
ничем не отличались друг от друга, хоть и говорили на разных языках, и даже публика в концертных залах
рукоплескала совершенно одинаково во всех городах мира. А яркая суета, которую все выдавали за красоту, и
которая так нравилась ему прежде – как мало значила она по сравнению с глубиной ее голоса, совершенством
ее форм, ее блеском!

Он шел по своей улице, знакомой ему с детства, по милой немощенной улице, находящейся на окраине его
родного города. Немногочисленные прохожие кивали ему головой, и он кивал им в ответ, пряча от них глаза
глаза, в которых светилась мысль: убить.

Он знал их всех, и все они знали его, вернее, знали наружную сторону его жизни. Они знали, что несколько
месяцев назад он, чье имя гремело по всему миру, внезапно приехал в свой родной город, что-бы никогда
больше не покидать его. Он поселился на втором этаже полузаброшенного дома на окраине города, редко
выходил на улицу, почти ни с кем не общался. Знали они, разумеется, и о ней, которой он решил посвятить
свою жизнь, и из-за которой в его мозгу пульсировало теперь, как в лихорадке: убить.

Итак, настал момент, когда ему наскучили путешествия, слава, друзья – все то, что раньше составляло его
жизнь. Ему хотелось раствориться в ее голосе, забыв обо всем на свете. И он начал расторгать контракты,
отдаляться от друзей, все больше и больше погружаясь в волшебный мир ее красоты. Затем он решил переехать
в свой родной город, ибо никакая суета не могла пробить его сонные белые стены. В этом городе он мог
отгородиться от всего мира и посвятить свою жизнь служению ей.

Он наконец дошел до озера. Оно лежало перед ним, покорное и прозрачное, а на другом берегу высились
поросшие лесом горы. В воздухе стояла непрывычная его уху тишина, и он слышал, как в его волосах
шевелилась, как насекомое, мысль: убить.

Впрочем, была и другая причина его возвращения в родной город: ревность. В большом, наполненном
соблазнами мире, где ее голос редко звучал для него одного, он чувствовал ревность. Конечно, это было и
смешно и глупо, ведь никто не мог увести ее от него. Он сознавал это, но ничего не мог с собой поделать. Он
не мог вынести того, что ее голос слышат столь многие, что они смотрят на нее жадными глазами и оценивают
ее. И он удалился от всех и держал ее взаперти в своей комнате. Его ревность утихла, но она, видимо, была
недовольна этой переменой. Но тогда он не замечал этого.

Он подумал об этом теперь, сидя на берегу озера. Оно было длинное и узкое, и в его водах отражались
величиственные горы. Их красота была настолько могущественна, что он подумал, насколько эта природная
красота лучше и чище всего, что было и будет создано человеком. Но, всповнив о ней, отбросил эту негодную
мысль.

А та, другая, мысль не уходила: убить.

Он сосредоточил взгляд на озере и попытался мысленно погрузиться в его прохладные воды. Но жесткая
мысль разрослась в его мозгу, завладела им, и он не мог ни о чем думать, только повторять вслед за биениями
своего сердца: убить.

«Я схожу с ума», сказал он себе. Нет, он давно уже сошел с ума. Он помешался в тот миг, когда впервые увидел
ее. «Я схожу с ума», выговорил он вслух. Но это не спугнуло его мерзкую мысль. Она пропитала его тело и
отравила воздух вокруг него. Теперь он пах зловонием и гнилью: убить.

Она была недовольна переездом в этот маленький провинциальный город и уединением, которым он так
дорожил, и скоро стала показывать первые признаки своего недовольства. Он стал с удивлением замечать, что
в ее голосе появились резкие, режущие слух нотки. Сначала он решил, что она больна, но вскоре понял, что
ошибся. Ее отношение к нему изменилось, и никакие его усилия не могли изменить этого. Он сидел в своей
комнате на втором этаже белого домика, и с ужасом наблюдал, как она выходит из его повиновения, как то, что
было смыслом его жизни, ускользает от него. Тогда-то и начались его страшные приступы бешенства,
сменяющиеся столь-же страшным бессилием.

Сейчас, сидя на берегу озера, он был спокоен. Он сам удивлялся спокойствию, с которым он позволил своей
мысли завладеть собой. Но не только он находился в ее власти: воздух, которым он дышал, трава, на которой
он сидел, были пропитаны ею: убить. Он понимал, что не сможет совладать с этой мыслью, что она будет
терзать его до тех пор, пока он не подчиниться ей. Но... неужели нет другого выхода? – вопрошал он
безразличные ко всему горы. «Убить себя», безмолвно ответили ему горы. Убить. Без этого не обойтись. Но
если он убьет себя, то она попадет к кому-то другому, ведь так? Она будет любить другого... Нет, этого не
может быть. Она довела его до сумасшествия, посорила со всем миром, высосала все соки и напоследок
бросила. Ей, а не ему полагаеться смерть. Ее надо убить...

Сидя на берегу озера и не глядя на горы, чьим советом он пренебрег, он пытался нащупать ту черту, за которой
она разлюбила его. Почему она вдруг замкнулась в себе, ушла из его мира, и голос ее стал резким и
неприятным? Почему она закрыла перед ним свою душу?

Когда она бывала особенно упряма и несговорчива, его охватывал стыд, ему казалось, что он недостоин ее.
Стыд уступал место ярости, которая выливалась в дикие приступы бешенства. Но ее не пугали эти приступы, и
не смущала грусть в его глазах, и она становилась все замкнутей и неприступней. Тогда он стал ненавидеть ее.
О да, он ненавидел ее, как сильно он нанавидел ее теперь! Он сидел на берегу озера, посреди захватывающей
дух красоты, и ненавидел. И из этой ненависти вырастала огромная, страшная мысль: убить.

Она разрослась на берегу и вылила свой яд в озеро. Теперь оно не было прозрачным и спокойным, как прежде,
презренная мысль мутила его воды: убить. Она вилась в нем водоворотами и искажала ясный лик отраженных
в нем гор, а когда на нее падал солнечный луч, она заговорщически подмигивала ему: убить.

И тогда ее не станет, и он останеться один в пустоте своего дома. Сможет-ли он вернуться к прежней жизни,
яркой и беззаботной? Конечно, никого он не будет любить так, как любил ее, всех он будет сравнивать с ней,
ушедшей в вечность. Он уже не будет способен на бурную, всепоглощающую страсть – но, может быть, тихие
радости жизни успокоят его душу, искалеченную мыслью: убить.

А ее образ навсегда останеться в его памяти, он будет молиться ему, как богу. И, кто знает, быть может ее стан,
отныне недосягаемый, станет в его воображении еще прекраснее, а ее голос, который он никогда более не
услышит – еще певучее? Последнии недели, проведенные ими вместе, были омрачены размолвкой, но в его
сердце она всегда будет такой-же красивой и влюбленной, какой она была в начале их знакомства.

Мутная вода озера прибила мысль к противоположному берегу: убить. И тотчас-же она расползлась по склонам
гор, словно накрыла их огромной уродливой шалью. Он сидел на берегу озера и видел, как его мысль завладела
всем, что его окружало. Она выросла в нем, эта мерзкая мысль: убить. Он взрастил ее, сам того не ведая, у себя
в груди, и она завладела всем его существом, он дышал ею. Она пропитала почву, на которой он сидел, и озеро,
которым он любовался, она проникла в недра молчаливых гор и отравила их своей безысходностью.

Убить. Как-же это пошло, подумал он. Что-ж, так тому и быть. Его сердце билось учащенно: убить. Ветер
сладострастно шептал ему: убить. Волны, набегавшие на берег, тихо шуршали: убить. И он решился.

Но земля не поглотила его, небо не испепелило его молнией, а боги смолчали...

Он вскочил и побежал обратно в город. Он бежал по тихим окраинным улицам мимо аккуратных белых
домиков, и в каждом окне хищно блестела мысль: убить. Он бежал, глядя безумными глазами мимо удивленных
прохожих, и видел, как деревья сгибались под непосильной ношей: убить. А несущиеся над ним облака
корчились и изгибались, словно они несли в себе частицу его безумия. Он бежал по кривым пыльным улицам
к своему дому, спасаясь от поглотившей его мысли, но тщетно: она бежала вместе с ним, искривляя
пространство вокруг себя.

Он добежал до своего дома, замедлив перед входом, затем толкнул тонкую деревянную дверь. Ему показалось,
что весь дом пошатнулся вместе с дверью, но он, не обращая на это внимания, взбежал на второй этаж по
полутемной лестнице. Каменные ступени плыли у него перед глазами и горячие стены давили на него, и, когда
он добрался до своей комнату, он шатался и тяжело дышал. Он ворвался в комнату и впился в нее горевшим
безумным взглядом, думая только об одном: убить. Он должен ее убить.

*  *  *

Его комната была почти совсем пуста. Слева от входа стоял простой деревянный стол, рядом с ним –
единственный стул. На столе стоял глиняный кувшин с водой, чашка и тарелка с остатками вчерашнего ужина.
На полу валялись книги и ноты. Справа от входа стояла незастеленная кровать, на которой лежала скрипка.
Она была покрыта темным лаком, а на верхней деке, справа от грифа, виднелось светлое треугольное пятно. Ее
витая головка так безмятежно покоилась на подушке, что казалось, будто она спит. Он подошел к ней, взял ее за
шейку и прикоснулся горящими губами к ее деке. Затем он подошел к окну и откинул занавеску. Постояв
несколько секунд перед открытым окном, он поднял скрипку над головой, и с размаху бросил ее на пыльную
улицу. Раздался предсмертный хриплый звон струн, и вновь воцарилась тишина. Разбитая скрипка лежала
внизу, в пыли, а он смотрел на нее сверху, и в висках у него стучало: убийца.



08.2000