Божья кара

Мыслитель умирал...

Что-то враждебное в воздухе вокруг него, проникающее вглубь его тела прямо сквозь хитиновые покровы темно-рыжего панциря, медленно, мучительно убивало его. Четыре лапки все еще судорожно подергивались, две были парализованы и съежились, ссохлись, как у дохляка.

Мыслить становилось все сложнее — ведь его разум не был заключен в этом обреченном теле, его разум был Разумом Муравейника, сфокусированным на особи-мыслителе. И Разум неуклонно слабел, по мере того, как все больше и больше особей, умирая, выпадали из Поля Разума Муравейника.

Мыслитель был относительно молод — его возраст измерялся неделями, но одновременно с этим он был стар, очень стар, ведь его память была памятью Муравейника, возраст которого исчислялся многими годами... Он еще помнил Золотой век, когда Муравейник процветал, когда всего было вдоволь — и воды, и пищи, когда все новые и новые поколения Разведчиков и Рабочих множились сверх всякой меры, и, отправляясь во все концы света, находили все новые источники пищи... Он помнил тропы шириной в десятки спин, стекающиеся к Муравейнику отовсюду, помнил, как сотнями возникали все новые Гнезда...

Именно тогда и возник Разум. Именно тогда появились первые Мыслители, последние из которых сейчас умирали в своих высохших Гнездах, окруженные полчищами мертвых Рабочих... Разум был инертен, в сущности, это была лишь память, едва наделенная мышлением, но и этого мышления хватало, чтобы направлять и без того отлаженное природой развитие Муравейника. Крупица Разума жила в каждой особи, даже в Рабочих, но лишь на особях-Мыслителях фокусировалась его истинная мощь, даруя им некое подобие индивидуального мышления, впрочем, оставляя их неотъемлемыми частями Муравейника.

Именно тогда, в те благословенные времена, когда Муравейник мог позволить себе иметь десятки Мыслителей, и сформировалось в его мышлении понятие Бога. Тогда Муравейник впервые понял, что все сущее возникло не просто так, а было сотворено Им. Мир, вода, еда, живые существа, и, наконец, венец творения — муравей. Долгие сомнения были пережиты им, прежде чем он убедился в реальности Бога.

Все говорило в пользу Его существования, все можно было объяснить Его присутствием. Сам Мыслитель никогда не видел Бога, ибо никогда не покидал пределов Основного Гнезда, но многие Рабочие, да и молодые Мыслители, которые отправлялись в пустыни стола и стен в поисках Божественного откровения, не раз становились свидетелями явления Его, когда милостливого, а когда и гневного... Многие поплатились за откровение своими жизнями...

Мыслитель напряг память, вызывая образ Бога, каким он хранился в памяти Муравейника — неожиданный свет, ощущение ветра, нечто огромное, непостижимое, проносящееся над пустынями... Иногда мгновенная тень, на миг затмевающая свет, вдруг карала многих — вероятно, их вера была слишком слаба, и не выдерживала господнего испытания... Правда, зачастую Бог обрушивал свой гнев и на Рабочих — надо полагать, они расплачивались за сомнения всего Муравейника.

Дабы задобрить Бога, во имя Его стали возводиться храмы, где Мыслители взывали к нему, возносили хвалу, а огромные процессии Рабочих свершали величественные ритуалы. Более того — вскоре храмы появились и в пустыне, там, где наиболее явно ощущалось присутствие Господа.

Однако долго это не продлилось. Кто знает, чем прогневали они Бога? Так или иначе, но ярость Его была ужасна — не признавая храмов, он разрушал их Своей незримой десницей, губя всех, кто оказывался поблизости...

Появились разные учения, сходящиеся лишь в одном — Муравейник впал в ересь, неугодную Господу. Но саму ересь все Мыслители понимали по разному. Они недостаточно рьяно исполняют ритуалы? Мало восхваляют имя Его? Или, может быть, в своей жизни Муравейник отклонился от установленных Им законов?

Тем временем чаша гнева господня на детей своих полнилась, и уже тогда Мыслитель выделил первые признаки приближающегося конца света — разрушение храмов, возникновение эпидемий, судя по всему, таящихся в добываемой Вовне пище, неведомая Ересь, множество знамений, отравленные Разведчики, возвращающиеся в Муравейник лишь для того, чтобы умереть страшной смертью...

Самым ужасным было то, что никто не мог понять, отчего же Бог гневается на столь любимых прежде детей своих? За какие грехи насылает на них все новые кары? Возможно, это испытание, утверждали одни Мыслители, он испытывает нашу любовь. Нет, возражали им другие — он разочаровался в нас, и теперь нет нам спасения...

Самыми пугающими были учения об изначально враждебном Боге. Мы не нужны Ему, доказывали адепты этих учений, не нужны изначально. Он ненавидит нас, и потому готов губить безо всякого разбору, ему не нужны ни наши молитвы, ни наши жертвоприношения, ни наша вера.

Так закончился Золотой век. Из-за нехватки пищи — а Бог перестал оставлять детям своим свидетельства своей любви, как ранее, когда буквально повсюду можно было найти целые горы пищи — многие Гнезда захирели и превратились в руины... Вера многих Мыслителей поколебалась, что, вероятно, еще более распалило господень гнев — после этого кара стала неизбежной. Но все самое ужасное было еще впереди...

И вот — свершилось! Едкий дым разлился по миру, обрекая всех на мучительную гибель... Заполняя Гнезда, он убивал всех — Рабочих, Мыслителей, обслугу Матерей и самих Родительниц, убивал еще не родившиеся поколения, которым уже не суждено было вылупиться из яиц... Мыслитель в ужасе чувствовал агонию Разума Муравейника, ставшую и его агонией...

Это было чудовищно, это было нечто, настолько ужасное, что не могло быть воспринято Разумом. Нет, конечно, в истории Муравейника уже случались периоды массовой гибели особей, влекущей за собой ослабление Разума, но все это не шло ни в какое сравнение с тотальным вымиранием, с подлинным Концом Света... Несмотря на весь ужас своего положения, Мыслитель нет-нет, да и проникался ощущением потрясающего величия событий, невольным свидетелем и участником которых стал.

Сейчас им двигала одна мысль — добраться до пустыни, глянуть в небеса, что таили в себе Бога, спросить его — зачем? Почему? Хотя он и понимал, что замыслы господни непостижимы даже для Мыслителя... Он боялся, что смерть настигнет его тело или Разум Муравейника раньше, чем он успеет сделать это, и потому полз, удваивая, утраивая усилия, по узким норам Предпустыни.

Еще одна конечность отказалась слушаться его, но и это не остановило Мыслителя — у него была цель, и он намерен был доползти до нее любой ценой. Только бы успеть!

Вдруг ход кончился, и на Мыслителя хлынул никогда прежде не виданный им Божественный свет. Он выбрался-таки в пустыню! И он взглянул в сияющую пустоту, в безмерную бездну, откуда лился этот удивительный свет. И понял, что Бог видит его...



— ...нет, хозяин, можешь не беспокоиться, — говорил одетый в спецовку с изображением перечеркнутого таракана на спине техник. — Теперь-то у тебя эти твари нескоро заведутся. Нам новый состав теперь выдают,  уничтожает всю эту мразь начисто, — техник покачал распылителем.  — С гарантией.

— Хорошо, — кивнул хозяин. — А то совсем житья никакого от них нет. Уже прямо на столе начали какие-то муравейники появляться!

— Ерунда, — отмахнулся техник. — Теперь-то этой твари поменьше стало, а тогда, сразу после Выброса, они как поперли отовсюду! Прямо кишели везде, особенно у станции. Это все радиация эта гребаная! А потом еще эта мертвечина в подвалах — пока все это вычистили, уж они-то попировали!

— Надеюсь, больше они не появятся, — поморщился хозяин при упоминании о мертвечине. — Сколько с меня? Черт, а это что за мерзость?!

Он показал на пол — из-под плинтуса выполз огромный, размером с гусеницу, муравей. Непропорционально развитое тело — большая голова, маленькие лапки, и длинное, поделенное на сегменты, неуклюжее брюшко придавали твари на редкость отвратительный вид.

— Вот дерьмо! — сплюнул техник. — Как все запущено...

— Что это за мерзость?! — содрогаясь от омерзения, с истерическими нотками в голосе повторил хозяин. — Это что же, жило в моих стенах?

— Да он же почти сдох... Подумаешь, большой! Я и не таких видывал!

Техник припечатал муравья мощным каблуком.

— Вот и все. И нет проблем.

И техник, шаркнув ногой по полу, счистил со своей подошвы останки Мыслителя...