Сангвиники

– Итак, вы страдаете умственной импотенцией? Это у вас наследственное?

– Нет, в том то и дело, что еще недавно у меня получалось, – вздыхаю я. – Хотите дюжину афоризмов? Так… Глупость бросается в глаза яркими заплатами… Хороших мыслей не хватает даже расплатиться за дураков… Ум сберег себя в колпаке шута, глупость – в профессорской мантии…

– Медленнее и короче!.. У вас найдется что-нибудь достаточно короткое, как афоризм одного нашего апостола: «Горе – от ума»?..

Вообще-то умственный труд никогда меня не утомлял, а человеческая неблагодарность – никогда не раздражала. Но как-то раз одно наложилось на другое, весь мир предстал в черном цвете – и я впал в бесплодную задумчивость и попросил приюта в обители, которая принадлежала могущественному Ордену Дураков. Да-да, тому самому, что достойно пронес сквозь века бессердечно гонимую человеческую глупость. И не раз сокрушал заклятого врага, распыляя мудрецов по цитатникам, этим кладбищам мудростей, каменеющих от хорового употребления.

И в это братство я готовился вступить по совету настоятеля обители – да-да, того самого, что славился умением настаивать вино общения на пещерной пыли.

Испытание, предстоявшее мне, оказалось бы не по зубам даже граблям: сначала – неделю не подавать признаков жизни, затем еще стуки – высказывать исключительно чужие мысли. Согласитесь, грабли для этой задачи чересчур остроумны. Тем не менее, я выполнил и первое – разыгрывая в уме шахматные этюды, и второе – припомнив наизусть «Сагу о Форсайтах». Консилиум еще колебался, но настоятель настоял: во мне, в принципе, обнаружились задатки круглого орденоносца.

Вскоре я уже натягивал защитного цвета мантию, тесную настолько, что приходилось пять раз решиться, чтобы вздохнуть. Потекли насыщенные до выпадения в осадок дни карантина.

Меня поселили с братом, у которого была дурная репутация. Днем он вел себя тише воды, зато по ночам насиловал постельное белье, пытаясь в томлении проглотить подушку. Но из вороха тряпок доносилось-таки что-нибудь вроде: «Одна голова – хорошо, а две – все равно лучше!»

Каюсь, что вовремя не бросился навстречу этой запретной страсти. Однажды утром брат с запредельным воплем сунул голову в форточку. Поскольку сквозняка здесь было ждать бесполезно, он захлопнул створку сам, избавившись таким хитроумным способом от зудящего органа. Затем этот торжествующий фонтан подхватил свою отставную голову и, опасаясь, что я окажу ему первую помощь, помчался к настоятелю. Вернулся он удовлетворенный. Настоятель его благословил.

То был прямой указующий перст для меня, но я не спешил выбрать поводыря в лабиринте застывших мыслей. Здесь каждый плутал в зависимости от наклонностей. Одни истязали свой разум, интенсивно занимаясь в библиотеке обители физическими упражнениями. Другие ежедневно глотали десятки книг, умудряясь не отравиться ни одной мыслью. Третьи к любому движению жизни привязывали философский трактат настоятеля. Четвертые упражняли память разнообразными комбинациями слов и поступков грешных братьев своих. Мы знали их поголовно, поскольку у настоятеля была невинная привычка – отыскать в толпе знакомые глаза и строго спросить: «Ну-ка, кто порвал нить моего разговора?..»

По здешней логике я считался истым приверженцем веры, поскольку ничего не сумел почерпнуть из свода вековой глупости. Впрочем, немалая в том заслуга – местных проповедников, которые отбирались в лучших европейских лечебницах. Проповедовали они голосом настоятеля, записанным на фонограф, косясь на глухонемого суфлера с дубинкой.

Что действительно приелось в обители, так это похлебка из высказываний местных апостолов, щедро сдобренная формалином. Чтобы не протянуть ноги, я приноровился таскать из сада яблоки познания добра и зла. Сам перебивался и товарищей подкармливал.

Часы в обители регулярно сверялись с поступью настоятеля: когда у него от длительной прострации кровь приливала к ногам, он пытался разогнать ее в поисках ереси. А в полночь новичков бросал в дрожь душераздирающий скрежет. Это настоятель настойчиво лез на стенку. Он любил ее – страстно, безоглядно, унизительно и высоко – от плинтуса до потолка (и кто его за это осудит: лишь слепой не заметил бы разительного сходства стенки с идеалом). Они вдвоем родили ширму.

Но время летит, даже если его крылышки надежно приколоты в коллекции. Карантин закончился. Я ждал в своей келье, когда меня призовут на крещение глупостью. Сосед шелестел в углу цитатником. С потолка к нему лениво планировал паук, покачиваясь на шелковой пуповине.

Я решил для себя: наибольшей глупостью, глупостью вне конкуренции было бы сказать здешней публике все, что я о ней думаю. Я набросал в уме тезисы, а в финале мысленно присовокупил несколько выражений, от которых стены бросило в краску. И хотя они вскоре побелели, меня потребовали к настоятелю.

– У вас, братец, шнурки на два дюйма длиннее моих, – услышал я.

– Желаете их обрезать?

– Не поможет. Вы, говорят, мучаетесь бессонницей? Я бы поместил вас в изолятор, но что подумают другие?! Придется вас отправить назад – в жестокий мир мыслей. Получен приказ магистра. Вот, читайте: «…а нарушитель изгоняется из обители без одежды на возвращение». Так что уходите, и без всякой одежды!

– Помилуйте, на дворе январь! В приказе наверняка опечатка, магистр хотел сказать: «без надежды»…

– Какая разница. Изгнание – путь к возвращению. А одежда будет ждать вас на складе. Я понимаю, как это стыдно, но я вас выпущу через черный ход.

Стенные часы сказали «ку-ку». Настоятель оживился:

–- Будем считать, что вы согласились.

Я пошел прощаться с соседом. Но тот уже превратился в кокон. Наверное, в экстазе задел паутину и запутался. Я бережно оторвал кокон и положил греться на солнце – светит, родимое! Открыл дверь – и натолкнулся на стену, которая разочарованно вздохнула: «Он одет!» Братья бросились укорачивать мои шнурки и отрывать карманы. Короче, потрошили меня, как капусту.

Вскоре лоскутья моих надежд висели на кресте, обложенном вязанками хвороста, а я прикрывал ладонью свой запретный плод. С криками: «Да он же голый!» – меня потащили к заветным воротам. Я бы мигом домчал и сам, да через каждые пять шагов под ноги бросался настоятель, извиваясь и вопя: «Уходи без одежды!»

У ворот произошла заминка.  Никто не рискнул мне помочь, и пришлось самому, под ливнем пустых взглядов, лезть на подъемную цепь. Наконец, сквозь приоткрывшийся створ пахнуло свободой, я мигом слетел вниз и собрался произнести мораль сей басни, как в толпе закричали: «Держи его, он нас понял!» Давно понял, братцы, поздно спохватились.

Через миг я уже летел к огням на горизонте, едва касаясь босыми ногами снега. Но чего не ждал – что через какую-то минуту в затылок ударит горячая клубящаяся струя и сдержанный храп с присвистом. Обернувшись, я не смог не восхититься великолепной рысью мустанга, который, впрочем, лоснился так, как может лосниться только голое женское тело, когда его хватает мороз за жабры.

– Прекрасно бежите, – приветствовал я нежданную спутницу, – Я бы поставил на вас десять против одного.

– В-вы бы с-сошли… за игрока н-на б-бегах, – отвечала спутница, глотая окончания и пережевывая суффиксы, –- если бы не в-выглядели… ма-альчиком на побегушках.

– Ваша блестящая глупость, –- я прекрасно держал дыхание, –- обязана вашей скромности: боитесь нарваться на комплименты.

– В-в компа-ании зна-знатоков… первым бежит невежа, – отчаянно хрипела спутница.

Судьба дарила мне единомышленницу. Я выздоравливал на глазах.

– Знаете, чем хороша жизнь? – сбавил я шаг. – Тем, что ее можно сделать лучше.

Я вытянул одеяло, которое спутница позабыла у себя под мышкой –- и накрыл обоих.