Что из того,

В 1997 году я призвался в Голани, в 13 пехотную дивизию. Там же я познакомился с Санькой или Алексом, как его звали израильтяне. Он мне всегда казался шлимазлом и я совершенно не понимал зачем такому парню, как он, понадобилось служить в боевых воисках, ну и в Ливане, конечно, тоже. Лучше бы в «кирие» служил. Сидел бы до 17:00 в оффисе, флиртовал с девочками и был бы дома в 18:00.

         Даже странно, что мы подружились. Такие разные. В роте над ним постоянно подшучивали. Он мог заснуть везде и в любом положении и из-за этого постоянно оставался на базе сверхурочно. Его мамашка беспрестанно звонила и интересовалась его здоровьем. Санька чаще всего пыхтел в телефонную трубку и очень часто повторял обязательно. Да-да. Не переживай. Все будет в порядке.
Знаете, я его мать видел, когда мы получали пилотку Голани… Такая живая бабенция с черными усиками на верхней губе и очень звонким голосом. Молодая еще, годов 45. Говорят, там она была каким-то профессором или журналистом известным, а тут вела себя как истошная еврейская баба из местечка: все причитала и говорила Саньке, чтобы поберег себя и не лез куда не надо. Я тогда его еще не знал так хорошо, просто подумал, что на его месте обязательно что-нибудь бы ляпнул или хотя бы попросил бы ее не кричать так громко. Санька же стоял как полусонный, вот-вот зевнет. Его это не трогало. Потом он мне сказал, что привык к ее причитаниям и просто не хочется ее огорчать, ей ведь и так тяжело. Шлимазл, короче. Других слов нет.

    Уже после четырех месяцев службы мы оказались в Ливане. Там так красиво зимой, ну прям как в Москве и леса-леса необъятные и густые как в Союзе. Холодно правда, особенно ногам. Ну и поначалу непривычно, конечно: сирены, бухает что-то постоянно, стреляют где-то рядом, совсем близко. Страшно? Да. Шоковое состояние? Да. У меня поначалу даже дрожали руки, но потом прошло. Ко всему привыкаешь. Почти ко всему… Впрочем, когда я шел в Ливан, я понимал, что может случится все. Ничего не должно стать сюрпризом. И смерть товарища тоже, наверное, должна стать обыденной вещью. Война ведь все-таки, хоть и бесмысленная, по моему мнению.

    Только вот Саньки уже нет 2 года, а привыкнуть, что этого придурка рядом со мной нет никак не могу. Он подорвался с еще одним парнем на мине, когда они делали «птихат цир». За минуту их не стало. Такая нелепая смерть. Такая глупость. Как точно это произошло я не видел, потому что шел в «плугат хипуй». 

   За вечер до этого он признался мне, что понемногу пишет, но не знает кому прочитать свои перлы. Уфф, не знаю… Я в Израиле уже 10 лет и по-русски не читаю. Ладно, почитай. Фиг с тобой. Он вытащил тетрадку в линейку, в которой убористым почерком было записано много-много слов. Честно сказать, я почти его не слушал. Я тогда сильно устал после 72 часового лежания в окопе. Ноги у меня окончательно отмерзли и я с трудом шевелил пальцами в ботинках. Кроме того, меня мучило, что подружка моя могла бы завести шашни с другим. Джобником, например, который каждый день дома, а еще у меня зудилось все тело. Мне хотелось помыться, стащить с себя форму и завалиться спать, хотя бы в одежде. Я откровенно зевал и мысленно материл все на свете, а особенно Саньку, потому что остановить его уже было невозможно. Он читал громко, вслух. Мне показалось, что в тот единственный раз он был абсолютно бодрый. В нем появился азарт и огонь жизни. Наконец-то он выдохся и стал есть. Кормили нас замечательно и Санька с удовольствием глотал все, что было в тарелке. Торопливо доев и не до конца проглотив, он промычал что-то насчет поэзии.
-Давай завтра поговорим. Умираю хочу спать. Мне еще в душ надо.
Он сразу как-то погас и погрузился в свое сонно-томное состояние. Пошел к повару и попросил добавки. Шницель с чипсами. Потом я его видел после душа, помытого и немного посвежевшего. Часов в двенадцать мы завалились спать. В нашей комнате было 6 человек. Санька спал на втором этаже надо мной и его ноги 45 размера в ботинках свисали прямо перед моим носом с одной стороны, а с другой маячила его здоровенная лапа. Он вообще был двухметровым бугаем и никак не помещался на койке. Везде выделялся.
   
      В эту ночь я хорошо поспал и встал повеселевшим. Я почти не помнил, что я далеко от дома и эта тоска, которая наваливалась на меня время от времени почти ушла. Сегодня я в «плугат хипуй», а не в «маараве» и жизнь, поэтому кажется намного лучше. Пошевелил пальцами в ботинках. Почти счастье. Мизинец казалось был сделан из барбарисовой ледышки и я его не чувствовал. Все остальные пальцы понемногу оживали и продолжали жить отдельной жизнью. Дико хотелось снять ботинки, почесать и смазать чем-нибудь.
   
      Мы идем уже примерно час. Все спокойно. Ветер сильно бьет  в лицо. Морозно.  Я иногда выдыхаю воздух, а он поднимается белыми колечками в небо. Красиво. Природа замечательная… Взрыв. Все начинают стрелять. Еще ничего не ясно. Все перепуталось. Что случилось? Мысли бегут в голове пулеметной очередью. Щупаю себя. Жив-здоров. Может, это не у нас.
У нас, у нас. Двое убитых. Среди них Санька. Подорвались на мине.
Даже не верится. Жутко и тяжко. Был и нету. Все. Как такая махина как Санька могла подорваться? Как же так? А кто ж теперь будет нудеть мне своими стихами, кто будет оставаться на гаупвахте? А кто будет следующим? И где это будет? Ведь ему всего 19 было. Бессмысленно все это.
    
      Только тогда я понял насколько все опасно и сюрпризы, о которой я говорил с такой бравадой всегда останутся и привыкнуть к такому невозможно. И не нужно привыкать к ним. Да и зачем?

      Похороны ему скроили быстро. Они прошли незаметно. Немного сонно. Говорят, его мать тогда сильно постарела и осунулась. Я подумал, что ее черные усики, наверное, должны обвиснуть и сама она должна сгорбится и обмякнуть.         
   В нашей роте установилась такая тоска, такая тяжесть. Казалось, что его сомнабулическое состояние передалось всем. Никто ни с кем не разговаривал. Шуток было не слышно совсем. Мне тогда показалось, что все погрузилось в сплошной мрак и даже самые веселые парни перестали балагурить. Сонная рота. Оказывается, его любили. Его считали честным и добрым, хотя и немного странным.

    В нашей комнате было особенно тяжело. Его пустая кровать раздражала. Она неприятно мусолила глаза застеленным одеялом. Я вдруг вспомнил о его стихах в коричневой тетради в полоску и с мелким-мелким почерком. Достал из тумбочки, но читать не стал. Нет смысла. Сам сейчас придет и почитает. Его, наверное, просто задержали офицеры или он снова заснул по дороге. А может, с матерью разговаривает. Сейчас он сам все прочтет, этот шлимазл. Нет, не приходит. Уже два года как не приходит. Нету его. Нет Саньки. Я уже демобилизовался, а его все еще нет. И тетрадка его теперь лежит в моем столе и все еще ждет хозяина.