Возвращение

Я  приехал в город днем. На вокзале вновь прибывшие на отдых и отъезжающие изнывали от жары и липкого влажного воздуха, шоферы и домохозяйки  любовно заглядывали в глаза и предлагали ехать в Сочи, Дагомыс, в Абхазию. Автобуса здесь долго не дождешься, и хотя попасть мне нужно было на другой конец города, я отправился туда пешком.
Я давно не был на родине, уж седьмой год пошел, как я перебрался в Москву. А там жена, дочка, работа, новые друзья… А может, и не друзья вовсе, а просто приятели. Кажется, не стоит так часто называть людей друзьями или недругами. Мужик с нижнего этажа меня всегда раздражал громкой музыкой. И собака его лает  по ночам, когда он уезжает на своей разбитой, ржавой четверке покалмить. А ведь именно он выручил меня тысячей рублей, когда умер дедушка, и я отправил эти деньги бабушке Тане. Вообще-то её звали Шнорик, но с тех пор, как они переехали в Россию, ее окрестили Таней (сначала Шурой, но ее это имя раздражало), а дедушку Арсена Сеней.
В январе дедушки не стало. Он был мне прадедом. Его все любили и уважали,  он работал наладчиком холодильников , и фреон его подвел – дедушка заболел бронхиальной астмой. В детстве я очень пугался его сухого кашля и тяжелой одышки. Таким я его и помнил – рано состарившегося, сгорбленного старика, с бамбуковой палкой, на которую он тяжело опирался, когда брел через дорогу за своей любимой газетой. Каждую зиму дедушка ложился в больницу на профилактику, прокапаться витаминами. Он шутил, что на самом деле он хочет отдохнуть от бабушки, но мы все знали, как он ее преданно любил, хотя и ворчал на нее, когда она подавала хаш подостывшим.
О смерти в доме никогда не говорили, дедушка не боялся ее, таблетки, ингаляторы и жесткая диета помогали. Но в январе он, как обычно, лег в больницу, и когда пошел на рентген в соседний корпус, простыл и через три дня умер от воспаления легких.
А в мае пришла новая беда. Море озверело, разбушевалось до девяти баллов, разломало бетонные плиты на набережной, разбросало из по пляжу, как спичечные коробки;  смыло дома и огороды. Открывшееся месяц назад кафе тоже печально закончило свое недолгое существование.  К счастью, все люди остались живы, они спасались от стихии бегством, схватив  только ценные вещи и документы.
Бабушка написала мне, что дом отстраивать некому. Отец мой все время на работе, а его брат, дядя Самвел, как прошел шторм, ушел на квартиру к своей подруге и помощи от него не дождешься. Я должен  был поехать домой,  хоть я и боялся этой встречи с детством, прошлым, с морем.

Я открыл калитку и  сразу почувствовал запах куриного помета, высохшего на  жарком солнце, и базилика. От дома целой осталась только его задняя часть, где я после моего рождения жил  с матерью. Бабушка увидела меня и сначала смотрела, будто не узнавая. Потом  подошла, порывисто обняла и заплакала.
Я принялся за работу. Сначала решил поставить забор из бамбука – он растет рядом в рощице, и  его стебли за сутки вырастают на метр – два. Конечно, глупо было начинать восстановление хозяйства с забора, но я  хотел оградить наше горе от чужих любопытных глаз.
 К вечеру я стал разбирать  завалы основной части дома, где было три комнаты. Тут прошло мое детство. После шторма стены покосились, обои размыло. Я долго сидел в гостиной на какой-то деревяшке, курил (за что мне непременно бы влетело в прежние времена) и смотрел на чудом уцелевшие портреты  наших родственников, когда-то живших в Турции, а в пятнадцатом году бежавших от резни в Абхазию.
В этой комнате мы часто собирались зимними вечерами, когда начинался сезон дождей. Сюда иногда заходил мой отец. Привозил мне мандарины из Пицунды. Изредка мне удавалось уговорить его пойти на Мзымту. Мы ловили форель, а потом поджаривали ее в фольге на тлеющих углях. Эти дни были самыми счастливыми в моей жизни.
Мать родила меня в семнадцать лет. Когда я плакал по ночам, она даже не просыпалась. И я за две недели наорал себе пупочную грыжу, которую удалось залечить благодаря бабушке.  С моим отцом они так и не поженились. Мать через полгода ушла жить к своей матери в однокомнатную квартиру, а  меня оставила пробабушке. Мать приходила ко мне, приносила что-нибудь в подарок, но я ненавидел ее в эти минуты, от ее подарков плохо пахло – подачками и желанием задобрить меня, взрослеющего волчонка. Но когда она уходила, я бросался в детскую и тогда уже плакал, хотя знал, что ноют только девчонки, но я не мог сдержать этих слез – горьких и стыдных. Бабушка приходила ко мне, тихо клала руку на голову и вытирала мое лицо подолом ветхого ситцевого платья.

Мать вышла замуж, когда мне было пять лет. На свадьбу собрались родственники из Сухуми, Пицунды, а со  стороны жениха  из Еревана приехали два его брата.
В этот день меня принарядили, чуть-чуть подстригли челку.  Тетки и бабки-соседки суетились, что-то готовили, пекли хлеб, делали букеты из фиолетовых головок бессмертника. Я слонялся без дела, и тут услышал, как братья жениха  -дядя Гарик и дядя Гога шутили, что их младший женится на обрусевшей, а нравы здесь – любой заезжий может воспользоваться благосклонностью местной армяночки. Я из их разговора ничего не понял.
Мужчины пошли резать овцу. Она молчала, когда дядя Гарик перерезал ей горло. Я отвернулся, и тут услышал его смешок в нашу сторону:
- Вот вы тоже молчали, когда турки вас резали!
Дедушка подошел к нему, тяжело опираясь на свою палку,  и все замолчали, и только было слышно его сиплое дыхание. Он взглянул обидчику в глаза, тот нервно, по-дурацки засмеялся, а я почему-то подумал, что дедушка ударит его. Но он ничего даже не сказал дяде Гарику, отвернулся и не вышел к праздничному столу. Бабушка упрашивала его не сердиться, простить, но дедушка демонстративно отгородился от всех газетой.
Началось торжество. Зурна и коньяк смягчили разговоры. Брат  матери обнес три раза петуха вокруг себя и резко оторвал ему голову – таков обычай. Когда-то я гонялся за этим петухом по двору. На следующий день мне показали его вареную голову, глаз мертвой птицы укоризненно глядел на меня . Мне часто снилась его голова без туловища , страшная и нелепая, я держал ее в руках, вдруг она клевала меня и я просыпался от боли.
После свадьбы мать стала жить своей  новой жизнью. Кажется, муж ее частенько поколачивал, уезжал из дому на два-три дня в загул, возвращался, привозил ей какую-нибудь модную тряпку, и все опять продолжалась.
Раз в месяц они брали меня к себе, но я чувствовал, что я не ко двору, муж матери усиленно игнорировал меня. Мама иногда шла со мной в зоопарк или детское кафе. Но в ее редких обьятиях я ощущал не то нервность, не то вину, а может даже и желание досадить мужу. Я хотел быть с ней, но из гордости, которая рано во мне проснулась, я начинал капризничать, плохо есть и проситься к бабушке. Мать и отчим в такие моменты переглядывались и, кажется, эта просьба их радовала.
Мама, мама… Ты не любила меня. Ты не знала, что  я получал пятерки, лишь бы ты похвалила , рвал штаны в надежде, что ты их зашьешь!  Я взрослел, тебя не было рядом, рядом была только бабушка. Но она сейчас совсем старая, она плохо видит, прячет свои седые волосы под черный платок, и я знаю, что еще несколько лет , и она оставит меня.
Мама, ты никогда не узнаешь, что это я подбил твоего любимого сына Рому купаться в шторм, ведь я знал, что я выплыву, а он - нет. Он был хорошим, чистеньким мальчиколм, он играл на скрипке, а я был ненужным, кукушонком, подкидышем! Мама, я решил избавиться от него  в тот день, когда узнал , что ты купила ему велосипед – мечту всего моего детства!  А он был ему не нужен, ему вообще ничего не было нужно, кроме музыки!  В тот день, когда утонул Рома, я хотел забыть о тебе, но это невозможно! А после его смерти ты оставалась только его мамой, и больше ничьей. Когда я посылал тебе переводы, ты покупала дорогой коньяк и фрукты и шла к нему на могилу, и ваша пуповина все не рвалась! Иногда ты приходила к морю, к моему молчаливому сообщнику, ты зябко куталась в платок, ты много курила, а через год тебя, пьяную, сбила машина. Я узнавал все это из писем бабушки. Я перечитывал эти письма, не показывал жене, хотел ехать к тебе в твой последний день, но  злость и обида пересилили горе – я был  не нужен тебе живой, зачем я тебе мертвой. Ты ушла от меня навсегда, и ты опять существовала с Ромой, я я один.

Я  вскрывал обшивку двери, как вдруг показалось чеканое серебро. Я быстро вспорол остатки ткани и увидел икону.
-Ба, смотри! – закричал я.
Бабушка, увидев находку, заохала:
-А ведь я совсем забыла о ней! Эта икона принадлежала моей матери, работа девятнадцатого века. С этой иконой они бежали из нашей земли, залитой кровью, из Трабзона. Как я могла о ней забыть?!
Она взяла икону и бережно протерла ее полотенцем:
-Давид, защитник ты наш! Не всех ты уберег!
Она зашла в комнату. Продолжала что-то шептать по –армянски, я не понимал языка ее молитвы.
-Арамчик! Мне нужно пойти в  церковь и еще раз освятить ее. Ведь это грех прятать лики! Раз Давид уцелел, жить ему вечно. Теперь у нас все хорошо будет.
Через полчаса она ушла, взяв с собой Давида, вернулась какая-то тихая, светлая, и даже морщинки около губ почти разгладились.
-Арамчик, я синенькие потушила, как ты любишь, с чесночком. Поедим, а? – позвала бабушка.
Я посмотрел ей в глаза:
- Спасибо, мама. Как хорошо, что я вернулся!
Она улыбнулась робко, по-детски, дрожащими губами, и закрыла руками лицо.