Смерть его отца

Говорят, что мы русские странные в проявлении своих чувств: под венец со слезами, на войну – с песнями и гармошкой.  На уроках философии в МГУ наше внимание заостряли: «любое существование парадигмально».  Нации, народы, роды, семьи  живут в своей парадигме. В замкнутом кольце. И в каждом свои традиции, ритуалы, законы. Нельзя сказать, что француз умнее, возвышеннее, талантливее жителя африканского племени, который пьет кровь животного  и ходит раздетым.  Мы можем только удивляться, что  японцы, хороня близких, не плачут и не  показывают скорби прилюдно.  А у нас:
Родные по Проклу завыли.
По Проклу семья голосит.
Мы по-другому не можем, опыт Александра Дюма нас не наущает, а он советовал: « Скрывайте свои раны, когда они у вас будут! Молчание – последняя радость несчастных;  не выдавайте никому своей скорби. Любопытные пьют наши слезы, как мухи пьют кровь раненой лани».
А разве сознание отдельного человека не парадигмально? Я встречала женщину, которая после похорон матери все время плакала. Я видела, как она шла по заводским коридорам, и слезы текли по ее лицу, она их не утирала. Спустя два месяца она сказала мне: «Когда умирает мать – рушится весь мир».
И вот  вам другая история.  У нас на курсе  учился Аркадий. Сын офицера, вежлив, подтянут, со всеми стремился быть на короткой ноге, даже с преподавателями. Ему нужен был красный диплом, и поговаривали, что он пятерки иногда выпрашивал.  Ну да  Бог с ним, с пятерками!   На курсе к нему по-разному относились:  кто-то считал его стукачом и подхалимом, кто-то хорошим товарищем: денег перезаймет, на вокзал проводит, даст лекцию списать.
Через год после окончания Академии я приехала в Новосибирск и от его друзей узнала, что у Аркадия умер отец. Горе обрушилось на него накануне последнего экзамена в аспирантуру.  Но он справился с английским языком, получив по нему традиционно пятерку, хотя  я не  помню,  чтобы он давался ему легко.  Трудолюбие – вот что еще его отличало. В этот же день он вылетел на похороны.

Я пришла  к нашей общей знакомой и спросила:
- Ты знаешь, у Аркадия отец умер?
- Да ладно!  Я его только что видела. Загорелый, веселый… Не может быть!
- Я от Олега узнала.
- Да нет! Это какая-то злая шутка! Я хочу в этом разобраться! – вспыхнула она и побежала на нижний этаж. Я – за ней. Вошли в комнату. Аркадий, как обычно,  нас тепло приветствовал. Он разливал по стаканам чай: комната была набита его приятелями. Все что-то шумно обсуждали, смеялись.
- Что-то случилось? – спросила Настя, глядя на него в упор.
- Нет, все в порядке.
- А мне сказали…

Я уже сама  верила, что Олег сказал неправду и, потрясенная, прошептала:
- Ну, ребята, у вас и шутки! – и вышла.
За мной выбежала Настя и друг Аркадия.  Он стал на меня орать:
- Ты что,  с ума сошла? У человека отец умер, а ты говоришь, что это шутки!
- Да она посочувствовать хотела. По-человечески, - стала защищать меня Настя.
Я, не оглядываясь, пошла к себе. Потом мне кто-то говорил, что Аркадий был настолько потрясен смертью отца, что не решался говорить об этом. Для него это было невыносимо. Я  все думаю над этой историей, хотя с тех пор прошло пять лет. Я мучаюсь:  кто же сподличал тогда, кто повел себя неправильно, почему Аркадий прикрывал свою боль смехом, а я сочла это за шутку? Я не могу найти ответа.
Гуимплен  всегда смеялся. Он всегда страдал. Но я уверена:  если бы его лицо не было  обезображено, он бы плакал, когда чувствовал боль, всегда смеялся, если бы чувствовал счастье.  Сочувствие – тонкая грань между своим и чужим.  Научи, Господи как не причинять боль и обиду людям.
Олюнина Валерия                17.09.2001 Москва