В общежитии

1


— Вот я тебя не понимаю, Зой, — выговаривал Василий Сурмач своей подружке Зое Шальгович, лежа на стандартной “общежитьевской” кровати. — Все тебе напоминать надо…

— Это ты про что? — вяло откликнулась Зоя с соседней кровати, так как была занята.

Да занята не чем-нибудь посторонним, а зашиванием надорванных штанов Сурмача. Между прочим, владелец этих штанов частично прикрывал голые ноги свитером. Он шевелил пальцами ног и от скуки просовывал их меж прутков кроватной арматуры.

— Ну как же! — охотно пояснял Василий. — Вот ты накупила продуктов, водочки ради гулянки не пожалела… Так?

— Угу… — Шальгович уже подозревала подвох.

— А спросить, обеспечен ли куревом твой нареченный — тут нет! — скоморошничал Сурмач. — А это, между прочим, едва ли не основная моя отрада в этом неласковом мире…

— Ты б, чем трепаться, помылся пошел! — незлобиво отбивалась Зоя. — Да и побриться б тебе не повредило. Посмотри, как за день оброс!

— Это с какой радости я бриться должен? — нарочито заедался Сурмач. — Ради этих обормотов? Не смеши!

Он подогнул одну волосатую ногу и закинул ее на другую. Свитер при этом сполз.

— А впрочем, ты не увиливай от ответа! — продолжал Василий. — Почему я у тебя каждый раз пачку сигарет выпрашивать должен? Унижаться при этом… Кормить же ты меня не забываешь? Ведь знаешь, что любимый твой человек намедни был избит до беспамятства и ограблен, что его карманная болезнь — просто подлая неожиданность, что не далее как через неделю он станет на свои ноги и тогда все тебе до копейки выплатит… Тогда ты и от неудобств, связанных с его проживанием, избавишься.

— Ах ты, свинья! — вскипела Шальгович.

Она перекусила нитку, вскочила на ноги и швырнула брюки в своего языкатого приятеля. Тот поймал их на лету.

— И он еще недоволен! — подбоченясь, кричала молодица. — Живет здесь, как у Бога за пазухой, а вместо благодарности мне нервы мотает!

— Не ори, дурында! — насмешливо отбивался Василий, пытаясь надеть узкие брюки, не вставая с кровати. — Соседи услышат — тебе же хуже. Потом сплетен не оберешься.

Но он уже добился своего — взбесил свою страстную подругу. Та подскочила к нему и рванула наполовину одетые штаны на себя. Сурмач кулем свалился с низкой койки на пол. Попробовал вскочить, но запутался в проклятых штанах и плюхнулся на живот. Его приятельница насела сверху и начала тузить за воротник рубашки, приговаривая:

— “Дурында”! И знает же, как достать, паскудник! “Дурында!” Действительно дурында, что такого кровососа привечаю! Сколько ж крови ты мне попортил!

— Ты что, озверела?! — заревел Василий, когда почувствовал Зойкины пальцы в своей шевелюре. — Волосы не дери… Ай!

— С воем он крутанулся набок, схватил кисть разъярённой приятельницы и насилу оторвал от своих волос. Столкнул с себе сильное тело Шальгович. Брякнувшись на пол, дивчина тотчас встала на колени и, прерывисто дыша, смотрела на Василия. “Точно дикая кошка! — подумал парень, так как во взгляде его любовницы сейчас вправду было мало человеческого. — Во горячая натура…” — он не успел завершить последнюю мысль, потому что Зойка то ли в шутку, то ли всерьез ринулась на него в новую атаку.

Машинально среагировав, Сурмач отбил ее цепкие руки, но те ловко сошлись за его спиной, на грудь обрушился мощный женский бюст, жаркие уста Шальгович буквально прилипли к его шее. Такие прикосновения невозможно было терпеть живому человеку, и уже через пару минут, неистово сотрясая шаткую голосистую кровать, шептал одуревший Василий:

— Солнышко мое, самая… самая хорошая… А-а-а!

— Ой, Васек, ой, не так быстро, миленький… — млела его возлюбленная.

“…Что за чертовщина! — клял себя спустя некоторое время Сурмач, поправляя перед зеркалом галстук. — Вот же купил дуду на свою беду, бестолочь! Хорошо что ковер на полу лежит. Иначе — прощай, рубашка моя единственная празднично-рабочая!”

— Вася, ты готов?! Поторапливайся! — доносился из ванной звонкий, как и бегущие ручейки, голосок Зои.

— Готов, — без энтузиазма, глухо ответил ее сожитель.

“Готов, ясное дело! — бурчал он про себя. — И что удивительно: ей после таких заварух хоть бы хны, а я — что лимон выжатый. Выйдет сейчас румяная, свежая, довольная, смеяться, шутить будет весь вечер!”

Сурмач недобро покосился на приотворенную дверь в прихожую, где была ванная и туалет. “И самое досадное, что сам же нарвался, — продолжал бередить душу парень. — Правду говорят, кто бежит, тот и спотыкается…” Вдруг представилась пьяная и праздно-разговорчивая здешняя компания, где он должен провести остаток вечера; безбожно прокуренная комнатушка… “Напьюсь сегодня, гори оно синим огнем!” — отчаянно махнул на все Василий.


2


В двухместном номере не весть по какому поводу собрались следующие лица. Хозяйка — Зоина неразлучная подруга Елена — со своим гражданским мужем. Гражданский муж Сергей, толстомясый тридцатилетний инженер из опытного цеха, уже с год по неофициальной договоренности проживал с Еленой в одном помещении. Помимо Шальгович и Сурмача, пришедшего сюда без надлежащей радости, прибыла еще одна пара инженеров — также обитателей этого общежития: Светлана и Иван. Их Василий помнил смутно. Вроде, Светлана являлась подругой Елены.

Этот контингент не вызвал у Сурмача особенного неудовольствия. Так как Елена с Сергеем были людьми, можно сказать, своими, проверенными, а Светлана и Иван работали, как выяснилось, на заводском филиале и потому не могли стать разносчиками сплетен по СКБ. Но этот благоприятный расклад испортил никто иной, как Витька Крюков, нежданно заявившийся сюда на легком подпитии. Встретить здесь соседа по рабочему месту Сурмач никак не рассчитывал, ибо не слыхал про его дружеские отношения ни с Еленой, ни, тем более, с Зойкой. К тому же Крюков был человеком не просто семейным, а еще и отцом с трехлетним стажем. Как оказалось, он еще вчера сплавил жену с ребенком в райцентр, к своим родителям, на неопределенный срок и по этой причине задумал сегодня расслабиться. Пригласил его сюда Сергей во время случайной встречи в интернатской курилке.

Из-за присутствия словоохотливого и сметливого Крюкова Василий весь вечер чувствовал себя скованно, нарочно не оказывал Шальгович никаких знаков внимания, хмурился, в разговоры не встревал, а целенаправленно пил “горькую”. А Зойка, видя его неловкость, настырно задавала ему громкие вопросы, клонилась к нему корпусом, дотрагивалась под столом пышным бедром до его ноги, тайком пощипывала ему руку, пьяно засматривала в глаза, неприлично хохотала, кокетливо толкала в бок. Сурмач немо ненавидел ее. Он злился на Сергея, легкомысленно пригласившего сюда болтливого Витьку, злился на высокомерно-молчаливого Ивана и его голосистую, егозливую любовницу. Бесила его и эта квадратная комната с неизменными казенными койками, табуретками, желтыми облезлыми стенами. Раздражала его неопрятная посуда и стопки для водки вместо рюмок.

Небогатой по содержанию была и насыщенная галдежом и отдельными выкриками застольная беседа. Здесь перемывали кости сослуживцам (каждый — своим), вспоминали застарелые обиды и распри, за глаза проклинали обидчиков, сетовали на всеобщую бедность и бестолковость государственного аппарата; тут же предлагали рецепты поднятия из руин экономики и культуры, слезно вспоминали годы детства и юношества, когда жилось не в пример лучше, чем сейчас; одновременно завидовали своим сверстникам, школьным однокашникам и приятелям, подавшимся в бизнес; строили утопические планы, как изменить собственную жизнь к лучшему. Кто-то клялся послать к черту инженерство, выбросить диплом и заняться валютной спекуляцией. Кто-то порывался чуть ли не завтра ехать на заработки в Австралию. Кто-то просто хвастался, что может горы свернуть. Эти нетрезвые рассуждения то и дело прерывали выкрики типа: “Будем вместе!”, “Ну и хрен с ними!”, “За возрождение!”, а также сочные изречения и местечковые поговорки: “Будет час, будет и квас”, “Вкусная кашка, да сварить тяжко”, “Широко поле: иди, куда воля” и прочее.

По интернатскому обычаю, за исключением Василия, все ели весьма бодро. Аж до непристойности. Такое правило уничтожать перво-наперво небогатый запас закуски, бесспорно, выработался особенностями сосуществования в “общаге”: дабы не объели товарищи. Пока Василий хлопал ушами и стрелял ворон, два кольца ливерной колбасы, яичница и кильки в томате были уничтожены напрочь. Осталось только самое мало привлекательное и непитательное: гора небрежно нарезанного черного хлеба, несколько луковиц и пару тарелок зеленого свойского сала. Заметим, что в те “развальные” времена достать из продуктов что-либо приличное было очень непросто. За всем надо было отстаивать длиннющие очереди. Поэтому прикупить что-нибудь сейчас, вечером, не представлялось возможным. Сообразив это, Василий быстренько вывалил в свою посуду четверть всего оставшегося сала, придвинул поближе пару луковиц, прибарахлился и хлебом. Но, скоре всего, было уже поздно. “Столичная”, которую здесь глушили почти без перерыва, сделала свое черное дело: лица соседей по столу в глазах Василия расплывались пятнами, стены комнаты клонились в стороны, стул под ним раскачивался, ноги как отняло. Через силу, преодолевая тошноту и позывы на рвоту, Василий налег на сало. Вкуса он не ощущал. Не улавливал также и смысла неумолчного застольного говорения. Парень не мог выделить из него что-либо внятное, хоть какое-то рациональное зерно, за которое можно было бы зацепиться, возразить или поддержать собеседника. “Неужто они не видят своей глупости, своего пошлого словоблудия? — борясь с резиновым салом, задавался вопросом Василий. — Какие потные, самодовольные и самоуверенные физиономии!”

Вдруг осоловелый Крюков бухнул кулаком по столу и фальшиво затянул:

“Сла-авься, оте-ечество наше сва-а-абодное…”

Его собутыльники, все как один, просто заржали от счастья. Эту избитую песню сразу же подхватило пару музыкально нестройных голосов. Но торжественная мелодия чудовищно не увязывалась с фривольной атмосферой гулянки и быстро заглохла. Начали другую. Ее наиболее ловко и звонко выводила Шальгович, дыша при это табачно-алкогольным перегаром Василию в лицо. Тот брезгливо косился на нее и отклонялся. “О Господи, что я тут забыл! Это же круг ада из Данте — неизвестно какой по счету!” — подумалось Василию, и вместе с тем возникло сильное и почти неодолимое желание дать Зойке пощечину. Желание это было столь искусительно, что парень положил вилку и, от греха подальше, спрятал руки под стол.

— Вася, чего такой пасмурный? — подмигивала ему через батарею бутылок разомлевшая от духоты и спиртного хозяйка этого притона. — Чего нос в стол опустил?

— Давай, браток, по полненькой, — зыбко тянулся к Василию с бутылкой ее сожитель.

— Молодчина, Серега, пополни ему настрой! Ух-ха-ха! — восхвалял его намерение очумелый Крюков.

— Сидит, как душа без тела! — заливалась хохотом пьяненькая Светлана. — Уважь нас, ваше благородие, выпей! Вась…

— А ты ему станцуй! — пошло шутила Шальгович и липла к плечу Сурмача.

Он со сдерживаемой злобой отпихивал ее увесистый корпус и исподлобья посматривал на окружающих.

— Чего ты, как мышь надутая, Васек? — не унималась Зойка.

— Заткнись, — чуть уловимо фыркнул на нее Сурмач.

Шальгович недоуменно, в мгновенной растерянности, взглянула на своего приятеля, но тут же ее отвлекла Елена, пристававшая с каким-то вопросом.

Напихиваясь салом, Василий постепенно примечал, что меняется и его восприятие окружающих предметов, голосов и физиономий собутыльников. По мере того, как сходила эйфория первого хмеля, события и слова, сначала похожие на игривую и глупую мишуру, приобретали все более внятный и зловещий смысл. А облики соседей по столу делались просто чудовищными. Наверно, подкрепленный калорийной едой мозг начинал производить более-менее адекватный анализ действительности.

“И это надо было человечеству тысячелетиями выстрадать нынешнюю цивилизацию, надо было лучшим его сыновьям не спать, не есть, радея за будущие поколения! Наивные, они думали, что шагают вперед, что двигают мир! — рассуждал Василий, бездумно тыкая вилкой в пустую тарелку. — Вот они сидят, потомки Джордано Бруно, Данте, Ньютона, Достоевского! В них всю жизнь пытались впихнуть ваши знания, нравственность, вашу волю. И они даже пятерки за это получали, чтобы маменьки их погладили по головкам да вознаградили каким-нибудь лакомством. А в действительности? А в действительности они воспринимали вас, гиганты человеческой мысли, лишь как докуку, как нечто навязанное, чуждое, принудительное. Потому что суть их вот здесь, за этим столом! За столом, где много жратвы, где водкой заливаются очи, где под боком возлюбленный или возлюбленная, где можно нести глупости и не быть наказанными за это ни родителями, ни учителями, ни главным инженером. Здесь, наконец переодетые после беспокойного рабочего дня в свои настоящие, первобытные одежды, здесь — в духоте и сигаретном чаду — они являются свободными людьми”.

— Ненавижу! Все сплошь ненавижу! — вдруг прервал раздумья Василия исступленный крик Крюкова.

Вдрызг опьянелый Витька бил кулаком по столу и порывался вскочить на ноги. Но грузный Сергей вис у него на плечах и препятствовал это сделать. Через несколько секунд Крюков обмяк и, разрыдавшись, воткнулся носом в могучее плечо своего соседа.

Сквозь беспрестанное шмыганье носом и горловые всхлипы до Василия долетали отдельные фразы:

— Не могу я так жить… разве на те деньки сына вырастишь… жена иначе, как слабаком и неудачником, не называет… Москаленко, сволочь, “леваки” через меня пускал, а наваром не поделился… И кооператив на мне… четвертый год строю…

— Ну-ну, успокойся, Вить, — с удивительной теплотой утешал беднягу Сергей.

— Второй раз уже… — продолжал “плакаться в жилетку” раскисший Крюков — жену с ребенком к матери отправляю в октябре… Потому что они, душегубы, аж до Нового года в “общаге” с отоплением резину тянуть будут. Подонки!

“И потому ты порешил сегодня напиться! — вскипало что-то внутри Василия независимо от его воли. — И как, полегчало, Крюков? Вот именно… Почему? А потому что не хотел или не мог ты в свое время воспринимать ни дядьку Чехова, ни деда Толстого. Потому что, наревевшись, повалишь ты сегодня еще не одну стопку “огненной”, одетым прохрапишь в своем казенном углу до утра, опоздаешь завтра на работу, будешь мучительно ждать обеденного перерыва, чтобы “полечиться” пивом, а вторую половину рабочего дня будешь тайком играть в преферанс на компьютере или болтать и флиртовать с молодицами… Но самое страшное не это, Крюков! Самое ужасное, что и я, сознательно читавший и Толстого и Чехова, я, что умничает под твое пьяные всхлипывания, буду выделывать и сегодня и завтра примерно то же самое!”

Сурмач резко вскочил с табуретки и, оттолкнув руки Шальгович, которая безуспешно пробовала его удержать, устремился к выходным дверям.

— Вася, ты куда?! — громко окликнула его Светлана.

— Да не приставай ты к человеку, — уже на выходе услыхал Сурмач шепот ее приятеля Ивана. — Может, ему по малой надобности…

В мрачной прихожей Василия настигла взволнованная Шальгович.

— Вась, ты чего, а? — она властно сжала его локоть.

— Отвали, — вспыхнул Сурмач и так дернул рукой, что его приятельница потеряла равновесие и не упала только благодаря близкой стене.

— Ну Вася! — Зойка явно учуяла недоброе и отлипать не собиралась. — Ну, погоди! Пойдем вместе…

Не отвечая, Василий выдрался из этого тесного помещения в скверно освещенный коридор. Притом сильно запустил дверью в приятельницу, которая лезла за ним вслед. Но Зоя все-таки справилась с массивной дверью и, вскользнув наружу, уцепилась за кисть руки Сурмача. Больно поцарапала длинными ногтями.

— Ты что, ошалела?! — Василий вырвал руку и гадливо смотрел на Шальгович. — Валяй допивать, не теряй времени.

— Никуда я не пойду! Пойдем домой… уже поздно! — Зойкин язык заплетался.

— У нас с тобой разные дома! — сухо и жестко вымолвил ее любовник. — Небось не опоздаешь!

— Вась, ну зачем ты так? Чего ты весь вечер психуешь? — заискивающе заговорила Шальгович, пробуя прижаться к парню. — Перед людьми же стыдно…

— Что ты несешь, идиотка! — Василий так гаркнул, что сам испугался эха своего голоса в пустынном коридоре. — Это люди?! Это по-людски мы тут общаемся? — Он тыкнул в расстегнутую на груди до неприличия Зойкину сорочку. — Это по-человечески ты до пупа распахнулась, тебя я спрашиваю?!

Шальгович вся сжалась и трусливо уставилась на Василия.

— А это?! — все более свирепея, парень уцепился за ее юбку на правом бедре, где был длинный, до ягодиц, разрез. Обнажил роскошную ногу.

— Это просто так?! — куражился он. — Это просто дань моде?! Ты б тогда, подруга, этот разрез на задницу передвинула! Может быть, какой Крюков и клюнул, он как раз сегодня холостой!

— Что ты мелешь, Вася! — с ужасом таращилась на него ошеломленная Зойка.

— Я мелю!!! — в отчаянном исступлении выкрикнул Сурмач и, вдруг люто изменившись в лице, наотмашь залепил дивчине хлесткую пощечину.

— Ай, — не так от силы удара, как от неожиданности, обиды и несправедливого оскорбления, Шальгович, закрыв лицо ладонями, медленно оседала вдоль косяка. Плечи ее судорожно тряслись в безмолвном истерическом плаче.

— Зой, все в ажуре?! — долетел в этот миг из-за приотворенной двери развеселый голос Елены.

— Все великолепно! — как можно громче зыкнул в проем Сурмач, плотно затворил дверь и быстро пошел прочь.