Привет из серии одиночество

 – … Нет, Гришка. Обыкновенные такие образы, а мучают постоянно. Как-то тоскливо, а вроде и радостно. Как втемяшится, так и пардоньте. То, вишь ли, дорога. Она ведь всякая бывает. В том-то и дело. А то, например, иногда облака. Или же, если без них, то ночью звёзды. А вот ещё молоко бывает перед глазами в железной кружке. Пузырчики такие поверх, как только что налили. Они потихонечку лопаются, или же мельчают, а я смотрю. И вроде даже как запах чую, аж слюнки, едрёна вша, бегут. Сглотнёшь да  причмокнешь, Или же, вот, птички какие-то. Они всё порхают, порхают. Ну, так порхайте, порхайте, а я-то причём.  Вот и думаю: «А я-то тут причём?» И вообще, знаешь… А порою ветер слышу. Хренотень-то какая. То, бывает, шепчет, а то – как заорёт. Ни черта не понятно, но хоть святых выноси. Аж вроде стёкла позвякивают. Вот вам и здрасьте. А бабы? Они ведь не кошки, кошки – те по весне орут, а эти – всесезонно. А как орут – похлеще ветра. Хоть уши рви да выбрасывай. Или вот дети – они-то не виноваты в том, что их реже рожать стали. Это, блин, не арифметика. А дети-то причём? Они чего? А ничего. А весна – это да! – падла беспокойная. Как зацепит. Глянь кругом – хорошо. Слышь – кап-кап, а лучики – теплее, всё теплее. Уж и кепки-то по привычке носют, да и то за редким случаем. А почечки, смотришь – скоро набухнут. Попрут потом. Ну-ка, давайте-ка, милые, так-то. Глянешь и думаешь. «И что вы на других ровняетесь? Не чета я вам». Всё, скоро уж я, скоро. То хряцнет, то там поведёт или же защемит. Хватаюсь рукой за грудь – а толку-то? Я ж не экстрасенс же какой-то триждыпупенный. А листочки пусть лезут. Цветы, вот, например. Вишня хотя бы. А? Красотища будет! И всё тут… Ты бери, бери, закурюй, не стесняйся. Как там в институте? Двоек-то много понахватал? Та  чаво ты, Гришка, лыбися? Сорванец ты эдакий. А ну зубы попрячь, говорю! Мать-то как? Всё хлопочет? А я вот, представь, на днях зашел в магазин, а хлеба нету. Во дожились, через забор их заногу. Иду обратно. Смотрю – Николай. Ну, этот, что в таком доме, что поза школой. Ну-у-у, ты понял кто. Так вот. Вернулся он на днях. Говорят – было там что-то, ну, да и не важно. Сам здоровенный такой стал, а глаза – желтые. Ну, думаю, во как оно-то его. Стоит, дышит. Нет, дышим-то мы все, а этот как-то носом ведет. Постояли, поздоровкались. Эт я к тому, что он мне о закалке духа-то понарассказывал. Тебе-то оно, я думаю, пожалуй, поважней моего будет. Ты зайди к нему, если хочет, а может, и так встретишь… А может, и не надо. Ну, так стоим, значит, вдвоём на тропинке. Разговариваем, я слушаю. А он мне – то да сё, а у меня перед глазами отец его, покойничек, всё губами шевелит, будто тоже с нами заговорить хочет. А я тихонечко сплюнул под ноги, промолчался, а потом и говорю: « Ну, всё, Николай. Я пошел». А он вслед мне что-то говорил. Я не разобрал. И чувствую спиной – смотрит. А я не поворачиваюсь. Думаю: «Желтые глаза – не к добру. И ещё отец его, покойничек. Хренотень-то какая». А моя тут как тут, стоит шагах в десяти, зыркает. Этот в спину – желтыми, а Глашка в лоб – красными. Нет, не как у кроля… Как у быка, пожалуй, и такого, знаешь, прости господи – раздроченного. «Ну, – думаю, – баста  карапузики, кончилися танцы». А тут ещё хлеба нету. Ну, я так и притормозил. Стою на нейтралочке, переминаюсь с ноги на ногу. А кругом – весна! А эта – руки в боки и ждёт. У-уу, ёх, не иду, думаю: « А сельдерей тебе, что? – травка-муравка? Да нет же, милая, с корешочками-то! А корешочка ты не хотела? Стоишь – аж искры летят. Я вон лучше к Славке. Козла забьём, да и третье-пятое». Вижу по осанке – самого меня забить хочет. Ну уж нет, я не козёл отпущения. Небось, у неё опять что-то не так… А потом, Гриш, всё-таки пошел к ней. Знаешь, была – не была! Они, Гришка – это, в смысле, не мужики. У них своя логика – женская. Там и пень через колоду… А ты, вот, говорят, за Настенькой приударил. Ну, молодец! Дай руку сожму! Э-ех, она девка-то хорошая. Глядишь на неё – и глазам приятно. Да и по хозяйству-то умеет. Лет с двенадцати, как-никак, за старшую. Что-то в ней такое… доброе. Видать – от матери её, Ириши. Хороша была! Царствие ей. Эх, да – хороша была. Бывало, как сядешь порядышку, слушаешь – заслушиваешься. Да как растревожит в нутрях, что там, в нутрях, как на баяне заиграет, будто Сашка. Да ты его не знал. В шахте его. Тоже хороший был человек, весёлый. Ну, а ты – молодец. Пара она тебе, Гриш, пара. Поверь мне. Я обычно, вот те крест, худого не скажу, а глупого не пожелаю. Да ты и сам знаешь. Вот и ладненько. Пошел я… Наверно, моя уже заждалась меня. А ты к Николаю, наверно, не ходи. Да и чего тебе туда идти-то? Чего лыбишься опять, зубоскал ты эдакий! Ты этого – учись давай! И это… Матери – привет от меня, здоровьичка, ну и всего там. Бывай!».
   Гришка попал домой только к вечеру. Настя, не спеша, снимала с себя мокрую дождём куртку. Гриша зашел на кухню. Мать сидела у празднично накрытого стола. В пепельнице угольком тлела сигарета. Мать отрешено молчала.   
   Гришка обнял её.
– Мам, с праздником тебя, с восьмым марта. И это… Я папку видел. Привет тебе передавал.
   Зинаида посмотрела на сына и тихо вздохнула.