Дорога

НА БАЗАР
Грешно спать в такую ясную и бодрую ночь. После осенних дождей, нагоняющей скуку хмари пришла первая сухая ночь - с луной и морозом. Тихими шорохами наполнилась изба, остывала; к окнам припадал легкий ветер, выводил на стеклах хорошо заметные в лунном свете узоры.
Федор Матвеевич закуривал одну папиросу за другой, смотрел, как дым смешивается с паром, синью заволакивает окно. Ни вставать и топить печь, ни спать не хотелось. Еще пару часов ему скоротать, - и тронется в путь - на базар. Принялся думать, почему не приехали Зина с мужем. Телеграмму прислали - чтобы ждал днем; до самого вечера томился Федор Матвеевич, извелся. Может, что случилось в дороге - неблизкая она, с пересадками надо добираться. Если утром нагрянут, встречать их некому, потому что уедет он спозаранку на базар. Неделю назад уговорились с Егором, давним другом, съездить в райцентр - за сапогами и бензопилой.
В избе так было накурено, что начали слезиться глаза. Федор Матвеевич пачку "Севера" бросил на пол подальше, чтобы нельзя было дотянуться до нее. Но опять в голову лезли всякие тревожные думы, и он не удержался, слез с кровати, нашарил пачку, достал еще одну папиросу. Покурил сидя, неторопливо пристегнул деревяшку к отнятой выше колена левой ноге. Оделся, повесил на дверь замок, ключ сунул под камень: Зина найдет.
Пока Федор Матвеевич запрягал лошадь, выезжал за ворота, совсем забрезжило. Будто светлым дымом подернулось небо, отчего луна и звезды потускнели и сделалось холодно.
Оберегая тепло, Федор Матвеевич не шевелился, глядел на спину лошади; не заметил, как добрался до развилки, где нужно было решить, по которой из двух дорог ехать, хотя обе они вели в Судислово, в Егорово село. Лощадь сама взяла влево - в лесу меньше ветра.
Темно в нем. Слышно, как потрескивает первый ледок, поскрипывают вчера еще мокрые, врасплох застигнутые морозом деревья. Набежит сверху ветер, и с них стеклянное крошево сыплется, медленно опадает вниз.
Вдруг в чащобе, пахнущей прелью, перемешались все лесные звуки и возникла тихая, до боли знакомая мелодия. Федор Матвеевич сдвинул на затылок шапку, вспомнил слова, подхватил:
"Ты меня ждешь..."
В молодости, на фронте, пел он эту песню под гитару, до того похожий лицом и голосом на артиста, которого видел и слышал в кинокартине, что его чуть с передовой не сняли, чтобы отправить в полковую самодеятельность. Не успели - ранило его в бою; пока лежал он в госпитале - война кончилась...
Лес поредел, открылась белая, вся в инее, опушка. Вон уже село виднеется, кое-где с труб слетает дымок. В окнах Егоровой избы, третьей с краю, света нет.
Подъехав близко, в душе ругая Егора, - ждать должен - Федор Матвеевич громко позвал:
-Яа-гор! А Ягор!..
- Вижу, иду! - откликнулся из-за угла Егор. - Подмогни, Матвеич...
Матвеич недовольно вздохнул, - не сообразил Егор подтащить мешок к воротам, - однако молча сойдя с телеги, увязая деревяшкой в мерзлой грязи, двинулся помогать. У Егора тоже деревяшка, тоже цеплялась, и ковыляли они с мешком трудно. Поехали. Уже за селом отдышался Егор, спросил:
- Зятек-то не приехал?
- Застряли чего-то... Дорога, видать, забита.
- Приедут, никуда не денутся, - заверил Егор. - Смотрю, ты всего мешок один набил...
- А куда два-то? Лошадь не потянет. На базаре еще с ними торчать, людям глаза мозолить.
- А что тут такого? - вскинулся Егор. - Своя же картошка. Хочу - продаю. Нам со старухой ее девать некуда. Пропадает она. Не корысти ради... Мне пенсии хватает. А на базар с пустыми руками... - Егор вдруг схватился за грудь, закашлялся. - Воздух-то нынче какой. Дых перешибает, голову кружит...
-А я, башка дырявая, настоечки бутылку забыл, - проговорил Матвеич. - Опробовать с тобой хотел. Вишневая...
- Лучше бы не вспомнил... Хороша все-таки погодка!
Небо уже очистилось от серой дымки, сделалось сизым, прозрачным; по обе стороны простерлись синие от изморози поля. Впереди густой синью виднелся лес, отсек небо от земли.
Лошадь пошла быстрее. Егор повеселел, крутил головой, смотрел на серебристые стога соломы, на легкие, будто из дыма, березовые перелески.
- Гармонь ба сейчас! - вздохнул он.
- Ишь ты, молодой! - хмыкнул Матвеич.
Из-за леса поднялось непомерно большое солнце, озарило холодным светом оцепенелые просторы. Все вокруг засверкало, переменилось.
Веселые, чуть обожженные морозным ветерком, Матвеич и Егор въехали в городок. Звонко прогромыхали по асфальту, по булыжнику, и вот он, базар; гудят на нем одним забором отгороженные от глаз колхозный рынок и "толкучка". На рынке особой бойкости не чувствуется, зато рядом, над "толкучкой", даже воздух как бы накален, взбудоражен.
Видел Матвеич, как у Егора начинает подергиваться щека, губы складываются для разгульного свиста; он знал эту слабость Егора - привлечь к себе внимание хотя бы пустячным удальством, чем. угодно потешить людей.
В новом полушубке, в бойко сидящей на голове линялой кроличьей шапке, Егор высматривал место, где удобнее остановиться. Но Матвеич дернул его за рукав, показал на пустырь слева от ворот, и Егор понял, что дальше, на самый рынок, подвода не попадет. Быстро смирился, слез с телеги, отвел лошадь к забору.
Сволокли мешки. Матвеич первым двинулся к рядам - к лысому мужику с мешком точно такой, как у них, картошкой.
- Почем? - спросил Матвеич.
- Рупь ведро, - ответил тот, глядя мимо.
- А в мешке сколько будет?
- Шесть ведер...
- За всю сколь берешь?
- Считать, что ли, не можешь? - обиженно протянул мужик. - Прошу шесть, отдаю за пять...
- Понятно, - проговорил Матвеич. Вернулся к Егору, который, приплясывая на одной ноге, зазывал прохожую женщину:
- Налетай - подешевело!..
- Там за пять отдают, - сказал Матвеич. - Давай за четыре сбагрим свою...
- Алкоголик небось, - предположил Егор. - Похмелиться небось торопится!
- Давай за четыре, - уговаривал Матвеич. - Чего стоять-то? Не привык я, ей-богу...
Егор укоризненно покосился на Матвеича, продолжал:
- Эй, дамочка нарядная, забирай даром!..
"Дамочка" в ответ лишь снисходительно улыбнулась.
Зато шедшая следом пожилая женщина прибавила шаг, направляясь к ним.
- Картошка-то больно хорошая, - оценила она, взяв картофелину, подержала в широкой ладони.
- Яблока вкуснее! - похвалил Егор.
- Четыре рубля, - поспешно сказал Матвеич.
- Шутите,  никак? - ласково улыбаясь, сказала женщина.
- Истинная правда, - проговорил Матвеич. - Стоять неохота...
- А довезете? Тут недалеко.
- За доставку полагается, - недовольно проворчал Егор, но осекся от тычка - Матвеич начинал сердиться.
- Дам, дам, не обижу... - успокоила женщина.
Уложив мешки, молча ехали до тихого чистенького переулка; подкатили к дому с голубыми резными наличниками.
Через ворота, тоже резные, крашенные охрой, понесли мешок, высыпали картошку на пол в сенцах, сходили за вторым. Стояли потом посреди двора, не глядя друг на друга, безмолвно ждали, пока женщина принесет деньги.
Она вышла, подала по четыре рубля каждему, а рубль за доставку протянула Егору отдельно.
Егор взглянул на Матвеича, понял: не простит он ему жадности; осторожно отвел от себя руку женщины, тихо проговорил:
- Не надо, пошутил я...
- Какие шутки... Картошка-то отборная, - оторопев, сказала женщина, пытаясь вложить рубль Егору в карман.
Егор увернулся, двинулся к подводе, обернулся у ворот, облегченно, радостно махнул рукой:
- До свиданьица... Шутник я.
Влез в телегу, взял вожжи; заметив, что Матвеич сел спиной к нему, сник и всю дорогу до базара ехал с видом провинившегося пацана.
Перед въездом остановились, прислушались к людскому гомону, который, ни на минуту не стихая, перекатывался над рядами.
Матвеич зашевелился, достал папиросы, мягко ткнул пачкой в плечо Егора. Оба закурили, встретились глазами. Егор задохнулся дымом, откашлялся, сказал хрипло:
- Сапог, боюсь, нет...
- Да шут с ними, - успокоил его Матвеич, выпростал из сена сапог, добавил: - В этих проходим. Нечего суетиться...
По лицу его пробежала улыбка, он глядел на поседевший висок Егора, может, вспомнил, как двадцатилетней давности случай свел их в этом городе.
Матвеич тогда в магазине сапог примеривал и собирался уже деньги за полную пару платить. А тут Егор подошел, пристал к Матвеичу: дай правый померить! И надо же - ему тоже сорок третий размер нужен. Ударили по рукам, купили в складчину. Потом лет пять горя не знали-поменялись теми сапогами, которые вроде бы довесками при покупке считались, скопились у каждого. С этого, можно сказать, дружба началась. За сапогами вместе ездили...
Егор угадал воспоминания Матвеича, опять поперхнулся, выплюнул окурок, озябшим кулаком протер глаза.
Главная теперь забота оставалась - бензопилу достать. Была у них одна старенькая, отработала свой век, даже на ремонт не берут. А дрова пилить - себе или кому еще по настойчивой просьбе - самая пора настала. Старым способом, конечно, не разучились еще распиливать, но силенки уже не те, а молодых не заставишь - им технику подавай...
- Пошли, что ли, - предложил Матвеич. - Хоть согреемся...
Солнце уже высоко стояло, подтаивала земля, густо поднимался над базарными рядами пар.
Матвеич и Егор заковыляли мимо прилавков, мимо разложенной на сбитой, грязноватой траве всякой всячины. Порой стояли оглушенные, без нужды заглядываясь каким-нибудь товаром, шли дальше. Матвеич вдруг повернул к шумливому мужику: уж очень складно и громко кричал тот. Сразу не понять, чем он торгует; из всего, что лежало перед ним как попало, различить лишь удалось обрывок телефонного провода, алюминиевую ложку, до блеска натертую наждаком.
Матвеич вынул из кармана полушубка радиокатушку бракованную (помогал по старой памяти соседскому мальчику мастерить детекторные приемники), незаметно бросил в кучу. Сделал вид, будто заинтересован товаром. Мужик сбавил голос, смерил взглядом Матвеича.
- Бери, бери, все сгодится! - сказал он. -У тебя, гляжу, ничего не заваляется, глаз-ватерпас!..
Матвеич нагнулся, катушку ту самую, им подброшенную, поднял.
- Транзистор! - со значением произнес мужик.- Дефицит.
- Почем? - спросил Матвеич.
- Сколько не жалко! Дай два целковых - пусть мне в убыток будет.*...                -
- Глянь, что делается-то? - печально проговорил Матвеич, посмотрев на Егора. - Что делается...
- Брось, Матвеич, игру затевать, - потянул его за рукав Егор. - Пошли отсюдова. Нет тут сапогов.
- Пошли!
Как бы в забывчивости постоял Матвеич, выронил радиокатушку, сильно скрипя ремнями протеза, отошел.
- Меня винишь, что я тиятр устраиваю, а сам... - сказал Егор. Не договорил, поймав во взгляде Матвеича такую грусть, какую никто не увидит, кроме него, Егора. - Весной пахнет... В раймаге найдем.
Народу в раймаге тоже не счесть, и звук под ногами такой, будто толкут стекло - пол песком посыпан. И ходить и дышать тяжко. Матвеич с Егором протиснулись к обувному отделу.
- Есть, Матвеич! - радостно сообщил Егор. - Наши - сорок третий размер!.. Барышня, подай, любезная, сорок третий! - обратился он к молоденькой продавщице. - Ему левый подай... - показал на Матвеича, который, усевшись на низенькой скамейке, ждал. - А мне правый...
То ли замечталась она, то ли выслеживала кого-то; после долгого молчания, так и не посмотрев на Егора, ответила:
- Сразу два не выдаем, если на примерку!
- А ты не давай, милая, - согласился Егор. Потом, догадываясь, почему не выдают сразу оба сапога, встревожился: - Или, думаешь, убежим мы с ними? Или не догоните рысаков таких?..
- Ладно, Егор, - примирительно сказал Матвеич, боясь, как бы Егор не вступил в бесполезный спор.- Пусть один дает, какой там...
Продавщица сунула Матвеичу сапог. Матвеич увернулся от каблука, стащил с ноги старый сапог, затянул потуже портянку, надел. Встал, сказал Егору:

- Норма вроде.
Вернув сапог, он ждал, когда свой, правый, померяет Егор. Тот повозился с сапогом, потопал, постоял на здоровой ноге.
- Жмет, - виновато, досадуя, что подвел Матвеича, сказал он. - Может, размер не тот?
- Сорок третий, гражданин! - уточнила продавщица. - Я не слепая.
- Да ведь и мы не хромые родились... - начиная волноваться, негромко проговорил Егор. Увидев, как по лицу Матвеича заходили желваки, сдержался, закончил с нарочитым смехом: - Неужто нога растет, в сапог не лезет?
Он быстро отошел от прилавка, будто кто поманил его, направился в отдел культспорттоваров. По-детски удивленный, остановился на полпути, завороженно смотрел в угол магазина. И Матвеич устремил взгляд туда: бежал там по кругу, по блестящим рельсам, тащил за собой пяток зеленых вагонов паровозик. Пощелкивали, сами переводились стрелки; загорались зеленым огнем, пропускали состав семафоры. Егор приблизился, восторженный, забывший обо всем на свете, опустился на колено, следил за работой железной дороги. Паровоз все стучал красными колесиками, бойко катились вагоны...
- Ну, прямо настоящая! - прошептал Егор, придвигаясь ближе. - Прямо сказка!..
Матвеич стоял рядом, то хмурясь, то улыбаясь.
- Знаешь, Матвеич! - дрогнувшим голосом сказал Егор, достал из кармана огрызок карандаша. - Знаешь, как мы в партизанах...
Матвеич не успел ни окликнуть его, ни остановить Егорову руку. Ужимаясь, делаясь незаметным, Егор поднес огрызок к рельсам. Паровоз вынырнул из туннеля, наскочил на препятствие, со звоном опрокинулся.
- Тама! - прошептал Егор.
Матвеич, не любивший скандалов, на мгновенье как бы оглох - так не хотелось ему слышать жужжания упавшей игрушки. Знал он по опыту, раздадутся сейчас голоса, начнется брань. И он сделал невольное движение к прилавку, пошел, глядя прямо на продавщицу, заслоняя от нее Егора. Она, услышав грохот, кинулась было на шум, но заметила Матвеича, шедшего к ней со странной решимостью.
Тем временем Егор опомнился, подобрал паровозик, зажал ладонью колесики, словно котенку рот, и тихо, замирая, опустил поезд на рельсы.
Прикрывая спиной Егора, Матвеич грузно оперся на мотоциклетную шину, попросил:
- Ружьецо шешнадцатый калибр, будьте добрые, покажьте...
Все слушал, что делается позади, при этом подкидывая, взвешивая ружье. Пошлепывал ладонью по шейке приклада, трогал пальцами желтоватый налет смазки на стволах. Услышав лязг вновь покатившего по рельсам поезда, вернул ружье, - обернулся.
Егор тяжело поднимался с пола, отряхивался, глядел на Матреича - не сильно ли расстроил? Вроде не очень. Егор улыбнулся, забывая о происшествии. Чуть наклонив голову, слушал: по соседству играли на аккордеоне. Заманивая Матвеича, поспешил туда. Беспокойно, челноком заходил вдоль прилавка, заметил тальянку.
- Подай-ка, барышня!..
Минуту спустя заиграл страдания, застучал деревяшкой. Ну, прямо молоденький он, совсем молоденький. Седой чуб выбился из-под шапки. Кружится у него голова, стосковался по веселью.
Матвеич, сам того не замечая, подергивал плечами.
Гармонь пела, туго рассыпала звуки, и до того был задирист, по-молодому диковат гармонист, что все оказавшиеся рядом люди затрясли головами. Кольцом окружили.               
По спине Матвеича будто дробины посыпались, холодок пробежал. Как лет тридцать назад на деревенском пятачке - сейчас в пляс пустится. Стучала об пол его деревяшка.               
- Потише, гражданин, здесь не пляшут!           |
- Эх, сплясал бы я тебе, кабы... - сказал Матвеич.
Ехали они домой под вечер, в закатной тишине. Снова подмораживало: густела, шлепала под копытами лошади грязь. С остывающих синих полей тянуло болотной сыростью, запахом прелой соломы. В холодеющем небе перекликались невидимые журавли. Может, их не было там, а только чудились едва слышные крики.
Тихо поскрипывала телега. То ли вздремнул, то ли задумался Егор, Матвеич вздыхал, никак не отставала от него досада.
- Нога что-то мерзнет, - наконец глухо, из сена, проговорил Егор. - Четунчик ба сейчас!..
- Отстань, - сказал Матвеич, будто мог бы четвертинку ту достать, но назло не станет. - Заслужил ты ее? Скоморошничал. Вася Теркин.
- Раз так получилось.
- С тобой всегда так.
- Скажешь: всегда!.. Выходит, я один виноват.
- Покуражился!.. Партизан... Кашу небось варил для партизан, а тут - игрушки под откос...
Трудно было Егору угадать, шутит Матвеич или говорит всерьез.
- Тоже мне - герой нашелся!
- Мне хоть в атаке оторвало, на броне...
- А я что - сам, что ли, отпилил, дурень? На мину нарвался...
- В тылу-то вражьем - мины?!
- А ты как думал? Или консервы они там закапывали?
- Разошелся! - проворчал Матвеич. - Судить, что ли, тебя собрался? Совесть тебе судья...
- Вона как ты... - поднимаясь, зябко кутаясь в воротник, сказал Егор. - Не веришь, значит. Может, бумагу тебе занесть, носом ткнуть, бюрократ проклятый?
- Липу-то?..
- Ну, погоди! - заполошно крикнул Егор. Внезапно перевалился через задок, шмякнулся наземь. Добавил вслед: - Уж ты пожалеешь!..
Услыхав возню, последовавший за ней глухой стук, Матвеич обернулся. Отстав от подводы, Егор стоял посреди дороги, рукавом вытирая перемазанное лицо. Матвеич натянул вожжи, придержал лошадь. Стал дожидаться, что будет дальше.
- Катись, катись, - хрипло прокричал Егор. - Не дождешься, не сяду!..
- Пешком пойдешь? - от досады Матвеичу сдавило горло. - Какой быстрый...
- Полечу на ТУ-104! - сердито отвернулся Егор.
Быстро темнело, сумерками затягивало поля, и лишь в небе задержалась еще ясная синь предвечерья. В этом безмолвном, покойном просторе особенно тягостна была неожиданная ссора. Чувствуя давящую сердце вину, Матвеич подыскивал в уме такие слова, какими можно Егорову обиду снять и самого не уронить. Голова, однако, устала - ничего в ней подходящего не найти.
- Езжай, не задерживай, - крикнул ему. Егор, не выдержал - пошел полем, минуя подводу.
Видно было, как трудно ковыляет он по размякшему за день жнивью, как размахивает руками, будто птица крыльями. Матвеич маялся, прикидывал, когда Егор выдохнется, свернет на дорогу.
- Черт хромой! - не то на себя, не то на Егора ругнулся Матвеич.
Тихонько пустил лошадь. Догнав Егора, уже шагавшего по дороге, сошел с телеги, и пошли они рядом.
Блестела грязь, цепко приставала к ногам. Долго шли, долго храбрились, частым дыханием выдавая усталость. Первым изумленно простонал Матвеич, увидел: лошадь ушла вперед. Крикнул в полумрак:
- Тпру-у, окаянная! Тпру-у!..
Телегу было слышно - месила она колесами грязь, все отдалялся ее шум. Матвеич и Егор разом подались вперед, изобразили нечто похожее на бег. Пробежав метров двадцать, Матвеич почувствовал, как обжигает спину и бедро ремень протеза. Потом стало невмоготу...
- Погоди, Матвеич, погоди, - подставил ему плечо Егор. - Не надрывайся... Не денется она никуда, станет...
- Не серчай, Егор, прости... - прошептал Матвеич.
- Точно, стоит! - сдавленным  голосом сообщил Егор. - Вот бестия.
Он помог Матвеичу залезть в телегу, уложил, накрыл сеном. Взял вожжи в руки, и снова внизу затренькало, захрустело. Морозный ветер обжег лицо... Далеко за лесом блеснул желтый месяц.
- С сапогами-то... вина моя... - признался Егор. - Склероз это называется, Матвеич. Забыл, что двое носков на ногу натянул, сверху - портянка. Эх!.. Можно сказать, такая вот ночь была... - продолжал он, тоскливо уставясь на желтый серп луны. - Помню, теплынь. Правду сказать, без боев месяц жили. Крупные силы стянули, карателей ихних... Обложили, прямо дышать нечем. Нас троих - за картошкой. Поверишь, они, сволочи, картошку заминировали. Мешок успели нарыть, он-то, мешок, меня и спас... Очнулся - ноги нет. - Егор помолчал, вздохнул раз-два, добавил с силой: - А под откос пускал! Огня-то сколько, шума! В минном деле я шибко разбирался, на санях возили меня на диверсии-то...
- Ох! - простонал Матвеич.
- Неужто до крови? - забеспокоился Егор.
- Мокро чуток, - ответил Матвеич. - И стреляет...
- А то заночуй у меня, - предложил Егор.
- Зятек небось приехал - неудобно.
Впереди редкими огнями обозначилось Судислово, Егорово село.
- Доедешь? - спросил Егор, слезая с телеги.
- Тут ехать-то...
Матвеич сел, пожал руку Егору, поглядел ему вслед - на низкую сутулую фигуру в неярком свете окна. И поехал...
Ледок в лесу, кажется, был еще прежний, утренний. Кололся он нежно и младенческим своим звоном печалил душу. И снова запах веников, нетопленой бани - запах забвения, увядшей листвы, еще одного незаметно пролетевшего лета.
Темная ночь, Только пули свистят по степи...
Матвеич пел до самой деревни, пел - у ворот, потом - во дворе, не торопясь в избу, хотя знал уже, что дочь с зятем приехали, горит свет и топится печь. Он распряг лошадь, напоил ее, дал сена.
Вошел в избу. Сильно хромая, направился к зятю: сидел за покрытым новой клеенкой столом, читал газету молодой, гладкий парень. Обнялись, поцеловались трижды, как полагается при такой редкостной встрече. Появилась Зинка. Не в меру располневшая, с быстрым цепким взглядом, какого раньше Матвеич не замечал. Она не скрыла, что недовольна, как одет Матвеич, как нескладно держится на ноге.
- Называется, родную дочь встречаем! - сказала Зина.
- На базар ездил, доченька, сапог искал... А ждал вас вчера.
- Ладно, умойся - ужинать будем.
Зять, звали его Костей, уткнулся в газету, будто, поздоровавшись, исполнил обязанность - теперь не подходи! Матвеич пробрался за печку, налил в тазик теплой воды, сыпанул туда марганцовки, снял протез. Опустил в воду распухший обрубок, откинулся на бревенчатую
стену. Хорошо стало, тепло... Дочь отодвинула ситцевый полог:
- Ждем...
Матвеич выбрался, по пути прихватил бутылку, которую хотел утром в дорогу взять. Поставил на стол, к колбасе, к розовым ломтям рыбы, лимонным долькам. Не сразу разглядел бутылку коньяку, маленькие, с наперсток рюмки.
- Это еще что? - На лице дочери отразилось недовольство.
- Да маленько того - к приезду, - смущенно проговорил Матвеич.
- Убери пока, - сказала Зина. Матвеич отнес бутылку в сенцы. Зять сложил газету, спокойно, будто ничего не произошло, разлил по рюмкам коньяк.
- За наш отпуск! - подняла свою Зина. Матвеич осторожно, боясь раздавить хрупкую, не видную в кулаке посуду, плеснул в рот.
- Колбасу ешь, отец!
Колбасу эту, нарезанную увесистыми кружочками, Зина пододвинула Матвеичу под руку, будто изголодался он по ней, век не видал.
- Мне лучше сала...
- Сало - это хорошо, - сказал зять, посасывая лимон. - Тем более - свое.
- А то чужое... - ощущая холодок, пробежавший между ним и зятем, проговорил Матвеич.
И посмотрел на того, вежливого, аккуратного до смертной скуки.                .
Помнил его другого: до отъезда в город, после техникума. Прыткого, живого - бывало, протез поможет пристегнуть, навоз раскидает на огороде, наденет шубу на голое тело, побежит в магазин. Руки у него и сейчас были широкие, тяжелые, а вот надо же - не тот. Будто внутри у него, чувствовал Матвеич, что-то запеклось, остыло, прямо камень. И лицо, и глаза поостыли, и не старайся выманить из них тепло.
С Зинкой случилось наоборот: была тихоня, глаза лишний раз не поднимет. С пятнадцати лет Матвеич растил ее один, без жены, рано умершей Татьянушки. А дитем малым была - болела часто. Чуть дунет сквозняк - лежит уже, вся в жару. От этого воспоминания Матвеичу даже как бы обожгло грудь. Как раз в том месте, куда дочь припадала маленькой болезненно горячей головой. Ночи не спал он, слушал, как она дышит - с присвистом, содрогаясь всем тельцем. А он боялся дышать - держал дочку, словно свечу со слабым, гаснущим пламенем...
Матвеич еще раз пригляделся к зятю, к дочери, вздохнул.
Пока училась на швею-скоростницу, Матвеич видел ее часто: приезжала, отсыпалась, отъедалась. Улетела, вышла замуж. Надолго. Знал Матвеич, что жива-здорова: денежные переводы не возвращаются, значит, получает. Потом приехали в отпуск. И вот сейчас приехали - через два года.
- Завгаражом теперь Костя, - поймав взгляд Матвеича, сказала Зина. - Больших людей обслуживает. На работу с портфелем ходит... Сапог-то купил?
- Нет, -вздохнул Матвеич.
- И. не надо, - чему-то радуясь, вскочила Зина. - Мы тебе привезли. - Она вынесла из-за ширмы не сапог и не ботинок, а что-то похожее на то и другое, сверкающее пряжками, хромовое, с толстой подошвой. Матвеич принял подарок, пощелкал по блестящему, тупому носу, по подошве.
- Спасибо! - сказал Матвеич. Озабоченно вскинув на Зину глаза, спросил: - А Егору?
- Какому еще Егору? - озлилась она. - Что он - родня, что ли?
- Ну, ты ведь знаешь, - сглотнув комок в горле, тихо произнес Матвеич. - Ты же знаешь...
- Это мы доставали в специальном магазине для инвалидов, - пояснила Зина. - По блату. Там парами не продают.
От второй рюмки Матвеич поперхнулся, встал, вышел во двор. Месяц стоял высоко в небе, звездная россыпь вокруг серпа тускнела, подергивалась светлым туманом. Холодные пятна света неподвижно лежали на льду узкого пруда за воротами, ветер гнал по нему легкие пучки сена. Взвесив еще раз дареную обувь, Матвеич размахнулся ею, кинул. Где-то в середине пруда смачно хрястнуло, булькнуло раз-два, темно разлилась вода. Матвеич, не тая сожаления, вздохнул, присел, чтобы лучше рассмотреть, утонула обувь или еще держится на плаву. Вернулся во двор, запряг лошадь.
- Савраску отведу, - приоткрыв дверь, протаскивая в щель полушубок, сказал он. - Может, заночую...
Бутылку ту самую взял, сел в телегу. На околице лошадь сама свернула в лес - теплее, а главное, короче до Судислова...
Илья КАШАФУТДИНОВ
<p>
Сталь ТИХОНОВ
Тихонов Сталь Викторович родился в 1929 году. В периоды ВОВ учился в школе, работал на Пермской бумажной фабрике, подсобном хозяйстве воинской части. Окончил Тихоокеанское высшее военно-морское училище в 1953 году, 14 лет флотской службы. Капитан 3 ранга в отставке.  Награжден 8 медалями.
Литературному мастерству обучался у известных прозаиков: лауреата Государственной премии РСФСР им. А.М Горького Анатолия Ткаченко и Ильи Кашафутдинова. Опубликовал более 100 рассказов, новелл. Живет в Обнинске
ДОРОГА
Рассказ-быль
Из хмурого неба падали редкие снежинки, падали и таяли в чёрных колеях раскисшей дороги. Грязь тянулась по обочинам; особенно непроходимы разбитые, жижей залитые перекрёстки. Дорога, поля пустынны, и только кое-где сиротливо стоят перелески, облетевшие, проглядывающиеся насквозь.
И всё же Витьке было не очень скучно. Главное, не зябко: на нем ватник, давящая плечи плотно набитая котомка. Руки уже притерпелись к бидону с молоком. Только вот ногам плохо - идти приходится босиком. Купленная весной обувка лето пролежала без надобности, а как завернули холода, оказалась непригодной. Вырос Витька, жмут ботинки. Босой, но бодрый, с добром, самим заработанным, возвращался Витька из деревни в город, хотя это должно было произойти ещё две недели тому назад. Уйти, успеть к началу учебного года он очень хотел, но не отпустил его Талызин, председатель колхоза. Витька запомнил тот день.
- Здравствуйте ! - сказал он тогда, зайдя в правление.
В ответ лишь кивнули головами, снова уставились на чёрную тарелку репродуктора. По радио передавали сводку. Талызин показал рукой на лавку, разрешив сесть. Витька тоже послушал сообщения с фронтов. Особенно ожесточённые бои, говорил диктор, идут в районе Сталинграда. Когда радио замолчало, Талызин повернулся к Витьке:
- Чего тебе? - поинтересовался он, тёмными пальцами скручивая цигарку.
- За расчётом пришел, - буркнул Витька. - Учёба началась! Сами обещали: "Турнепс выберем, отпустим".
- Обещал, - пустив редкую струйку дыма самосада, проговорил Талызин. - А ты сводку слышал? Понимаешь положение? Без тебя мы, Виктор Батькович, пропадём, понял?!
Талызин стряхнул пепел на пол, привычным движением руки пригладил гимнастёрку, поправил армейский ремень, посуровел лицом.
- Точно, не справились бы без тебя, - подтвердил он.  - Так что поработай недельку ещё, а я тебя поросёнком премирую, идёт?
Нет, Витька не ослышался - поросёнком .Это же целое богатство! Но Витька не выдал радости, для вида поломался:
- Остаться- то можно, да только толку мало. Сколько ни паси, они, свиньи, на ферму бегут... Жрать им нечего...
Внимание Вити привлёк карабин, стоящий в углу конторы. Знал он, не расстаётся с ним Талызин, отправляясь в поля: волков расплодилось много, а ещё, говорят, вооруженные дезертиры прячутся в лесах.
- Ладно, потерпи малость, - уговаривал Талызин. - Зато я овощи, что ты заработал, в город сам отвезу. Сколько он заработал, Даша?
- Он у нас со всеми на равных. Молодец! - ответила Даша-счетовод.
Тут уж Витька не удержался от улыбки.
- Так и быть, останусь, - сказал он.
Да, осень сорок второго года выдалась удачной для хлеборобов. Были погожие дни, были и ненастья. Ночью случались заморозки, даже затягивало лужи хрупким недолговечным льдом, но с приходом дня земля оттаивала, подсыхала, отдавая накопленное за лето тепло, и ничто уже не мешало убирать урожай.
Витька дошел до мостика, проложенного через ручей, до города осталось километров пятнадцать без малого. Холод крепчал: снежинки, медленно падая на пожухлую траву, больше не таяли. Торчали там и сям побелевшие шишки конского щавеля, пригнулись метёлки полыни. Грязь на дороге загустела. Витька заторопился.
За это лето он узнал сельскую работу полной мерой. Началось с посадки картошки. Старался, из кожи лез, пытался управлять плугом, но не получалось: кидало из борозды влево-вправо, а чаще - силёнок маловато - вырывало рукоятки. Ходил на ночное, на прополку, на окучивание, на сбор огурцов. И наконец - приятно вспомнить - на сенокос. Потом уже кинули на свинарник, где и вкалывал Витька до сего дня.
Всякое бывало там. В последнее погожее время, экономя заготовленные на зиму корма, скот выгоняли на выпас в лог. Напарницей у Витьки была Галя, сверстница его, бойкая, весёлая девчонка. Пока свиньи рыли землю, отыскивая в ней съедобное, Галя оставляла Витьку наедине со стадом, убегала за свеклой. Он же собирал сухой бурьян, сучки, чтобы при появлении Гали запалить костёр. И всё с оглядкой, держась настороже. Чуть зазеваешься - разбегутся свиньи: одни галопом на ферму, другие к месту летней потравы хлебов. Шутка ли, четыреста голов! Уж набегался он за ними, так намаялась его рука, сжимавшая рукоять тяжелого кнута, что до сих пор побаливают мышцы.
И ступни ног огрубели - покрылись твёрдыми рубцами и наростами; потому-то Витька не особенно чувствовал стылую мокреть дороги. Он шел и злился - не на кого-нибудь, а на фашистов.
- Гады! - шептал он, видя в них, коварных и жестоких, причину своих мытарств.
Он опять вспомнил Галку. Как она возвращалась с грузом свеклы, как полыхал, постреливал костерок, с закатанными в него буряками. Галка плакала от дыма и рассказывала новости. Потом садились ближе к углям, грелись, ели полусырую свеклу.
Нет, не жаловался Витька на деревенскую житуху. Там вольготнее, сытнее, чем в городе. Помнится, прокаливали на печке жмых, частенько готовили затируху из отрубей.
Сам того не замечая, Витька шел всё быстрее. Даже на подъеме не сбавил шаг.
" Если бы не ты ..." -  сказал  тогда Талызин, уговаривая Витьку остаться. Конечно, в шутку так сказал, но Витьке всё же было приятно слышать похвалу. "Если бы не Галка..." - говорил он теперь сам себе.
Четыре сотни голов на двоих. Правда, они только пасли, а самая тяжелая работа доставалась Галкиной сестре, которая и была-то старше их на три года. И вот она надсаживалась на ферме, чистила, скребла её, а потом, когда пригоняли стадо, задавала корм.
Заметил Витька, что у животных, как и у людей, характеры бывают разные. Одни степенны и добродушны, обходятся без особого внимания и ухода. А иные - озорны, любознательны, но тоже добры. Были и такие, что лучше иметь дело со свирепыми собаками, чем с ними.
Немного отдыхал от них Витька дома, в городе. Отпускали его раз в полмесяца, субботним вечером до утра понедельника. Добирался как попало. Считай, везло ему, если случалась попутка - он еще засветло сидел в кругу своих. Мать, братишки глядели на него - кормильца с умилением и восхищением. Никогда он не приходил домой с пустыми руками. Приносил жмых, овощи, иногда даже молоко. Да! Уютно, хорошо было среди близких, но и с деревней неохота расставаться - там тоже друзья.
Вдруг он увидел ползущую по взгорку упряжку. Рядом с лошадью вышагивал старик, одетый в потёртый перепачканный ватник. Заметил нагоняющего Витьку, придержал лошадь.
- Добрый день, дедуля!
- Здорово, здорово, сокол! Куда путь держишь?
- В город.
- Городской или из деревенских ?
- Городской.
- Городской, деревенский - какая разница, давай садись! Чего без обувки-то? Лезь, лезь! - Старик достал мешок, протянул Витьке. - Ноги-то оберни да сеном обложи... Небось издалека идёшь?
- С Верхних Мулов. Работал там,
- Часом не у Гришки Талызина ?
- У него...
- Знаком. Бедовый малый был. Первейший драчун в окрестности. И парнишка у него бедовый - в отца пошел, - вспомнил старик. - Как он там управляется?
- Урожай собрали. Вроде всё в норме.
- Этот страху нагонит. Одно слово - шайтан!
- Митьку на трактор определили. А Талызин вроде и не спит никогда. И днём и ночью мотается. А вообще-то справедливый он. Летом беда у нас с Галкой приключилась - хлеб свиньям потравили. Чуть под суд нас не отдали, а Талызин отстоял.
- Галка, это какая же ? - полюбопытствовал дед.
- Девчонка, со мной стадо пасла, - начал было Витька, но от сильного толчка замолк, качнулся, ухватился за край телеги. Попали в выбоину.
- Но-о, милая! - дед соскочил и хлестнул лошадь. А увидев, что Витька тоже намеревается выпрыгнуть, проворчал:
- Ты сиди! Тебе ещё топать да топать придётся.
Лошадь дёрнулась, вытащила телегу. Возница снова уселся, и Витька разглядел его узловатые руки, тонкую морщинистую шею, угловатились костлявые плечи.
- Небось, учёбу забросил, - вновь завёл разговор старик.
- Я наверстаю, - уверенно ответил Витька.
- Молодец, - похвалил дед. - Право, молодец! А язык фрицевский изучаешь?
- Приходится, - буркнул Витька. - Заставляют.
- Ну что ж. Не все немцы звери, - философски произнёс дед. - И язык ихний тут ни при чём. А я вот только две зимы и отучился...
Еще не раз слезал с телеги дед, понукал лошадь, всякий раз отказываясь от помощи Витьки. Так доехали до развилки, откуда до города оставалось совсем немного.
- Ну, бывай здоров, соколик! Будешь в Курье, заходи в гости. Спроси Алексеева, Это я, значит, буду. А язык фрицевский учи. Гляжу, зол ты на них. Я тоже зол, жаль вот, глаза плохи, а то бы на фронт попросился.
- Спасибо, дедушка!
Витька бойко зашагал в сторону города, крайние дома которого уже были видны. Поправил на спине котомку, вспомнил услышанную в деревне поговорку: "Своя ноша плеч не тянет" - и вспомнил всех, с кем был этим летом, с кем породнился.
Впереди поднимались городские дома, манили Витьку своей знакомостью, близостью встречи со школой. С радостно колотящимся сердцем Витька высмотрел свой родной дом.