Часть пятая. главы 7-8

ИНТЕРВЬЮ. ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА VII. В ОПЕРНОМ ТЕАТРЕ

Пока народная артистка России, профессор Московской орденалениноносной Консерватории имени Петра Ильича Чайковского Вера Васильевна Горностаева «ковыряла» своё сорокапятиминутное трансцендентное попурри и по истечении тридцать пятой минуты с ужасом обнаруживала, что не успела сыграть ещё и половины (виной тому был, очевидно, «Забытый Текст №1» на второй минуте старта, ибо «Забытые Тексты №2, 3, 4, 5, 6 и т.д.» на всех остальных чётных минутах со времени старта не занимали столь длительного обдумывания дальнейшего «ковыряния»), достопочтенная публика успела уже и поспать, и пообщаться друг с другом, и обсудить все полученные сегодня впечатления, и вспомнить недобрым словом Бронеславу Авангардовну, и пр. В зале оперного театра царило полнейшее безвременье. На галёрке молодые студенческие парочки кушали шоколадки, жевали попкорн и целовались; бабушки и дедушки украдкой читали газетки, тучный гражданин в белом комбинезоне ремонтировал (за определённую плату) у народонаселения зала сломавшиеся бинокли, оправы от очков, кулончики и набойки от туфель и сапог. Почтенная дама (та самая, что некогда возмущённо «взопрела» на первых рядах) уже двадцать минут как крепко спала, посасывая вместо карамельки свой большой цветастый веер, и ей, возможно, снились красивые цветные сны о своём детстве, когда её ещё возили на прогулки в колясочке, с пустышкой во рту, обеспечив укрепление сосательного рефлекса на всю последующую жизнь, — а ейные маменька и папенька, совместно припоминая мотив, напевали малюточке по очереди древние грегорианские песнопения (иногда в совместной контрапунктации). Дама спала столь сладко и самоотстранённо, что из прираспахнутой на её коленях сумочки легкомысленно выглядывал угол объёмной брошюры «КАК ПРАВИЛЬНО ВЫЙТИ ЗАМУЖ» известного в определённых кругах сексопатолога по фамилии Свядощ. Благообразная сухощавая БАУШКА в беленьком платочке на головке, сидящая слева от спящей почтенной дамы и не захватившая, к сожалению, из дому какой-либо газетки для чтения, старательно косила правым глазом на торчащий угол брошюры Свядоща, силясь хоть что-то там прочесть, но стеснялась своих поползновений и время от времени густо краснела, как девица на выданье. Но всё-таки продолжала украдкой туда косить. Впрочем, до баушкиного поведения никому не было дела, ибо у каждого рядом сидящего были свои дела, чем все и занимались с увлечением, забыв на время, где они находятся и вообще для чего сюда пришли.

А Вера Васильевна тем временем патриотически-неустанно «бороздила просторы искусства», то покрываясь бледными пятнами, то пунцово сизея. «Осталось уже совсем немного», — мечтательно думала она. — «Ещё минуточек двадцать пять, от силы (СИЛЫ ЧЕГО, НИКТО НЕ ЗНАЛ, — прим. авт.) — если, не дай Бог, опять текст не забуду...» И тут же, естественно, забывала. Но ведь искусство — оно для того и искусство, чтоб субъект (в данном случае Вера Васильевна) беззаветно кидался на его амбразуру, как Александр Матвеевич Матросов (1924-1943), который в бою за деревню Чернушки (Псковская обл.) закрыл телом амбразуру пулемётного дзота гитлеровцев. Так и здесь сегодня на сцене оперного театра несравненная Вера Васильевна Горностаева изо всех оставшихся у неё сил препятствовала возникновениям «Забытых Текстов», что, впрочем, ей почти не удавалось. Но «бороздить» всё ж таки продолжала, со страстным, почти физиологическим патриотизмом отстаивая страждущую Музу всеми, даже самыми сокровенными клеточками своей души и тела (а без этого — никуда! — как говаривал её boy-friend Александр Слободяник). «Ах! — думала Вера Васильевна, — как замечательно меня сегодня слушают! Все прямо-таки замерли, как будто спят. Благодать-то!» И от этих мыслей её персты с удесятерённой силой парили над клавиатурой, подобно нервно-стремительным движениям острых ножниц в руках парикмахера, или (что в данном случае идентично) работающей на другом конце громадного совхозного поля неутомимой мельницы-молотилки.

Игнатьева, сидя тем временем в заточении артистической, опустошила до дна литровую бутыль «ABSOLUT-a» и достала из сумки бальзам Bittner-a. Отпив несколько больших глотков, сразу почувствовала себя мертвецки уставшей и в полном изнеможении свалилась прямо под дверью, в которую ещё несколькими минутами ранее яростно молотила кулаками, ободрав себе на пальцах слой тёмного маникюра, изысканно подобранного к её концертному платью и так мягко оттеняющего «блёклый колер» швейцарского парика. Упав таким образом, да ещё и на левый бок, на котором (по некоторым нижеизложенным причинам) она предпочитала никогда не засыпать, через некоторое время испустила протяжный и клокочущий, как треск асфальтового компрессора, храп.

Святослав Рихтер бережно взял её на руки и, слегка морщась от водочно-лукового перегара, отнёс «спящую красавицу» в кресло. Рихтер не пил алкоголя. Он поднёс было к носу бутыль с Bittner-овским бальзамом, но мгновенно отпрянул, ибо горлышко бутылки было сильно обслюнявлено и пахло луком, запах которого Рихтер тоже не переносил. «Право, какая гадость!» — подумал Он. «Неужели ЭТО можно пить такими дозами?!» В это время «спящая красавица» зачмокала во сне губами и томно вздохнула. «Это ты, милый?! — невнятно пропела она, находясь в алкогольном дурмане, — Ну подойди же, не бойся...»

Рихтеру стало стыдно, неудобно и захотелось куда-нибудь сбежать. Он дождался, когда пианистка Зинаида Игнатьева вновь захрапит, потихоньку подошёл к окну, высунул лицо в Им же разбитую форточку, глотнул свежего воздуха.

Затем пристально и с явной заинтересованностью прислушался.

Где-то, — по всей вероятности, недалеко от театра, — прямо на улице во всю мощь гремела «РАДОСТЬ ДЕБИЛЫ», причём, сопровождаемая какими-то дикими выкриками и взвизгами. Рихтер прислушался ещё внимательнее. Сопровождающие выкрики оказались алчными звуками танцующих (вернее, пляшущих). «Ну вот! — подумал Рихтер. — Это наверняка они! Геня, Лялик и Дорен!!! С ума, что ли, сошли совсем?! Их же в психушку могут засадить сейчас! Кто же их так раззадорил-то??! Раньше, когда Григорий Романыч был жив, они не были столь бесстыжими и не плясали прямо на улицах, ибо Романыч не любил, чтоб под его исполнение ПЛЯСАЛИ. Так они его окончательно споили водкой, по 3.62, да ещё потом Лёвка Власенко к ихней «шарашке» подключился. И Люська, по-моему. Хотя Люська-то не плясала с ними никогда, только пила за компанию и «Шипку» курила, по три пачки в сутки. И Лёвку к этой гадости приучила. Лёвка потом совсем скумарился и как-то сказал: вот я, мол, самолично возьму и запишу своё исполнение «Totentanz-а» так, чтоб плясать под него удобнее было! А то у Романыча темпы не те. Благородный, ёлы-палы!.. И надо же — записал! Совратил какого-то дирижёра, — Вербицкого по-моему, — и тот пошёл у Лёвки на поводу и в ТЕХ темпах с ним и записал! И даже пластинки потом выпустили с этой пакостью, люди их покупали, слушали и обалдевали. А эта тройня теперь и рада везде танцевать! На улицу уж выкатились! Аж земля ходуном ходит, вместе с оперным театром!.. Да, кстати, об оперном театре... Как же мне выбраться-то отсюда?! Мне ж надо домой! Я ещё не просмотрел до конца партитуру симфонии Леоша Яначека. И вариации Шёнберга у меня лежат, недоученные. И «Метопы» Шимановского тоже. А ведь ещё новые сочинения Рябова мне прислали, зачем-то. И сонаты Галины Уствольской. И Станчинского, муру какую-то, просят сыграть (а то, кроме меня, никто выучить не может!). Что же делать, что же делать?.. А может — сигануть прямо через окошко?! Но тогда я разобьюсь, тут высоко. Хотя я люблю боль. Но это уж чересчур опасно. Может, кликнуть кого-нибудь?! Да и кричать тоже как-то неудобно: набегут сразу эти самые — с диктофонами и подставными суками... Я, видите ли, им ещё и интервью подавай. Как этому… сегодня… Больной какой-то... И суку свою не кормит. Специально, наверное. Судорожник! Интервьюёр!!! Надо было его всё-таки в поликлинику отвести. А то мало ли?! Так он тогда совсем бы не отстал от меня со своим интервью. Ну уж нет!!! Только не это. Ни за что... Э-хе-хе… Что же такое придумать, а?!»

Святослав Рихтер отошёл от окна и от нечего делать стал потихоньку насвистывать себе под нос что-то из раннего Эрика Сати. А может быть, из Варвары Гайгеровой. А что именно — того никто не знал, кроме Него.

Вдруг внизу, под окнами раздался какой-то невообразимый шум. Рихтер подскочил к окну, распахнул его, перегнулся через карниз.

Прямо под окном, астматически дыша от негодования, во всю прыть неслась по тротуару профессор Горностаева, на бегу засовывая руку в рукав горностаевой шубы и мотая в зубах дамской сумочкой с так и не востребованным носовым платком. А за именитым профессором, крича и улюлюкая, неслась толпа, провозглашая реплики: «Пошла вон!» «Даёшь игру Святослава Рихтера!» «Подайте сюда Рихтера!» Вера Васильевна была похожа на драного, ссаного, измученного котёнка. Она неслась опрометью прочь, на ходу бросая проклятья толпе почитателей рихтеровского таланта и чуть не в голос оплакивая свой собственный непризнанный гений (не путать с «Геней»). Добежав до перекрёстка, Вера Васильевна стремглав юркнула в первое подвернувшееся такси. Взревев утробным голосом, машина унесла её прочь, оставив толпе облако дорожно-снежной пыли.

«Ну и дела! — подумал Рихтер. — Верку «развенчали»! Прямо на моих глазах! Где же она опозорилась-то сегодня? Не тут ли, в оперном??! Ну вот: здесь такие дела творятся, а я сижу, как истукан, в этой дурацкой артистической! Да ещё и алкашка тут валяется, типун бы её побрал! Как бы выбраться-то, а?! Из толпы, что ли, кого-нибудь попросить? Хм, но тогда придётся давать концерт, а я даже не разыгрывал руки с утра! Эх, ладно, была-не-была!!! Попробую! Только кричать неудобно. Скажут: «дурак, что ли, совсем?!» А может, камешек какой в них кинуть?! Хоть в кого-нибудь? Вон хотя бы в того, жирного, в белом комбинезоне? Он, как я вижу, пользуется авторитетом толпы. Да ну его! Ещё на дуэль вызовет. Они же все чокнутые, эти жирные! А в женщин кидать тем более опасно…»

Но тут, как гром среди ясного неба, Рихтера осенила идея! Вернее, не просто так — взяла и осенила. Дело в том, что Святослав Теофилович случайно повернул голову чуть-чуть вбок... поодаль от толпы… и вдруг КОЕ-КОГО УВИДЕЛ...


ГЛАВА VIII. У ПОДЪЕЗДА ДОМА МАЭСТРО

Близился полдень, когда такси плавно подкатило меня к дому Святослава Теофиловича. Я вылез из автомобиля, передёрнувшись от холода, пошёл к ближайшему ларьку, купил свою любимую шоколадку «Whole Nuts» и горестно поковылял к Его подъезду. Глянув на верхний этаж, я увидел наглухо закупоренное окно: нет никакой вероятности, что маэстро уже вернулся домой. Но надо хотя бы позвонить в дверь… Поднявшись на самый верхний этаж и увидев две двери с номером квартиры Рихтера, я робко позвонил.

Тишина. Ни одного звука. Дома никого нет — и Нины Львовны, вероятно, тоже. Где же они? Может быть, уже успели куда-нибудь в Японию укатить?! Или в Тайшет… Это ведь тоже вероятно. Да-а-а... Что же делать? Может быть, Он просто не доехал ещё до дома? И, может быть, следует подождать?

У меня был записан номер домашнего телефона Рихтера. Попников-Поперечников дал когда-то… Флюгер… И записная книжка тоже была при себе. Дойдя до таксофона, набрал номер и, конечно, услышал в ответ бесконечные длинные гудки. Этого и следовало ожидать. Убитый горем, я повесил трубку на рычаг. Второй раз набирать номер — бессмысленно. «Буду ждать!» — сказал я вслух самому себе. — «Буду дожидаться Его возвращения! Уж если не смогу взять интервью, то хотя бы извинюсь перед Ним за свой дурацкий утренний поступок. Нельзя же корчить рожи бегущему впереди!.. Особенно, когда тот на тебя смотрит, обернувшись. Ведь это из-за меня Он «не вписался» в траекторию и стукнулся о дерево! Из-за меня скакал по крышам и катался по проводам! Из-за меня переживал и нервничал! А я, как олух, заладил одно и то же: дайте, дайте! Человек идёт по своим делам, с хорошим настроением, а я вдруг, как камень, становлюсь на Его пути! Это же бесчеловечно! И мне просто необходимо хотя бы извиниться перед Ним!»

Все скамейки у подъезда запорошило снегом. Обитатели дома то входили в подъезд, то выходили из него. А Рихтера не было. Я сел на какое-то бревно, недалеко от подъезда, и стал удручённо глодать затвердевшую шоколадку. Но радости от этого не прибавилось. Прошёл час. Прошёл второй и третий. Я уже давно сгрыз не только шоколадку, но и сушку, завалявшуюся в моём кармане, и старую липкую карамельку. Больше есть было нечего... На улице понемногу смеркалось, приближался вечер. Я забеспокоился: а не забрали ли Его в отделение милиции за то, что Он лазил по деревьям и бегал по крышам?! Ведь и такое могло случиться. Господи, и это всё из-за меня!! Урод! А Его, по видимому, посадили в следственный изолятор и Он теперь сидит там, проклиная всё на свете. Я вдруг чётко представил себе: Он одиноко стоит у грязного окна следственного изолятора и грустно смотрит на улицу. Двери заперты. Хорошо бы ещё, если Он один… А вдруг вместе с Ним в изоляторе сидят какие-нибудь омерзительные алкоголики или бомжи?.. Фу, как это гадко! Уж лучше бы мне сегодня совсем с Ним не встречаться! А то — ни себе, ни Ему.

Подобравшийся вечерний мороз тем временем делал своё дело. Я начал превращаться в снеговика и «клевать носом», засыпая, а в голове у меня вертелись слова из народной песни, про то, как «в степи глухой замерзал ямщик». Да, конечно... кто есть я по сравнению со Святославом Рихтером? — Ямщик. Сущий ямщик. Хотя, говорят, сравнивать никого и ни с кем (чем) нельзя, особенно когда речь идёт о выдающихся людях. Каждый выдающийся человек на то и выдающийся, что он — яркая индивидуальность. Зачем же тогда сравнивать, то есть подгонять яркую индивидуальность под другую индивидуальность?.. Что из этого выйдет и будет ли вообще какая-нибудь польза от такого сравнения... Сравнения... Польза... Польза сравнения... По-моему, я уже сплю. Ямщик, не гони лошадей... Будем потихоньку засыпать. Я окончательно промёрз. Но уже этого не чувствую. Мне не холодно. А что бывает с человеком, когда он окончательно промерзает? Он просто чуть-чуть поболеет, поболеет, поболеет... потом у него начинается бред, потом без сознания, а потом этот человек просто-напросто... просто-напросто... просто-напросто...

…Вдруг чей-то стук заставил меня широко раскрыть почти заклеенные инеем глаза. Стук был зловещим и гадким. И безусловно, он не предвещал ничего доброго. ЭТО БЫЛ ЛЯЗГ МОИХ СОБСТВЕННЫХ ЗУБОВ.


Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.