Шоссе Энтузиастов

Фрагмент Первый.


                Incipit lamentatio(1)


Раз-два
Кружева…

В окно
В распахнутое окно врываются слова, постепенно наполняя комнату  предвечерним сумраком. Они летят и кружатся, растворяясь в воздухе и стенах домов. Слова монотонны и бессмысленны. Неужели я рассчитывал на что-то большее? Лишь голос детский продолжает считать.

Три-четыре
Прицепили…

Сколько часов я тут сижу? Почему тут? Ведь  это моя комната. Ну и что. Я ─ это конечно уже не я, а некто, напоминающий одну из теней моей тени, одиноко забытую на пустынной ночной улице. Я давно не смеюсь и не плачу ─ это совсем ни к чему. Я просто есть. А завтра мне придется уйти. Кто-то настойчиво меня зовет.
Туда, куда меня отведут, будет море, берег, усыпанный сказочными раковинами и белыми шлифованными камешками…
Держа за руки, меня проводят на песчаный, пустынный пляж и положат у границы соприкосновения воды и песка. Там, мерно набегающая волна будет покрывать мои ноги и медленно отступать обратно. Я буду лежать, глядя на заходящее солнце, зная, что не нужно больше никуда идти, и, что солнце не зайдет никогда. Я буду вспоминать.

Пять-шесть
Кашу есть…
 
Ну, проснусь я утром, встану. И, как всегда пред каким-то важным событием у меня будут стучать зубы и возникнет зевота. Завтрак, кому завтрак, ─ зазывно прогорланят на кухне. Кому нужен ваш поганый завтрак, подумаю я. Извечная проблематичность минимализировать и без того мизерно значимые понятия. Хотя, как сказать. Мой старый сосед, что-то говорил мне про утренние килокалории и джоули. Да я позабыл, как всегда цифры. Склероз. Надо есть меньше жира.
Mon Dieu(2), о чем я думаю! Какой жир?!.. Нет, вспомнить все самое лучшее, что было с момента сегодняшнего вечера и до возникновения абсолютно сознательной деятельности, обусловленной корректной расстановкой всех деяний, дат и цифр, если,  конечно,   дать обратный ход времени.  С каждым новым днем эти воспоминания и те тоже будут отдаляться и отдаляться, сглаживаясь, не подкрепляясь новыми. Мне стало казаться, что новые, будущие события суть прошлых. Переживая какое-либо состояние завтра, я уже точно буду осведомлен о факте, определенно имевшем место. Хотя, не обязательно со мной. Ранее я путал сию туманную концепцию с другой, не менее изящной, и, гласящей, что вот, мол, что-то произошло в будущем, а в реальности не иначе, как в прошлом. Что-либо произойдет, случиться ─ факт налицо. Оно уже в прошлом. Ну, а если не случиться, то о нем не может быть и речи, из-за утерянности всяческого смысла и значимости.
Надо раздеться и лечь пораньше. Есть над чем поразмыслить. Сонмы противоречий будоражат сознание.

Семь-восемь
В гости просим…

Теперь мне кажется, что голос не детский. Глас тоскливого карлика или карлицы, нашедшей предпоследний приют в нашем дворике. Где же оно прячется? Начал стягивать рубашку. Поразительно, но это немудреное действие раньше могло причинить мне безудержную радость, восторг, наконец, ибо было направлено к ее рубашке, блузке, bra…(3) Она была первой. Стервой. Кто она? Теперь уже никто. Нет, никто, никогда не вспомнит ее: ее глаза, губы, волосы; лишь только убогий созерцатель прошлого, выбравшийся из деревенского паноптикума, будет повторять свою вечную фразу: «Amata nobis quantum amabitur nulla…(4)», настойчиво взывая к Мнемозине.   
Моя краса уже ушла. Я прогнал ее. She’s gone(5) ─ пошлейшие слова, но ничего не поделаешь. Я устал видеть ее, слышать, ласкать ее отточенные, но далеко не идеальные поверхности.  Ее  щиколотка ─ полтора обхвата моего большого и указательного пальцев. Бархатистая, непрозрачная, немного неестественная кожа, поросшая крошечным пушком. Каждый раз, я самозабвенно, часами, когда она спала, миллиметр за миллиметром, как кропотливый художник-реставратор,  рассматривал, внимал, упивался ее поверхностями. И вот меня тошнит сейчас. Возьми меня во сне, шептала, засыпая, она. Милые слова юного сердца. Двенадцать заповедей индийских наложниц. Невеликие, но проворные груди. Она ловко ими орудовала. Немудрено ─ своеобразная компенсация за недовес. Когда она лежала на спине, их не было видно. А это так у многих. Нелепое оправдание.
Кое-как поддались брюки, откинулся на матрац. Восемь вечера пробило. До чего же меня растрогала эта потаскуха. Преактуальнейше было бы сразу заснуть, но не могу, се червь, точащий душу, и, он, покоя не зная, лиходей проклятый, пробивает себе путь внутри. Ему нельзя солгать или недомолвить. С тобою путь верша за враты мира, да неотступен буде. Ведь нет рая и нет ада, но только он. Чем больше ты грешен, тем мучительней, больней тебе вести с ним монолог во веки вечные. Пусты ли слова покаяния? Не панацея, но действеннейшее лекарство. Всплывает образ малолетнего Стивена Дедала. Не согрешивши, не покаешься. Старые   слова. Неоспоримо. Другое правдивое изречение: Все люди грешны. (Вспомни: «А  кто не грешен, пусть бросит в меня камень». Все как один разошлись.) Пусть некто не согрешил (но он грешен) и не покаялся. В общем, плохо. Ладно, пусть некто не согрешил и  покаялся ─ хорошо. Какое из двух суждений ложно?

Если не-А, то не-В
Все А    
Все В

Смешно задавать себе вопросы, когда в глубине души знаешь ответы. Видимое ad absurdum(6) разбивается вдребезги, наталкиваясь на первородный грех. Порочное зачатие ─ вот сдерживающий фактор всего и вся. Все сразу смутилось, стало серым и банальным. Эти безысходно-пустые мысли for a change.(7) На сдачу разнообразию.

Последний раз мы встретились в метро. Она была в плотно-светло-сером плащике, да в длинных шнурованных ботинках, безоговорочно, навсегда скрывшими от меня  лодыжечку-в-полтора-обхвата. Опустив глаза, мы смотрели-созерцали нашу обувь. Я представлял себе ее пяточку, даже нисколько не влажную, чувственную, наполненную смыслом. О чем думала она тогда, я не знаю…
Я помню эти шузики. Тоскливо, уныло ─ не могу теперь и впредь, склонясь вожделенно над желанной вкрадчиво шептать: «Помнишь март сырой. Я рассказал тебе тогда…» Потом духота, полумрак, наручники, покачивающиеся на трубе отопительного радиатора, самодельная плетка на полу. Укрощение плоти. Тушение огня чресел. И как ты смотрела на розово-красные, слегка воспалившиеся свои и мои кровоподтеки на бедрах и ягодицах… Кто мне ответит, была ли ты счастлива в поиске вечном, наивно считая, что да ─ это да или нет, и нет ─ это нет или да. Стремясь сюда, неслась ты прочь. North North South South(8). Per aspera ad astra(9). Терновые розги. Все проходит.

Девять ─ десять
Вас не взбесит.

Укутываюсь в легкое шерстяное одеяло. Образы, обезличенные образы пожирают меня. Греческий корабль. Чувствую ─ не Арго. Он плыл по Эгейскому морю, груженый тяжко бессчетными амфорами. Ам-фо-ра-ми. Под звучно зычно звучащими арфами. Olive oil(10), вино (Крит), зерно (Карфаген). Carthaginem esse delendam(11), и он пал. Минус зерно. Мореходы наделали мучки да стряпнули не сдобные штучки. Résumé: На ужин ели лепешки без вина, ведь Крит ждет-недождется шипучих, темно-красных, с благородной гнилью веселящих жидкостей.
С чем же отождествляется сей корабль?
Жара. Да. Колизей. Нет. Акрополь. Да. Да. Прекрасно плывущий, гарный корабль, бороздил он воды моря, являя собой картину столь грандиозную, сколь позволительно себе представить.
Куда же шел он?
Теоретически есть величина, конечно значимая, хотя на самом, что ни на есть(ся) самом(у) деле после неизвестных скитаний он исчез в пучине вод. Так просто. Однако сущая правда.
Мне кажется, я вижу искаженные ужасом лица матросов той ночью. Буря. Рубя канаты хлипких парусов, спастись хотели они. Рабы в трюме, аки у тюрьме томились. А был ли heaven on their minds?(12) Вряд. В ряд выстроилась команда, и в сей момент, внезапно набежавшая волна смыла их всех за борт. Всех до единого. Мачта треснула, накренилась и, юрк за ними в бушующую воду.
Было ли это спасением?
Не важно. И, если утопающий(ие) хватае(ю)тся даже за соломинку, так почему же им, горемычным, не принять в расчет то неожиданное благо, свалившееся к ним. И все, как один (NB: Двое утонули сразу. В их широко раскрытых ртах потом поселились маленькие, юркие золотистые рыбки.) обняли со страстью (with ardor), коей не удосужены были даже их благочестивые жены, этот кусок бревна. Коварное, скользкое древо, совокупляясь с волнами и порывами ветра, настойчиво отделяло от себя одного моряка за другим. Пресытившись агонией и возникшей надеждой человека, затем предсмертным ужасом, по остроте ощущений который ни с одним из оргазмов не сопоставим, оно получило, что хотело.
Стало как-то не по себе. Нарастающее беспокойство. Гипертро-фированное чувство обостренной реальности. Легкие спазмы. Всепоглощающее, всеобъемлющее, всеснедающее ощущение совершенней-шего дисбаланса. Пить! Откройте окно!         

Из-под шкафа появляется серая домовая мышь. Она перебежками, вихляя из стороны в сторону, подбегает к дивану. Цепко и целеустремленно мышь взбирается на спинку и предстает во всем благолепии образа.

Мышь. Глотни воздуха, о, человек не смеренный. Часы уходящих дней просят вернуться. Иди же, и ты поспеешь к мессе. Тебе пора, прощайся.
Я. С кем же?
Мышь. Все равно. Это взгляд влюбленного. Завтра или сегодня. Вещественность не может донести до нас признаки времени. Характеристики его бытности и наличия смыты противоречиями. Вглядись, что творится внутри многих из живущих. Мрак. Беспомощность. Пустота…
Я. Вожделение.
Мышь. Еще вчера я видела календарь, день и ночь. Отождествление созерцательности   течению   времени   происходило  инстинктивно,   вне мышления, как такового. Развертывание картин-полотен   твоим   подобно мыслям ставит в тупик волеизъявление временности. Бренно. Тлен. Сейчас пробило раз. Кто скажет, что этого быть не может?
Я. I do, as I am.(13)
Мышь. P.m.(14)
Я. Как же может быть час дня или час ночи, равно как и половинка одного из оставшихся двадцати двух, если набежавшая волна забрала с собой начертания течения настоящего на прибрежном песке. Остались лишь куски керамики.
Мышь. Рим?
Я. Греческая амфора, III век до н. э.
Мышь. Ведь были ж времена прекрасны. Заросли лавра, рощи олив, живые беседы мыслителей. Изобретение диалога… а рабы утонули.
Я. Утонули?! (Лицо искажено гримасой ужаса и боли.)
Мышь. Вернее сказать, не утонули, а сожрали друг друга. Представь, того последнего, безликого, безымянного вокруг смрада распухших от жары тел и требухи, из последних сил откусывающего губы своему мертвому соседу. Ко дну не пошли они в тот памятный шторм.
Я. Замолчи. Изыди. Сгинь, гадкая мышь.

Ничего не говоря, мышь спрыгивает со спинки дивана. Она увеличивается в размерах, пухнет, удлиняется, превращаясь в гнусную, омерзительную тварь. Мышь смеется. Ее похотливые усики дрожат, чешуйки кончика хвоста переливаются. Серо-седая шкура барабанно натянута и лоснится, лоснится. Рядом с ней появляется она. Она обнажена и, медленным, плавным движением проводит рукой по беловатому мышистому брюху. Рука опускается ниже. Мышь млеет и лукаво косится в мою сторону. В ужасе кричу.
─ Зоя, что ты делаешь, опомнись.
─ Я исполняю твои самые сокровенные мечты, ─ молвит она. ─ Не это ль тебя возбуждало в последние дни, до твоего помешательства. Теперь смотри, смотри.
─ Врешь, никогда.
─ Ха-ха, ─ говорит сквозь слезы. ─ Смотри, жалкая душонка, неуемный чреслоугодник, какой ****ью я стала по твоей милости. Я ─ губка, а это твои мысли.
Зоя обнимает мышь, сливаясь с ней, трется тазом. Задергивает ширму. Недвусмысленные тени экстатично содергиваются на обоях и мебели. Созвуки идеально ложатся на проецируемость.

Дернулся и открыл глаза. Опять пустота. И только пунцовые лучи заходящего солнца, мерно и спокойно рдевшего на западе, ложились на лицо и создавали ни с чем не сравнимый, прозрачный, готовый погибнуть в любую минуту под натиском надвигающейся тьмы, мир, всем своим объемом проникавший внутрь меня через глаза, и, преобразуясь в нечто сияющее, озаряющее, растекался по уголкам телес, сознания, постепенно наполняя их тем самым смирением и спокойствием, коего они так нуждались. Предвечерняя дымка, после ─ прозрачная синь, звуки дворика, ко сну отходящего: «Максим, домой, дын-дын, дын-дын ─ проехал трамвай, свисток, грохнула хлопушка, смех, одинокая гитара с тремя аккордами стонет в далекой беседке, проехал авто…»
Люди живут. Сегодня день рождения человечества. Хотя с той же уверенностью я считал, что именно вчера был тот день. Или завтра. Каждый день ─ рождения день. Ведь мы не знаем, когда возникло человечество. Во вторник или в субботу. 18 октября или 12 июня. (Ну, тут уж некоторые ортодоксы поспорят!) И раз такое дело, то, собственно, нам следует отмечать Новый Год ежедневно.
Взыгравшиеся тлетворные мысли спокойную экзистенцию нарушают. Non serviam(15). Обособленческий исторический индивидуализм. Что им всем от меня надо? Вчера живущий, да и не знал о мерзости завтра. Я ищу вчера. Ни один не отыскал, ибо нашедший его, сам смерти неподвластен будет. И одновременно с сим неоднозначным утверждением возникает новое, гласящее: «У индивидуума, видевшего свое вчера, никогда не будет завтра. A man, having seen his own yesterday, would never have tomorrow.» И жизнь (жизнь ли?) его, циклически бурля в холостую с возможностью изменять и комбинировать с constantum-наполнениями, сыграет с ним, доведет до тошноты, и, блевотные массы у дороги не пропадут во веки вечные, указывая на зияющий absolut perpetuum mobile’я.
Хочу ли я этого? Нет. Но кто возуверит меня, что картины, искусно воспетые, ни есть вымысел больного и несведущего человека. В поисках, в большинстве своем тщетных, каждый Homo-благоsapience изыскивает дорожку попроще ─ путь с наименьшим сопротивлением. Лед об лед. Там все уже изначально известно и понятно, спокойно и умиротворенно. Там можно надежно спрятаться от гнета неизвестности и насилия; то вчера, быть может, состоялось и пять, и пятьдесят лет назад, в волшебные времена свободы от страсти и желания, влечения и изнуряющего соития, старости и угасания. 

Вечерний город. Осень. Стемнело рано. Сильные порывы уже холодного северо-западного ветра нагибают черные, мокрые, облетевшие деревья. Я, десятилетний парнишка, бреду из ИЗО-клуба к автобусной остановке, где меня через десять минут должна встретить мама. Нас раньше отпустили, заставили лепить носы из второсортной глины. Неторопливо прохожу мимо общежития (ли?), гостиницы (ли?), замечаю двух девушек, одиноко стоящих около входа и аккуратно курящих сигареты. Я замедляю шаги и несмело поглядываю в их сторону. Ни одна из них не показалась мне хоть сколько-нибудь привлекательной. Немудрено, вопросы взаимоотношений полов меня не интересовали, хотя вопросов-то, возможно и не было. Та, что повыше, перекисная блондинка, с туго завязанными в хвостик волосами что-то говорит подружке, поглядывая в мою сторону. Я убыстряю шаг. Внезапно слышу ласковый голос у себя за спиной.

Голос. Мальчик, постой.

Оборачиваюсь и вопросительно гляжу в их сторону.    

Первая девушка. Ты, я смотрю, не очень торопишься. Подойди, не бойся.
Я (подходя). Чего мне вас бояться.
Вторая девушка. Правильно. Вот я ─ Зоя, а она, моя ****ушечка, Китти. (Маленькая пауза.) Тебя-то как звать, чего молчишь?

Я, конечно, сразу же ощутил бранное слово, слетевшее с уст Зои, но смысл его пришел ко мне значительно позже.

Я. Дэн.
Китти. Какое странное имя. Денис, что ли?
Я (tempo). Нет, Данила.
Зоя (игриво). О, Данила-мастер, любовь моя. (Целует меня в щеку.) Ты к телочке идешь, или как?

Опять туманное высказывание.

Я (не очень понимая смысл реплики, смущаясь). Нет, меня мама ждет.
(Порываясь уйти.)
Зоя (шаловливо). Взгляни-ка. (Задирает краешек юбки, оголяя  кусочек мраморно-белой ляжки, увенчанной чулочными бретельками.) Нравится? (Смеется.)
Я (меланхолически). Мне все равно. (Пытаясь скрыть смущение, несколько зардевшись.)

Зоя плавно опустила подол. Подошла к Китти и перемигнулась с ней, затем, к моему детскому удивлению она несколько раз лизнула ей щеку и губы.

Зоя (повернувшись ко мне). Какой же ты еще дурачок.

Недоумеваю. Почему? Что им надо от меня? Хочется уйти, однако что-то удерживает.

Китти (улыбаясь). А ты хочешь?
Я (трусливо). Нет.
Китти. Смотри, как тверды мои груди. (Расстегивает пальтишко. Сквозь полупрозрачный свитерок проглядываются крупные бугорки.) Дотронься.

Я отворачиваюсь и нетвердыми шажками пытаюсь уйти восвояси, вконец выведенный из равновесия.

Зоя (голос ее, сама почему-то в темной сутане, лицо сокрыто). Ты мыслишь, ребенок, что все так, просто. Я же буду тенью, всю жизнь преследующей тебя. Отныне и впредь. Я ─ твоя первая, я же и последняя. Мой образ придет с твоей первой wet dream(16). Я твоя нимфа. Твое великое будущее под именем розы, и цвет лепестков ее всецело зависит от тебя. Ты ─ не более, чем я, я ─ твоя эпитафия. Да будет так. Dixi(17).

Завороженный и не понявший смысла, я поднимаю глаза на Зою и Китти. Пустынное крыльцо общежития усыпано палой листвой. В темных окнах первого этажа дискретно отражаются блики проезжающих мимо машин. Тихий и спокойный вечер. Начался моросящий дождик. Я спешу к остановке.
Бессмыслица игривой шлюхи ─ подумаю я через несколько часов, лежа в теплой, уютной постели; ключ к пониманию всей жизни ─ через десять лет.
Обрыв киноленты. Цветная и черно-белая мозаика, многократные накладки отражений мчащихся машин в витринах, светящиеся китайские фонарики, смеющиеся лица, плачущие маски, обрывки газет, заголовки, дождь, со временем перевоплотившийся в метель, смрад гниения, слепота…    

Царь велел тебя повесить.

Выйдя из-под контроля умозрительности, то вчера, о котором я так часто вздыхал, суть всех мер вещественностей настоящего получила. Осмысление изъявленности высшего бездушно погребено под тенью рденья отрочества. Сомнамбулические старания не возымели должных плодов, произрастание которых можно беспечно созерцать в окрестностях Яффы. Кристаллическая прозрачность неминуемости изменению не подлежит. Догма. Гадом извивающимся искушено не будет, найдя священные силы, воздастся светом. Подтверждение аморфности ни есть стойкое убеждение в искуплении, но возможность получить оное, в себя уверовав. Ты тот, кто ты есть, есть не ты и не он. Неон реклам ночного города бездушно притягателен своей глубиной и порочностью. Чем объяснить сей факт? De facto, седьмое ноября и первое мая. Вечерние троллейбусы и автобусы, щека, прижавшаяся к стеклу, широко раскрытые, удивленные глаза. Главпочтамт. Яркий, светящийся фасад, гирлянды огней. Оставшиеся гореть на ночь окна гос. учреждений, собранные воедино, составляют цифру семьдесят. Я ехал и представлял город, каждая лампочка, каждый фонарик, каждое живое окошко которого светят в честь какого-то там праздника и для меня. Вывеска «Гастроном», состоящая из белых, в общем-то, не красивых криптоновых трубок, и, горящая еженощно, в тот вечер превращалась еще в одно дополнительное светящееся праздничное чудо. Между ней и мной возникала в тот вечер какая-то таинственная, мистическая связь, третьему не было места.
Во сне силы черпаем. Смилосердствуй, в жертву себя приносящий Морфею. Повествовательная забава ─ тысячи лет  до телевидения. Сие мне в нужду ставится, не воспринимая  возможность высшей потребности. Плавкость естественных образов и полеты ─ не для меня. Вхождение в иную реальность в удобоваримой жизненной форме и  переориентировка потока с  сохранением  тривиальности  в абсолютно знакомые, но ни в коем случае не совместимые  обрывки.
Куда бредешь? Буря мглою… луной озарялись, вышел месяц, подснежники, тридцать шестое декабря. Какие-то люди отталкивают меня на железнодорожной платформе под окнами моего же дома. Ничего. Никакой  единицы  времени  не  нужно ─ только  бы  увидеть   движущейся в сторону города электропоезд. Опять ничего. Разбросанные осколки и крышечки банок, изрядно покрытые креозотом. Свежая, целая реальность. Экстраправдоподобность. И на стенах ночью блики электричек…


А***М*****АЯ.  23:32. Бегом.
Бегом.  Н***Я.  23:38.


Полупустые вагоны электропоезда с намеком на скорое потенциальное заполнение вхожу задерживаясь при входе слабое безвольное освещение мерцающих двух-трех лампочек относительная духота сажусь наблюдаю за немногочисленными пассажирами около десяти около середины некоторые с края какие-то старушки скукота два пролетария в середине беседуют оживленно размахивая руками зачем тридцать три минуты до дома ждет может быть легкий ужин да нелегкие объяснения будут даны позднее мне нечего сказать почему же когда едет метро грохочет хочется прыгнуть на рельсы desire(18) ни зги за окном не видать кто-то что-то проронил соседствуя люмпены взбеленились в огороде белена а в Киеве дядька уселись высмаркиваюсь разбудшая старушка  гневно покачала головой ну и пусть себе чешет у меня эффект куда больший и визуальней однозначно в общем-то приятно осторожно двери закрываются была остановка сейчас увижу вошедших с противоположной стороны вагона вваливается некто молодой грязный плюхается с краю рыгнув какой панк мудак за ним умозрительная противоположность девушка лет эдак двадцати восьми короткая стрижка à la garcon(19) усталые глаза очень привлекательна садится далеко в пределах обоюдной видимости засовываю руку в карман в поисках резинки пристально смотрю в ее сторону кажется она единственная подойдет сейчас подойдет и сядет рядом в молчании хранимом я осознаю смехотворность но желание дает знать хочу что же сейчас в тамбуре меланхолически разжевываю резинку на меня бросила  броский  взгляд не отвел  глаз прогресс она или другая ─ все равно как и для процесса в действии каждая особь муж и жен пола ищет себе партию по возрасту сопоставимую одно обнадеживает не извращенец если бы предательски вагон остался бы пуст ведь хотелось и до нее ну теперь уж никак не после вагон моторный монотонно дребезжащий никак не следствием чешущегося носа возъявляется скорей наоборот так надо поспешить так поздно новые не заходят отказался отвечать у доски сейчас из-за логическое завершение непременно аутъекцией с тех пор как мы ушлись я не изменил ни разу возжелание ближней прелюбодейству подобно ничего подобного не испытывал старуха любопытно глядит слепая в купе с климаксом скоро уже
уже скоро внимаю ощу сама прелесть в том что сладострастие сочетаясь сочленяясь яростно с некой разновидностью страха образует столь замечательное и предосудительное деяние ритуал намаз отмаз рука за пояс стыдливо заткнута в полумраке ее глаза сверкали  что увеличивало влечение ну а если направленный надменно-вызывающий просто экстаз лапочка ты все понимаешь прости меня искренне одержимого тем что с упоенной радостью издали темным пятнотреугольничком по белому телоизваянию вырисовывается между двумя колоннами Врат Ада
не помышлять войти туда моя непосильная задача и вот сейчас прокрасться с черного хода да те заперты ага опустила руки что же она проделывает быстро руки на месте (каком?) быстро начал скоро кончил не люблю это словечко из-за двоякости смысла ну ни каких проблем сказать я закончил или эякулировал пусть излился фи прям маркиз в мехах какой-то внимание на объект ahtung please(20) зашевелилась краса шелестя грудой шелков поднимаясь из-за десертного столика на кадриль моя одушевленная овеществленная мерзавка воплощаясь обнажаясь судорожно одна нога здесь другая в тамбуре выходить собралась почему ждал ее грандиозного проходца в иной выход мимо меня не случилось мне все равно я уже раз два три с меньшей четыре огонь лед то и это оглядываюсь все по старому спит старуха пара новых лиц без лиц спят люмпены напившись водки сплошная сырость она ушла а дорога домой…

Внезапно пришел в себя. Что было это? Сны мне не снятся. Открывшаяся и захлопнувшаяся лазейка для необходимого снятия скопившегося напряжения или неудобства, вовлекающая героя в пленительный круговорот образов. Надо бы переодеться. Учащенно дыша, подошел к старому, кургузому, с облезшей полировкой, платяному    шкафу.    Облокотившись    на    это  бесспорное    чудо плот-ничьего искусства, стоял, не решаясь его открыть. Быть может, разочарование или нечто неподвластное в недрах шкафчика, на полках, зарывшись в аккуратные стопки стираной одежды, только и ждет моего неверного, безвольного шага. Сколько же сейчас время? Сколько я отсутствовал? Вглядываясь на часы на стене и журнальном столике, не могу различить который же сейчас час; внезапно до меня доходит, что я не знаю этих цифр. Это наталкивает на мысль, что именно сейчас, время, как самая безапелляционная величина, эмпирически потерялась за ненадобностью. Рано или поздно это должно было случиться. Я так долго этого ждал. Время связывает нас по рукам и ногам своей суетностью и мизерной значимостью, околдовывает чарами безысходности, вечности. Той самой вечности, о которой так много говорят пустого, перед которой преклоняются и пытаются достичь, и, которую пуще всего ненавидят из-за полной беспомощности перед ней. И лишь гноссеологизм никогда не опирался на время. Важнейшим же сейчас для себя представляется предопределить скрытую глубину оторванности от реалий. Я жду. От меня теперь не зависит ничего.
На улице глубокая ночь. Иногда мне кажется, что я бы чувствовал себя много спокойнее, если б умиротворяющее дыхание ночи всегда слышалось у меня за спиной. Ночной сумрак, мгла, редкие звездочки и вновь родившийся месяц ─ все сильней и сильней притягивают меня. День побуждает неистово к действию, заставляет идти, спотыкаться, но идти, волноваться, (со)переживать, искать, находить…; ночь дает шанс забыться, установить свою, мнимую и прекрасную реальность. Некто сказал, что ночная темнота усиливает муки совести. Это на его совести. Каждый волен заставить молчать или позволить многоглаголить совести, если, конечно, сможет правильно  подобрать  ключи к содержанию ночи. Она насквозь проникнута своей философией и смыслом. Разговор с ней рождается лишь при помощи образов. Никаких слов и междометий.
День угнетает своим nadumannïm, zhalkim i neobosnovannïm optimizmom. Ты бежишь с трудом, задыхаясь, чувствуешь себя погруженным в воду, а со всех сторон на тебя сыпятся упреки и летят объедки. Ты думаешь: вот добегу до финиша, сделаю все правильно, как надо, и все сразу кончится. Но на самом деле все иначе. Там, за горизонтом, у столь желанного конца дистанции, вне зависимости от результатов, тебя еще со времен старта ожидает палач, с охапкой розог, стоя у гильотины, ибо, чтобы ты не сделал ─ все заведомо неправильно и предосудительно.
 
Раздается стук в дверь. Кто бы это мог быть? А есть ли вообще кто-то, способный навестить меня, зная о моем существовании. Хотя уже одно то, что я есть, величина, способная быть познанной. Так значит, если никто не приходит ко мне, следовательно, никого и нет вообще. А кто мне сказал, что я есть? Ну да ладно. Повторный стук. Ласков и нежен, только женские пальчики способны этого достичь. Не прикладывая усилий, они волнообразно-равночастотно со строгой амплитудой уверенно ложатся на дерматин обивки двери. Если же мне кажется, что я существую, то это еще ничего не значит, но одно из двух: либо за дверью никого нет, либо там человек. Я не жду никого, ничего, нигде, ибо там меня нет и не было. Подхожу к двери и резко распахиваю ее. В открывшемся пространстве в господстве полумрака кто-то стоит.
В данный момент я не люблю неопределенность. А так, раз на раз не приходится, чаще даже иррациональность привлекает меня много сильнее реальной действительности.
─ Кто ты? ─ удивленно, немного испуганно спрашиваю я.
─ Зоя, ─ ответ из тьмы. ─ За тобой пришедшая, ибо готов ты.
─ Твоя правда, да, но я тебя не знаю, ты кто?
─ Ты и не должен меня знать. Я ─ другая.
─ Я проникаюсь твоим сознанием, о нежданная ночная нимфа.
─ Странные слова, Дэн. А, кстати, кто же ты?
─ Мне не дано этого знать, хотя, возможно, мне уже когда-то сказали, что меня нет.
─ Не говори прописных истин, это ясно всем.
─ Кому?
─ Тем, что возродив тебя в себе как предмет страстно желанный, уж не могли потом оставить.
─ Это ты? ─ в возникшей паузе безвозвратно утонули несказанные слова ответа. ─ Заходи, садись, коль пришла.
─ Нам надо идти, собирайся, ─ голос собеседницы все еще из-за двери.
─ Не хочу. Потом. Завтра. ─ пятясь, проговаривая слова.
─ У нас нет завтра, глупец. Мы можем сделать то, что предопре-делено только сейчас. Кем бы ты желал меня видеть?
─ Тобой, собой, да ты и сама знаешь. Хочу быть один, но вместе.
Хочу быть единым в двух лицах.
─ Хорошо, да будет так.



Из дверного проема в комнату входит она. Ее обличие ─ ничто, есть только два независимых мышления, объединенных общим осознанием единственности.
─ Здравствуй, ─ говорю. ─ Ведь ты теперь я.      
─ Я стала собой, ты стал совершенен, дополнен, я не хочу делать разделения между нами.
─ Мне кажется, я говорю сам с собой.
─ Так оно и есть. Не я отвечаю тебе, а ты сам(а).
─ Я сам? Я сама. Я теряюсь…
Ноги неожиданно подкашиваются, теряется подобие опоры, и я безвольно оседаю на пол. Хочется закрыть глаза. Легкая дымка, ощущаю давление на висках. Не могу пошевелить ни рукой, ни ногой; безрезультатно пытаюсь приподнять голову. Сквозь туман вижу ее лицо, попутно догадываясь, что лицо не мое.

Где я сейчас, я не знаю.

…Мы сидим друг напротив друга. Поджав ноги и держась за руки. Мы сидим на полу. Я вглядываюсь в ее непостижимые глаза. Они синие-синие. Таких глаз я не видел ни у кого, и, возможно, не увижу никогда. Мы молчим. Я знаю, что нами не будет сказано ни слова. Зачем говорить. Она давно уже все чувствует, а мне достаточно лишь одного ее взгляда. Я понимаю ее, себя, нас.
Мы сидим друг напротив друга. Мои руки трогают ее лицо. Я чувствую ее теплый носик, мочки ушек, медленно провожу пальцами по ее губам ─ они у нее влажные. Ни тени желания ─ я все это слишком хорошо знаю. Дотрагиваюсь рукой до слегка отросших волосиков подмышками. Все реально, осязаемо. Мне этого мало.
Проницательными, немигающими глазами она смотрит на меня. В них застыли слезы обиды и грусти. Мне кажется, я способен объяснить слезинку, внезапно скатившуюся по ее щеке.
«Ты никогда, даже в лучшие наши дни, меня не любил», ─ думает она. ─ Меланхолический циник, ─ представляю тебя, анемично отплясывающего краковяк на могиле человечества».
«Ты слепа, дуреха ─ ведь ты добилась от меня больше, чем кто-либо, даже я сам ─ привязанности, хотя и абстрактно-отвлеченной». ─ думаю я.
Мои руки сползли к ее коленям. Медленно, почти автоматически, ощупывая поверхности, оказались под короткой, незатейливой юбчонкой. На ладонях выступили микроскопические капельки  пота.


«Привязанность ─ большее, на что я способен. Что такое любовь я не знаю. Быть может, это слепота для избранных, тогда как привязанность ─ условность, во многом зависящая от воли. Помнишь, как легко мы с тобой подружились. Если б ты знала, как безболезненно я от тебя избавился».
Думая обо всех этих вещах, я начал щекотать ее. Она сидела не шелохнувшись, из глаз продолжали течь слезы. Я наклонился к ее лицу и слизнул несколько прозрачных, как росинки, капелек.
«И вот однажды, вдруг, в сердце что-то надламывается, откалывается незаметный кусочек, появляется губительная трещинка, ─ все предрешено, мне уже не нужно продолжения. Я закрываю ставни. Домик пуст и сад запущен. Меня здесь нет. Ты этого не поймешь никогда».
Я откидываюсь на спину и закрываю глаза. Мгновенно очнувшись, я не в состоянии оценить прошедшее время: секунда? минута? час? Из угла комнаты доносится легкий шорох, гнетуще повисший в полной тиши. Там, прижавшись к деревянной стене, несколько пригнувшись, и, чуть приподняв ногу, она спешно переодевает трусики.

Позже, куря папиросы на полу, целомудренно храня молчание, я уже не способен думать, что-либо анализировать. Да, наверное, и не  смог бы ─ все алогично, не определено, SP-связки растворились в дрожащем сумраке бесконечной ночи. Спина, прижавшись к другой, дрожащей, холодной спине, бессознательно и мучительно-тщетно пытается отдать частичку своего бушующего тепла, вызванного упоительной медлительностью успокающегося пульса.

Мы выходим из дома. Это мое последнее воспоминание о реальности. Черным, полушерстяным шарфом она завязывает мне глаза. Зачем? Ведь и так ночь. И внезапно мне делается глубоко безразлично все, что происходит со мной, с миром, со временем. Хочется сорваться, побежать, натолкнуться на угол дома, упасть, и, с трудом встав на колени, продолжить свой путь по грязной сельской дороге, размытой ливнем и исчезающей за горизонтом.



Фрагмент Второй.


                Salve, vitae!(21)


…и в незнакомой комнате открыл глаза. Она не велика.  Бетонный пол, стены и потолок. Окон не обнаруживается. Дверь представляет собой легкую пластиковую ширму, подвешенную на хлипком алюминиевом карнизике. Мебель в комнате отсутствует, лишь под потолком, посередине помещения висит светящаяся синяя лампочка, мерно освещающая комнату и, тем самым, привносящая в ее атмосферу своеобразный колорит. Холодно, около нуля, и на стенах искрится изморозь. Каким-то чудным образом я очутился здесь. Какая нелепость. Это ошибка, чудовищнейшая из всех. А если так надо, если я запредельно облагодетельствован. За сим я усаживаюсь на корточки и, прислонившись спиной к стене, прикрываю глаза ладонями. Сквозь щелки между пальцами мерцает бледный синий свет. Кто я, я еще смутно помню, где я − вот это уже некоторая проблема в своем роде. Весьма возможно, что нет определенной разницы между местом, где я есть, и местом, где нет меня, однако одно то, что я именно тут вызывает неподдельное недоумение, граничащее с удивлением. Каким таким нелепым образом попал я сюда? Мне кажется, это − Бугульма. Я не уверен, да и что я мог позабыть в этом маленьком, убогом татарском городке, где в каждом светящемся окошке, в укромном уголке правоверный житель жрет свинину.
Раньше я мог бы подумать: кто-то будет волноваться, что меня нет дома, будет искать меня. Это все в прошлом − сейчас меня больше занимает вопрос, а что же такое «волноваться»? Да с разъяснением, выдержанном эмпирически. Некто X (условное обозначение индивидуума) в свою бытность однажды испытал то, что на данном этапе и составляет по мере возможности наиболее полное описание рассматриваемого процесса. Так вот, тот самый Х, один и единственный раз поехал на электричке. Билет, как ему было велено, Х купил, но в вагоне, куда он опрометчиво заскочил, при ближайшем рассмотрении оказалось, что карманы несуразного пальто его были пусты, чисты и непорочны,  хотя,   может быть,  и стоило еще порыскать в брюках, но эта грандиозная процедура, конечно же, была ему недоступна из-за чрезвычайного волнения. Именно. Он сидел, меняя оттенки цвета лица, с румяно-розового до нездорового бело-зеленого. Что-то около желудка, хотя, вероятней всего он сам, стало яростно о себе говорить, доказывая свои сомнения путем нагнетания внутренней атмосферы. Подталкивало к испражнениям с недвусмысленным указанием на нетвердость стула. А если то был обыкновенный (хотелось бы верить, что не ежедневный) наплыв газов в обстановке всеобщей невозможности избавиться от них. В то время в голове его роились, гнездились и безобразно путались своевременные мысли, хронологически относясь к моменту кровавой   расправы   людей,   которые   проверяют   наличие    проездного документа (забыл только, как их официальное название, да я скорей всего и не знал этого, − зачем мне это нужно, если всю эту историю я слышал из десятых уст, и сам, естественно, электричек в глаза не видел), над безбилетным Х, волнения которого давно уже приобрели экспонентальность.
До сегодняшнего меня, как ни странно, дошло еще одно свидетельство ярко-эммоционального всплеска, способного сейчас возбудить неподдельный интерес. Некто Y, в молодые годы, оставшись дома один, стал рассматривать порнографические журналы. Смотрит он их, смотрит, как вдруг в квартиру позвонили. Этого Y внезапно так передернуло, что заныли и начали неметь нижние конечности, и он чуть было не кончил, а может быть и немножко кончил. (Впрочем, история об этом нам не доносит за не важностью итога.)
Я замерзаю. Одно радует − синяя лампочка. Это она одна дает мне силы с холодной трезвостью соотносить, охватывать, охарактеризовывать разнообразные события и не поступиться разумом. Правда, за всю эту благость синяя лампочка требует компенсацию − меня самого, ибо, продолжая в том же духе, я замерзну. Ну а пока, искрящиеся  бетонные стены комнаты, если вглядеться в них, отводят меня в зимний лес морозным вечером в последних числах декабря, когда я, будучи, если не ошибаюсь, шестиклассником, уверенно, переполненный ожиданиями надвигающегося праздника, спешил наломать веток ели, чтобы украсить дом и пространство под искусственной елкой, стоящей на самом почетном видном месте на небольшой тумбочке или покрытой скатертью стиральной машине. Я бежал по лесной просеке, заваленной снегом.  В   темноте   он  казался  темно-серым, местами черным. Где-то вдали, у шоссе, светил фонарь. Я не забивался в чащу, стараясь двигаться в пределах видимости дороги в поселок. Вечер. Лес. Пустынная тропинка. В такие редкие мгновения моего далекого уже, иллюзорного детства, меня настигал вкрадчивый, эйфорический ужас, который я сам в себе и порождал. Меня преследовали картины из снов, фильмов и книг, наложивших клеймо на мое восприимчивое и не спокойное сознание. Я представлял печальные женские глаза у себя за спиной, останавливался как вкопанный, не смея повернуться. Я боялся оказаться вне настоящего, пропустить праздник, и вернуться туда, где меня никогда не было. Те же дома, те же люди, те же стены…    

И вот теперь я вижу стену. Серую стену. Где-то за ней я оставил всё. Интересно, если вообще уместно так выразиться, то, что для меня есть всё, для нее может составлять либо половину всего, или, быть может, полтора. Думается, нельзя однозначно выделить соответствие. Тогда же мое воображение рисует некую стандартную величину, исходя из которой, мое всё уже не будет абсолютом неоспоримым. Да зачем мне все это знать? Лишь, чтобы лишний раз доказать, что она − не я. Мне уже не хочется вспоминать, была ли она или нет…
Есть ли что-нибудь в закромах души у меня ценного или прекрасного, что можно оставить, скорбя о потере. Что такое скорбеть? Сожалеть. Сожалеть о. О первом поцелуе? Сомнительно. Сожалеть об. Об укусе мертвой пчелой в  ступню на пляже, и, что она этого никогда не узнала.
Лишь утраченное время навевает во мне скорбь и печаль. Когда-то, много лет назад я даже не задумывался о настоящем как о тесненной тяжеловесной печати прошлого на воспоминаниях будущего. Я был слишком наивен, беззаботен и молод, чтобы осознать, что именно настоящее и есть мое прошлое. Звучание слов варварское, да ничего не поделаешь. Я мнил мое настоящее должным − то, что всегда вокруг тебя, все можно увидеть, почувствовать. Вещи и события, которые покидали мою повседневность, воспринимались как досадное недоразумение. И как-то однажды безликое наваждение принялось листать на удивление болезненно яркие страницы прошлого, того самого прошлого, существование которого я если и не отрицал, то подвергал сомнению. Сквозь пелену внезапного отчаяния, я понял всю  неумолимость и  предельность  настоящего  перед безграничностью и иррациональностью прошлого. Именно это заставило меня, потом, всегда уже искать лишь признаки надвигающегося passé(22) на полотнах беспечных картин настоящего. Одни воспоминания сменяются другими, другие − следующими, − так у меня появилось ощущение, что все на свете вторично, что все не раз уже было со мной. Тогда и не стоит бояться будущего, ведь я же все еще существую. Будущее, по-моему, соединяется  с прошлым всего на одно мгновение и единожды -в момент смерти.             
Хотелось бы призадуматься, что было предвестником моей участи? Была уже и эта пустынная комната, была слякоть, темнота, оцепенение. Удастся ли мне вспомнить, где же я мог повернуть. Что стоит воскресить в памяти мои раздумья бессонными ночами под светом ультрафиолета в палате с загадочной аббревиатурой ЛОР-II. Или, спустя почти десятилетие, мое внезапное, длившееся не более секунды, озарение. «Вечер ранней весной. Университетская дискотека. Сжимая что-то безликое в своих объятиях, я балансировал среди телесных хитросплетений. Пульсирующая электронная музыка, отдававшая тухлинкой ранней психоделии, сочеталась с дрожащим сине-фиолетовым светом мигающих ламп. Духота, монотонные, однобокие движения. И как-то неожиданно все это вдруг растворяется, и я стою один посередине пустой комнаты, залитой неживым голубоватым светом. Мгновение мелькнуло и погасло, и я уже привычно ощущаю свои ладони, покрывающие чьи-то шерстяные округлости. Она шепчет мне что-то на ухо. Воркующие слова журчат и переливаются, их заглушает музыка. Моей мочки касается ее язык. Привычные мурашки. Затем чувствую резкую боль. Теплая струйка-ниточка стремительно побежала по скуле. Щекой и губами она размазывает кровь. Мне же внезапно захотелось ее задушить, обхватить руками ее тело, чтобы необъятные ее груди больше никогда не вздымались − ни единого вздоха-выдоха. Вместо этого, мои  пальцы кое-как протискиваются в задние карманы ее джинсов и начинают там ерзать, but she’s still sticking to my ear(23). Музыка постепенно стихает, начавшись также moderato. В зале вспыхнул свет. Ярчайший желтый свет застилал глаза пеленой бездушных слез, а душу покрывал мраком завершенности и безвозвратности всего сущего. Я высвободил руки, и она затерялась в снующей толпе.» Я не помнил ее лица, ее имени. Тогда. У нее не было лица и имени. Сейчас. Не было и дискотеки, и загадочного ЛОРа-II, и невеселых школьных лет, и моего рождения.
Каждая отдельная секунда − запечатленная картинка. И кто-то без устали меняет их в проекторе. Но аппарат однажды ломается. Только один раз. Нет ничего, кроме одной-единственной картины. Для каждого мгновения она своя, все остальное убрано, скрыто навсегда. Ведь попросту ничего и нет.

В редком проблеске угасающего уже сознания я оглядываю свой новый дом. Безумно холодно. Можно было бы попытаться выбраться, но я не знаю дорог. И вообще, мне тут хорошо. Нет никого. Только я сам. Жажда жизни и восторженность сущим сменяется меланхолической депрессивностью. Разницы нет. Ни то ни другое ни к чему не приведет, − первое не поможет выбраться, второе позволит счастливо замерзнуть. Исхода нет. Цугцванг. Становится все трудней словообразовывать. Мне открывается предельность в возможности что-либо выразить. Особенности реальных предметов непостижимы. Ты их видишь, трогаешь, становишься их частью, но той необходимой структуры мысли, достаточной для их описания, нет. Из них не построишь заключения, − они остаются особенностями, происходящими вокруг.
…Где-то там, за серыми, мерцающими стенами нет ничего. Только хаос. Он был вначале. Он есть сейчас, и будет завтра. Негр в затрапезном мужицком кафтане, бегущий во всю прыть,  толкая перед собой тачку навоза по ночному полю; свинья, взрыхляющая торф в кромешной тьме на опушке болотистого леса; маленькая гутаперчивая девочка, идущая медленно и осторожно на руках по дорожке, усыпанной мелкой щебенкой − камешки впиваются ей в ладони, из ее глаз капают слезинки-росинки − эти картины, − самое правдоподобное воплощение жизни. Более того, вся эта совокупность, в эклектике, будет представлять собой единственно возможную завершенную панораму мироздания.
Откровенно говоря, я уже не в состоянии поверить в правдивость всего этого. Отвлеченность, масштабность − грош всему цена. Всеобщее беспомощно и анемично в моем восприятии, ведь где бы я ни был, меня сопутствует чувство той реальности, которая таковой вовсе и не является. Мне стоило только подумать, и уже нет дрожащих и рассеивающихся различий между тем, что мне кажется и тем, что…            
…будто бы было.
Возможно, то было небо. Небо с нависшими серыми тучами у горизонта. Быть  может,  листва,  дрожащая  от  порывов   утреннего ветра. Сколько раз я видел и ощущал восход. Лучи, пробивающиеся сквозь перистые облака. Каждое лето меня преследовала одна и та же картина. Полумрак и девственная чистота просыпающегося дня. Утопающий вдали отзвук уходящего поезда. Первая проснувшаяся птичка заливалась на ветвях сирени, прячась от приближающейся суи в пожухлых гроздях некогда благоуханных цветов. Вскоре ее увертюру продолжили другие маленькие и незаметные пичужки. Так было всегда. Почему же я вспоминаю именно это? В глубине души мне страстно хотелось бы взглянуть на это еще хоть раз, внимать своему вымыслу, своей поэзии. Я знаю, что природе чужда лирика, она может ей только наделять, и потом безжалостно унести с собой все, чем она так щедро одарила. По сути, картины природы − ни сколько не значимые, пустые состояния. Они оживают лишь тогда, когда я наделяю их символическим содержанием, вспоминаю о них или рисую. Во все остальные часы они мертвы. Если же я заставляю их жить, то не существует более значимого и достойного признака неумолимо текущего времени.

А что если это она привела меня сюда и оставила. Мне бы хотелось винить лишь ее, однако все мучительней осознавать себя повинным в теперешней пустоте. То место, где я вижу себя сейчас − не самое плохое, значит, жива еще надежда. Одно то, что я знаю о существовании такой воздушно-провокационной вещи, как надежда, переносит меня в мир ирреальный, идеальный, где кто-то, вероятно, зябнет до сих пор. Ведь нельзя же глупо предполагать, что абсолютно все живут одним лишь вымыслом. Серая, холодная комната − вот во что перевоплотилась моя реальность; самым правдивым светом синим освещен я, но уже другой, который все еще есть. Глаза тусклы и бесцветны и все чаще закрыты.
Целофанированая ширма − подобие двери дрогнула, зашелестела. В комнату зашел человек. Как мне показалось, вначале я увидел его затылок, блестящую плешь, потом я разглядел его профиль. Крючковатый нос, жидковатая растительность над верхней губой, провалившийся подбородок.
− Bonsoir!(24) − после непродолжительной паузы произнес незнакомый человек.
Хм, видимо, сейчас вечер, хотя какое это может иметь значение. Я ему ничего не ответил. Зачем? Общение умирает одним из первых, что явно указывает на его бесполезную сущность. Вначале я задумывался, как  же  происходит  связный  разговор,   наполненный смыслом. Затем уверовал, что общение носит односторонний характер. Ты можешь что-то спросить, что-то сказать. Собеседник  (la notion mort(25) просто не способен адекватно ответить на реплику.  Он, как и ты, en reponse(26), произносит что-либо или спрашивает. И здесь все зависит лишь от тебя. Его ответный пассаж может оказаться на столько соответствующим поддержанию общения, на сколько ты окажешься компетентнее и беспристрастнее собеседника. В глубокой реальности же, ни один из ответов  (la notion mort) не будет признан достаточным для продолжения общения (la notion mort).
Мужичок уселся у противоположной стены и начал бормотать. До меня доносились слова о детстве, о том, что когда ты молод, все хорошо. Произнеся: «…а дальше будет еще хуже», − человек незаметно вышел из помещения.
Неужели, можно подняться на ноги, сделать шаг, другой, третий, выйти из  мерзлой комнаты на свежий воздух после того, как сам себе отказал в этом праве? Потрясающий самообман умиротворяюще действует, позволяет мечтать, гонит прочь из реальности в возможности… Возможность осознать, что я еще не потерялся безвозвратно для себя самого, что у меня великое будущее, что мне… Приятно порой представить себе. В другой раз, в другой раз. Кажется, я примерз к стене одежда да и та заскорузла ну меня когда-нибудь заступом отдерут. Или нет. Слабейшего рывка с моей стороны хватило, чтобы бесчувственное и затекшее тело мое повалилось на  бетонный пол. Я ободрал щеку. Лицу стало немного теплее. Вот бы окорябать всю кожу, − тогда, поди, согрелся бы. Большее, на что меня хватило − конвульсивно провести рукой по поверхности пола, и крошечные песчинки-кристаллики сделали свое благое  дело. Как бы подползти к двери; краешком глаза посмотреть есть ли чего за ней. И вот я уже нахожусь у той самой импровизированной двери. Я даже спрашивать себя не смею, как я добрался до нее. Видимо, я превратился в гусеницу. Бедняжка, я даже не Грегор. За дверью такая же комната, вся залитая красным светом. Духотой и спертостью пахнуло от туда. Я зажмурился. Воспоминание сверкнуло и погасло. Боже мой, ведь это моя ванная комната в нашем старом доме, моя красная лампа, мои фотопринадлежности… Я проводил там часы, колдуя с пленкой и бумагой. Под вечер, когда становилось нестерпимо жарко и душно, с трудом закончив работу, я оставлял фотографии плавающими в наполненной ванне, а сам, взмокший от пота, выбегал на свежий воздух.   Годы ушли, чтобы добраться до ширмы. Это были те самые годы, которые отделяли воскрешенные воспоминания, от тех самых времен. Не важно, что комната совсем не та, что нет столика, уставленного корытцами с проявителем, фиксажем − лишь свет красный и духота, пришедшая на смену вечной мерзлоте, заставили меня подобно Petites Madeleines(27) приоткрыть завесу времени над крошечным кусочком моего Комбре.
Средь красноватого сумрака комнаты, постепенно я смог различить едва заметное поблескивание − черная искрящаяся материя волнами переливалась в углу. Внутренний голос, который временами посещал, большей частью отрицал возможность существования каких-либо предметов. Я не мог даже пытаться не доверять ему, идя на конфликт с собой и косвенно намекая на свое же малодушие. Затем, подползая ближе к загадочному углу, я распознал обыкновенную воду, рябью повергнутую. Она заполняла прямоугольный вырез в полу, над ней клубился легкий парок. Опустивши руку по локоть в воду в надежде нащупать дно, я ощутил соприкосновение с прохладной обволакивающей жидкостью. Дна не было.  Откуда-то издали до меня донесся звук, поразительно напоминавший лай. Звук звенел и раскатисто грохотал в глубинах бесчисленных лабиринтов тысяч таких же комнат (за существование коих я не ручался, но в наличии был убежден). Затем на лай-ли (?) лег иной звук, явственно его заглушая − шум капающей, струящейся на камень воды; разносящее эхо бережно лелеяло его, долго не позволяя ему умолкнуть или притихнуть. С тем же самым упорством, с каким эхо продлевало короткую жизнь звука, а, следовательно, и свою собственную, из глубочайшего зумпфа моей памяти прорывалась легенда, миф, который, вот уж много лет жил во мне, но всегда исчезал, рассеивался, когда я пытался к нему обратиться; порой я даже оставлял попытки его припомнить на годы, и вот теперь все существо мое подсказывало, что наконец-то я обрету его навсегда.               
Давным-давно, когда на Земле было еще мало собак, люди выстроили большой и длинный забор. Собакам этот забор так понравился, что каждая забежавшая в те края собака считала своим долгом оставить на нем отметину. Прошли годы… Забор обветшал и подгнил. Но любовь собак к нему не иссякла. Тогда, собаки, желающие поставить на нем отметку, но, боясь, как бы он на них не рухнул, стали поддерживать его одной задней лапой.
Тысячи лет минули с тех пор, как упал  и  обратился  в  труху  тот самый забор, а собачья привычка жива поныне… Стало немного грустно, ведь, по правде говоря, я не могу знать, было ли это на самом деле. Мнимое или реальное соприкосновение времен, происходящее вокруг, привело меня к удивительно стройному порядку мысли, но лишь на мгновение. После опять мрак. За ту секунду яркого света я увидел и узнал все. Не беда, что неизвестный мне смысл знакомых вещей и состояний сверкнул как отблеск падающей на небосклоне звезды, и погас, оставив перед глазами пламя давно известной мне истины, а в сердце − жажду действовать.[sic!]
Теперь, мое лицо искажает давно забытая «слабая улыбка». Веруя незыблемо в живительную силу выдумки, я ощущаю дрожь, − живот мой нещадно сводит, хочется подняться на ноги. Я знаю, конечно, что ходить я пока не могу, тогда быть может я хорошо плаваю. Эта мысль, взявшаяся ниоткуда, стала терзать меня все больше и больше. Ведь подспудно я бережно лелеял возможность наконец-то добраться до моей феи вплавь. Да, кажется, невдалеке есть грот, затопленный затхлой водой. Я знаю, что рано или поздно я буду в воде, я буду в пути. Едва мелькнувшая мысль, уже никогда меня не оставляет, она точит меня изнутри, повсеместно, толкая меня к бездне. Мысль заставляет облачать ее в высокопарные слова-одежды, строить целые теории-хоромы для ее существования.
Ну вот, и я уже склонился над водой, вдыхая ее прелый подвальный запах. Сейчас я нырну. Нечего даже думать. Стрелы пронзающего меня отчаяния попадают исключительно точно в цель. Они ведут меня по направлению к кругу. Он замкнут. Я тоже. Однако теперь я одержим. Одержим целью. Есть ли выход из круга руин или нет, − не мне решать, но искать. Кругом одни дымящиеся развалины, торчит арматура, бетон повсюду. Мы расстались, подумаешь, но ее образ-призрак еще внутри меня, он жив до сих пор. Он терзает меня, хочет убить. Вот именно. Убить. Верная моя Пенелопа-прелюбодейка, заставляющая в муках помнить, а вот теперь и действовать. Какое приятное, терпкое и пряное это слово − действовать. Paradoxos(28) на лицо, но я ни в чем не уверен. И как я хотел быть с ней, текущей, в первый день, во все остальные, наблюдать ovulation(29) от начала и до конца, но, главное, узнать, понять ее мысли и чувства. Тогда бы, наверное, многое, очень многое стало ясно. Что уж говорить, если мое примитивное воображение отталкивает, упорно не принимает тот внезапный ужас юного создания, увидевшего, стоя под душем, тонкую струйку крови стекающую вниз по ноге.
Трудно, если не бесполезно объяснять, что же меня сподвигает к отправлению; я должен попасть в метро, на ту самую станцию − все это игра образов, бесконечных призматических отражений предметов в воображении, убедившая меня в правдивости или, по крайней мере, в возможности ее пребывания на пустынном перроне в то самое мгновение, когда я появлюсь из крошечной незаметной двери подсобки, весь мокрый или нет, и медленно побреду du côte de chez son(30).
<…>
 Водоросли, длинные синие подводные лианы, тянущиеся со дна к поверхности, − именно их я увидел или хотел увидеть, когда нырнул в воду. Песчаное дно, хаотично валяющиеся булыжники, морские коньки, стайками гужующиеся  в зарослях − идиллия в аквариуме. На самом же деле, леденящее чувство отчаяния, жгучее желание скорей вынырнуть, предшествовали полной слепоте, в единочасье наступившей. В уши пробралась вода. Резь в глазах. Даже рта не открыть. Зачем? Зачем все это мне? Глупые вопросы, оскомину набившие, почему вы не уходите теперь? Или не мучиться и вздохнуть полной грудью да ее грудь не была полной ну и я не доставлю себе этого удовольствия скорей нужно успеть вокруг подсветка вот умора Добрый Вечер утопился тело его распластанное на кафеле лицом вверх − вот всей жизни итог, секунды три я Троя под водой и под землей но все трещит та стогне Днiпр широкiй(31); ладно но только кролем вперед, вперед в мутную загадочную даль жаль нет больше времени и мне даруют жизнь, сомнений больше нет вплавь десять метров я задыхаюсь кричу и звука нет конечно не кричу скоро, скоро все свершится, там справа дневного света лампа русалка одна другая третья диковинные рыбы кричат русалки: поцелуй меня, меня, меня наивные считают что смертен я как тот Платон, к свободе я спешу вы грязные русалки не помеха цыганское в вас что-то есть; длиннющий коридор печные изразцы майолика на плитках кругом вода нет выхода хочу рыдать пойму ли я КАК БОЛЬНО утонуть, уснуть и ничего во сне и лишь во сне нет снов нет яви − чернота.               

На берегу, где я мог бы быть, я многое вспомнил, кое-что осмыслил, но меня там нет. На холодных плитах, мокрый и простуженный я внимаю бесцветной глубине ликов жизни и радужной бижутерии мифов смерти. Я буду на перроне вовремя. Я шевелю губами.


Фрагмент Третий.

                Consummatum est.(32)


Дверь скрипнула и приоткрылась. Я медленно огляделся. На перроне светло и пустынно. Нет ее. Снова я сюда возвращаюсь: знакомые колонны, белесый мрамор, чароитные вставки… Медленно ступая по краю платформы, я вслушиваюсь в отдаленное невнятное биение моего сердца. Из черной норы туннеля слышится еле различимый, размазанный в пространстве шум движущегося поезда. Звук разрастается, ширится − лавина металла и стекла несется навстречу.  Кажется, не платформа, и не вестибюль трясется от движения состава − весь мир дрожит и плачет в этот миг. Меня охватило странное состояние. Знакомое? Может быть. Большинство слов окажутся бессмысленными и жалкими, откровенно смеясь над попытками хоть что-нибудь описать. Иссохшая до жжения гортань, затаенное дыхание, легкий и непривычный зуд в паху; так бывало всегда − в ожидании важного, бесповоротного события, которое меняет, переворачивает, убивает крупицы первозданного. Моя забытая подруга, лица коей уж не сыскать и в закоулках моей умирающей памяти, склонившаяся над моими губами и, готовая  коснуться их первым поцелуем, вызвала, на сколько мне помнится, сходные ощущения. Было непривычно, страшно. В одно мгновенье до. Потом гадостный привкус помады смешался с осознанием, утверждением иллюзорного всесилия. Внутренний страх ушел, растворился во всех окружавших меня предметах, чтобы потом явиться через много-много лет в других местах другому человеку. Я не бываю собой и другим, тем, у кого утром болят губы, кого мучает совесть или какой-то человек, я не всегда там, где я есть, но сейчас я не вижу никого, даже моих теней. Мудрено разобраться, что будет сейчас, и что я затеваю. Лишь колокол часовни пустынного, покинутого скита продолжает неистово звонить по кому-то, отзываясь мучительной, тупой головной болью. Отблеск нефритовой зари на ее лице может смениться тенью на восковой маске; солнечный зайчик знойного лета на ее щеке, шелест желтых осенних  листьев  в  ушах − может  ли  это  исчезнуть,  сгинуть  ради моей свободы, о которой я ничего не знаю. Милая птичка сойка, вечная моя спутница, не даешь ты ответа.
Дойдя до начала платформы, я остановился. Вот отсюда, из черноты туннеля появляются поезда. Я буду ждать ее здесь.
Позади, за углом монотонно дребезжал эскалатор − сказочная лесенка-чудесенка. Мимо меня, громыхая, один за другим, проносились поезда. Бежали минуты; я не думал ни о чем. И лишь чьи-то шаги за спиной заставляли меня поворачиваться  и вглядываться в лица проходящих людей. Такие разные и непохожие. Вскоре меня утомило и это. Ссутулившись, я стоял у края платформы и смотрел на рельсы. Неожиданно я услышал голос.      
− Здравствуй, − раздалось за спиной.
Повернувшись, я вздрогнул и слегка оторопел.
− Наконец ты пришла. Я ждал тебя.
Дико, удивительно страшно и необычно увидеть ее сейчас. Ее одежда. Та самая, что была тогда. Несуразное пальтишко, башмаки, сокрывшие… Как будто бы ничего не изменилось, не ушло, и тягостные бездушные времена не касались меня своим челом. Но мысли. Мои ничтожные мысли пронизывают сознание своей бездушностью и злобой. Раньше было только безразличие. Самым непостижимым казалось мне то, что, вглядываясь в ее прозрачное, выразительно-грустное лицо, я не узнавал его. Нечто, отпугивающе-неизвестное в ее лике, смешиваясь со знакомыми милыми чертами, сковывало способность двигаться, говорить. Видимо, все дело в ее глазах. Недвижимые, бездонные, печальные глаза позволили на мгновение забыть, отказаться от спасительных помыслов. Захотеть, чтобы все было как прежде и как всегда. Вот, я увидел их снова. Мгновение счастья и безмятежности задрожало, соскользнуло и скрылось в черноте тоннеля, откуда ждал я спасительного появления поезда.
− Мне кажется, я знаю зачем ты здесь, − тихо проговорила она.
Упоительная, жуткая фраза из ее уст, если вникнуть в смысл. Зачем я здесь? Вот когда можно сбежать, укрыться, но потом начать все сначала; иль взявшись за руки, спокойно и счастливо побрести к эскалатору. Но только в жизни есть одна дорога.
− Это наша последняя встреча, Зоя.
− Нет, нам суждено свидеться еще раз.
− Вряд ли. Я с радостью прощаюсь с тобой. Farewell(33). Тебя уже нет. Скоро поезд, и ты уедешь, мне же в другую сторону. Я буду жить.
Почему мне хочется рыдать? Нервы, все это нервы, если они еще живы. Я только что услышал рокочущий гул − спасенье близко. Гигантский смерч, приближаясь, затягивает меня в свою воронку.
− Я тебя не узнаю, Дэн. Как же ты изменился − бледный, без игривой искорки в глазах. Tu es l’ombre(34).
Это чудовищно. Я всегда был тенью, всю свою жизнь. Я старался об этом не помнить. Во снах мне часто являлся человек, чьей тенью я мог бы быть. Он всегда смеялся надо мной, был где-то впереди; я пытался его догонять, но безрезультатно. Мой двойник во всем был лучше меня. Я просыпался, задыхаясь от погони, и замечал его, сидящего на краешке моей постели и улыбающегося. Стараясь его схватить, я просыпался окончательно. Безжалостная девка, как ты могла знать о моем вечном внутреннем кошмаре? Мысленный ответ в сию минуту утонет в звуке протяжной, звенящей сирены, возвещающей о приближении поезда к платформе, если бы… Merde(35), тут же нет звонка, никогда не звенит, никогда не, нет звонка. Стук колес, куст в лесу. Я боюсь будущего, мне страшно за прошлое. Горестно стонут рельсы, освещаемые фарами выезжающего из тоннеля поезда. Я вижу лицо в лице. Фары главвагона − горящие глаза, сквозь лобовое стекло проглядывает расплывчатое, безучастное лицо машиниста. Speed is maximal.  Скорость максимальна. О технике говорить по-английски.
Все проносится перед моими глазами: природа, люди. Красной нитью тянется бесконечная вереница осенних дней, аллей парка, усыпанных желтой шуршащей листвой. В бликах световой игры на мраморных плитах я замечаю себя, вздымающего и подбрасывающего листву в воздух ногами. Все меркнет и исчезает. Те же секунды, только длиннее и безмятежнее. Время никогда еще не сочувствовало никому. Оно злорадствует, замедляется, подчас останавливаясь, бьется как мое сердце с перебоями. Оно сделало мир таким, какой он есть − гадким и жестоким; само же время создали мы, неумело и наивно отображая рефлексии о смысле жизни, загадке бытия и иллюзии бессмертия. Мы не можем не верить, что мы вечны, что в зеркале есть мир. Но каждому предстоит когда-нибудь очень удивиться, ведь однажды человек заглядывает за зеркало.
Вот и машинист со своим составом. Он уже здесь, у порога жизни, у чернеющей тьмы пропасти разделяющей нас. Так Да или Нет. To be or not to…(36) Секунда, меньше, еще меньше. Люди, спасите меня!  Милая, кем бы ты ни была, ты смеешься. Где-то осталось твое счастье. Нет времени, когда все гибнет. НЕТ ВРЕМЕНИ. Уезжай. Пойми.
Пустите меня. Я сам. Справлюсь.
Ощу ткань ее пальтишка. Ворс, и мягко, и пушисто. От нее пахнет моими любимыми духами. Прижавшись ко мне, она тихо плачет, всхлипывает как ребенок. Она дрожит, ухватившись за мои рукава. Ничего, все будет хорошо. Будет озеро и лес, яркое солнце и грибной дождик, ласточки в небе. Утром, на вокзале в Клину ты опять услышишь крики галок, радующихся новому дню и поддерживающих негасимое пламя жизни.
  Я просто оттолкнул ее. Как просто. Все замерло в тот миг. В полной тишине я наблюдал за ее падением в объятия вечно живой смерти. Она не кричала и не размахивала руками, − как-то неуклюже запрокинув голову и, прогнувшись всем телом, медленно падала она на рельсы. Раздался протяжный свист. Быть может лязгнули колеса иль вскрикнула жизнь на лету. Мне почудилось, что  в ту секунду я услышал тихий вздох. Конечно, этого быть не могло. Сознание реальности постепенно возвращалось ко мне. Я встал за колонну и прислонился к холодному камню. Я слышал неразборчивые крики, топот бегущих людей, отчетливо и ясно представлял ее раздавленное тело, ножки, торчащие из-под первого вагона: одна в ботинке, другая − босая, с бледной лодыжкой в полтора обхвата моего большого и указательного пальцев.
Мимо пробегали люди, почему-то не замечая меня, доносились обрывки фраз: «…ек бросился под поезд..», «…его кто-то толкнул».  Какие глупые люди. Je suis donc l’ombre(37). А если нет?
Я наконец сделал то, о чем давно мечтал. Как радостно и пусто на душе. Быть может когда-нибудь потом, через годы, я буду сожалеть и раскаиваться в своем поступке, но сейчас я убежден − по другому было нельзя, другого выхода не было. Теперь я один, я свободен и могу ехать домой. Времена метнулись и скрылись за горизонтом. Больше их нет. Как безвозвратно ушедшие годы оставляют в душе недоумение и печаль, так, подобно морской пене растворились в набежавшей волне дни влюбленной юности.   

Пошатываясь, я незаметно переместился на противоположную платформу. Мне стало как-то нехорошо, душно, и я присел на деревянную лавочку в ожидании поезда. Не так-то легко придти в себя после нервного потрясения. Ничего, скоро сяду в вагон и отдышусь. Главное сейчас − уехать с этой проклятой станции, чтобы больше сюда никогда не возвращаться. Она исполнила отведенную роль, теперь ей лучше исчезнуть. Вот и состав движется; как тяжело подниматься − ноги немеют, кружится голова. Правда, последнее привычно. Пройдет.
Забравшись в вагон, я сразу же уселся на крайнее сидение. Весь ряд был пуст, да и в вагоне было как-то немноголюдно. Как душно! Мне совершенно нечем дышать. Где вентиляция? Жадно глотая воздух, я вспоминал, как в детстве забивался в шкаф с одеждой и терпеливо ждал, когда же родители откроют гардероб, и я их смогу их напугать. Я сидел, обливаясь пóтом, а когда воздуха становилось мало, я всегда мог выпрыгнуть оттуда. Сейчас мне страшно самому: ведь некуда выпрыгнуть, надо ехать и ехать, ни секунды не передохнув, потому что… Поезд тронулся, и у меня перед глазами понеслись, расплываясь, ширясь и раздваиваясь бесконечные серые кабеля. Они казались мне струнами на гигантском гитарном грифе. Порой мне даже слышались низкие и угрюмые звуки. Моя фантазия.
Мое сердце заныло и затрепыхалось. Тысячи иголок вонзались в него одновременно. Боль набегала волнами, спадала и вздымалась, принося внезапный ужас и страдания. Я задыхаюсь. Люди, помогите, я боюсь умереть. Я не могу. Изо рта моего донесся какой-то нелепый, приглушенный писк. Как необычно. Все вокруг прозрачно. Призрачно.  И безразлично. Как удивительно, все в новом свете. Другие боль и страх. Другие лица, люди. Дышу я или нет? Как жаль, но не узнать, что там, в моем сердце. Пустота? Бесполый голос объявляет: «Осторожно, двери..», − секунда темноты, − «следующая станция Шоссе Энтузиастов».
Кто-то за моей спиной. Я оборачиваюсь. Я вижу тень. На стекле окна позади меня чье-то отражение. Я понял, понял!!!  Так вот, Смерть, где ты всегда стоишь… Как хорошо узнать, что всё не    
 
Быково − Москва − Гжель.
  февраль − ноябрь, 1997               
               


Перевод иностранных слов и выражений.

(1) начались страдания (лат.)
(2) Боже мой (фр.)
(3) бюстгальтер (англ.)
(4) Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет (лат.)
(5) Она ушла (англ.)
(6) доведение до нелепости (лат.)
(7) Для разнообразия (англ.)  См. примечания.
(8) Север. Север. Юг. Юг. (англ.) См. примечании.
(9) Через тернии к звездам (лат.)
(10) Оливковое масло (англ.)
(11) Карфаген должен быть разрушен (лат.)
(12) …мир в их умах? (англ.)
(13) Я могу, как я есть (англ.)
(14) После полудня (англ.) См. примечании.
(15) Не буду служить. (лат.)
(16) непроизвольное семяизвержение во время сна (англ.)
(17) Я высказался. (лат.)
(18) желание (англ.)
(19) досл. как у мальчика (фр.); вид стрижки.
(20) внимание, пожалуйста (нем. и англ.)
(21) Здравствуй, жизнь! (лат.)
(22) прошлое (фр.)
(23) …а она все липнет к моему уху. (англ.)
(24) Добрый вечер! (фр.)
(25) мертвое понятие (фр.)
(26) в ответ (фр.)
(27) Сорт французского печенья (См. примечании.)
(28) Парадокс (греч.)
(29) менструация (англ.)
(30) в ее сторону. (фр.)
(31) и стонет Днепр широкий (укр.)
(32) Свершилось. (лат.)
(33) Прощай. (англ.)
(34) Ты − тень. (фр.)
(35) Дерьмо (фр.)
(36) Быть или не… (англ.)
(37) Я же тень. (фр.)




Ы. Козлов


Примечания.


Фрагмент Первый.

…обратный ход времени. − данный абзац содержит весьма туманный намек на  проблему времени у Аврелия Августина.

«Amata nobis…» − эти слова произносит герой рассказа Ив. Бунина «Руся», вспоминая о своей первой возлюбленной. Своеобразная лазейка в литературный мир гения, через которую в повествование ворвался вихрь чувств и настроений; я вдруг ощутил горьковатый привкус безвозвратности прошлого. Перечитать бы когда-нибудь «Темные аллеи» снова.

образ малолетнего Стивена Дедала − иезуитский период Стивена («Портрет художника в юности» Джеймса Джойса). Думается, автор тем самым делает акцент на эпизоде покаяния Стивена после проповеди. Хотя, мне кажется, здесь чувствуется некая двоякость смысла. Если вначале, покаявшись за грехи свои, Стивен получает покой в душе, то потом, спустя некоторый период времени, он отвергает религию и ее методы, как ограничение творческой свободы. Вот и пойми теперь: Пусты ли слова покаяния?      

…for a change. На сдачу разнообразию. − милый русско-английский каламбур. «For a change» означает «Для разнообразия». Слово «Change» в переводе на русский значит «Сдача (в магазине)». Вот, хотя бы поверхностный смысл. Честно говоря, я тут заметил уйму смысловых оттенков русской фразы. Тут и глагол «сдаваться», трансформировавшийся в существительное, и «дать сдачи», и «разные образы».

North North South South. − во взаимодействии с предыдущим предложением. Свойство магнита.

Per Aspera ad astra. Терновые розги. − довольно сомнительное предположение. Явственно чувствуется намек на то, что путь к звездам (славе? удовлетворению?) лежит через порку розгами. Впрочем, ничего не берусь утверждать, так как не большой знаток мазохистских забав.

…heaven on their minds? − фраза из либретто Т. Райса к опере «Jesus Christ Superstar». Признаюсь честно, либретто я не читал, и в каком контексте там звучит эта фраза, я понятия не имею. Ничего, кто-нибудь разберется.

I am. − p.m. − форма глагола to be «am» (I-ое лицо, ед. ч.) загадочно перекликается здесь с известной аббревиатурой «a.m.» и «p.m.», означающей «до полудня» и «после полудня» соответственно. 

Изобретение диалога − диалог изобрел Платон. Все еще проскальзывает греческая тематика.

18 октября или 12 июня − что вложил автор в первую дату, я не знаю, 12 июня же, его день рождения. Возможно, выбор 18-го октября совершенно случаен.

Non serviam − Не буду служить. Считается, что именно так подумал один из ангелов Господа, и в то же мгновенье был низвергнут, превратившись в вечную оппозицию. Добра и зла. Сатана − имя этого ангела.

Китти и Зоя −  такие же имена были у двух проституток из борделя, в который попали  Леопольд Блум и Стивен Дедал в «Цирцеях» (15-ом эпизоде «Улисса»). Видимо, имена взяты для первичного намека на продажность Зои в частности. Автор раскрывает замысел, говоря в последствии  о «бессмыслице игривой шлюхи». Другого объяснения я не вижу. Какова же роль Китти в данном эпизоде остается только гадать.

 цвет лепестков − я не знаток языка цветов. Кого интересует, посмотрите где-нибудь, что означает каждый из возможных цветов розы.

дождь, со временем перевоплотившийся в метель − довольно мистический момент. Однажды, в апреле 1997 года я встретился с писателем в библиотеке. За окном шел дождь. За разговорами я мельком заглянул в листок, на котором до нашей встречи автор что-то писал. Там я  различил эту самую фразу. Несколько позже, по пути к трамвайной остановке я с удивлением заметил, что вокруг ничего не видно из-за сильнейшей метели.

Царь велел тебя повесить − последние слова детской считалочки. Какова роль считалки в произведении, я так до конца и не разобрался. Вопрос остается открытым.

Повествовательная забава…, плавкость естественных образов и полеты − не для меня. − весь последний абзац на странице посвящен сновидениям. По поводу плавкости образов весьма показательна знаменитая картина Сальвадора дали «Постоянство (настойчивость) памяти». Что касается полетов, то автор как-то обмолвился, что никогда не летал во сне, так, что под этой мыслью героя мог бы подписаться и сам автор. Да простит он мне это примечание.

…вышел месяц, подснежники, тридцать шестое декабря − обыгрываются сцены из сказки «Двенадцать месяцев» и одноименного мультфильма. Принцесса, пожелавшая подснежников, сказала, что пока ей их не принесут Новый Год не начнется. Будет 32-ое декабря и 33-е. Данная аллюзия подчеркивает полное отторжение реальности.

Разбросанные осколки и крышечки банок ─ намек на свой же ранний рассказ «Крышечки». Навевает мысли о прошлом и о соприкосновении времен. Мне так показалось.

 И на стенах ночью − блики электричек… − автоцитата из стихотворения «Прощание», написанного в декабре 1996 года и включенного в сборник сочинений «Свет в окне» (Быково, 1997. AVK Publishers.)          

 маркиз в мехах − изящная контаминация. Вот как срослись маркиз де Сад и произведение Захер Мазоха «Венера в мехах». Данный гибрид имеет отношение к предыдущей фразе, где кто-то излился, эякулировал, в которой пародируются русскоязычные переводы де Сада и подобных, изобилующие такими словечками. 
 
 SP-связки растворились − пришлось даже взглянуть в учебник логики. Здесь говорится о связке Субъекта (от. лат. subjectum)  и  Предиката (praedicatum) в суждениях. Сама связка может быть выражена словом (есть, суть, является). Теперь, пожалуй, не сложно догадаться о смысле фразы.   


Фрагмент Второй.

Бугульма − город в Татарии.

укус мертвой пчелы в ступню − намек на фильм Ж.-Л. Годара «Новая волна» 1994 г. Если б не смотрел фильм, в жизнь бы не догадался, откуда эта фраза.  Однако, какой ее смысл в тексте до конца не ясно.

ЛОР-II − одно из отделений московской детской больницы, отделение отоларингологии. Быть может, автор когда-то в ней лежал. Поиск в архиве больницы ничего не дал.

…Где-то там, за серыми, мерцающими стенами… − во всем абзаце, по-моему,  скрывается что-то важное, однако, что именно, я так и не понял.

Грегор − это Грегор Замза из «Превращения» Франца Кафки. Он превратился в навозного жука, а не в таракана, как многие считают.

Petites Madeleines − знаменитая сцена у Пруста. Герой романа Марселя Пруста «В сторону Свана», первой книги эпопеи «В поисках утраченного времени» попробовав этот сорт печенья, который он часто ел в детстве, внезапно вспоминает окутанные туманом прошедших лет, времена своего детства. Вкус печенья, ровно как и комната, залитая красным светом, позволяют героям проникнуть в прошлое. Комбре − городок во Франции, где герой провел детство. Здесь: синоним детства.

 Давным-давно, когда на Земле… − сколько не искал источник данного мифа, найти не смог. Видимо, фольклор.

 
круг руин − намек на  рассказ Х.Л. Борхеса «В кругу руин» из сборника «Вымышленные истории» 1944 г.

Пенелопа-прелюбодейка − в греческой мифологии Пенелопа − символ верности, а здесь обличение в измене. Вообще же, я  склонен считать. Что здесь и далее до конца абзаца автор проводит параллели между заключительным эпизодом  «Улисса» (эп.18 «Пенелопа») и своим трагическим повествованием. Описывается менструация, какие-то внутренние страхи, комплекс измены. Весьма похоже… Кстати, по поводу понимания мыслей и чувств. Когда у Молли Блум была менструация, она думала о своем любовнике.

 du côte de chez son − обыгрывается название романа Пруста «В сторону Свана» («Du côte de chez Swann»).

…стогне Днiпр широкiй − фраза из украинской народной песни.

…что смертен я как тот Платон − намек на классическое умозаключение, содержащееся во многих учебниках логики:
Все люди смертны.
Платон − человек.
Платон смертен.
За точное цитирование не ручаюсь. (Писал по памяти.)

…уснуть и ничего во сне и лишь во сне… − вариации из монолога Гамлета. Перевод не канонический.    



Фрагмент Третий.

Consummatum est. − слова Иисуса Христа, после того, как его распяли.

чароитные вставки − чароит, минерал, открытый в 70-х годах в СССР. Поделочный камень. Цвет чаще всего фиолетовый. Насколько я знаю, для отделки станций метро чароит не применяется. Дорогое удовольствие.

Стук колес, куст в лесу − неясные звуковые ассоциации.

О технике говорить по-английски. − утверждение Владимира Набокова, не понятно почему всплывшее в затуманенном рассудке героя. В одном из интервью или в «Других берегах» Набоков заметил, что при всем богатстве русского языка, о моде, спорте и технике лучше говорить на английском.

иллюзии бессмертия − в республиканской библиотеке я как-то натолкнулся на книгу с таким названием. Ее автором был, по-моему, Корлисс Ламонт. Весьма интересное исследование. Убежден, что писатель читал эту книгу, ее отголоски иногда встречаются в тексте.   

… вскрикнула жизнь на лету. − строка из стихотворения В. Набокова, отданного герою романа  «Дар» Ф. Годунову-Чердынцеву. В одном из интервью Набоков признался, что это стихотворение одно из его самых любимых. Чтобы понять всю глубину строки, ощутить логическое замыкание всех сюжетных линий, приведу, пожалуй, здесь все стихотворение:

Однажды мы под вечер оба   
стояли на старом мосту.
Скажи мне, спросил я, до гроба
запомнишь − вон ласточку ту?
И ты отвечала: еще бы!

И как мы заплакали оба,
как вскрикнула жизнь на лету…
До завтра, навеки, до гроба, −
однажды, на старом мосту…