Такого не бывает

 - Стой здесь и жди машину.
 - Какую?
 - Черного цвета.
Мама говорит отрывисто. Короткими фразами. Чувствую, что она сейчас расплачется, она непривычно громко хлюпает носом. Я отскакиваю назад, я не хочу чтобы она дотрагивалась до меня сейчас, мне кажется, если это произойдет, то я сама расплачусь, разревусь громко, по-детски. Ах, если бы можно было отвернуться и ни на кого не оглядываясь завыть, потому что мне плохо, очень плохо. За последние 6 лет мне есть о чем вспомнить. Моя бабушка,.. ее больше нет . Мне больше никто никогда не скажет майн шейнэ мэйдэлэ, и не будет говорить со мной на идиш. Все было так страшно  за эти последние 3 года. Она умирала так долго и так мучительно  для всех нас. Сначала ослепла, потом резко стала худеть,.. а потом, потом было самое ужасное – пролежни, которые гноились и никак не хотели заживать. Каждый день превратился в тяжелое ожидание – смерти. Поначалу мама с дядей возили ее с операции на операцию, а ей только хуже и хуже. Кровавые раны, грязные простыни, постоянный запах мочи в доме. Неужели это она вот здесь на кровати… сердце гулко бьется, сжимается, непривычно колет. Сейчас я увижу то, что должно  было стать привычной картиной – гниющее мясо, рваные раны, кусок неживого  тела… ба-буш-ка. Считаю до десяти: один, два, три. Невыносимо. Господи, за что мне такие муки. Страшно. Больно. Непонятно. Я этого не вынесу.
        Она никогда не плакала, только держала меня за руку. Такая прохладная рука, аккуратно подстриженные ногти и эти бездонные молящие  глаза.  Только сейчас понимаю этот взгляд, этот страх быть покинутой, быть нам в тягость.
 Мы сидим на диване, делаем уроки для воскресной школы. Тохтер. Их хобн тохтер. Хорошо. Следующая строчка.
-У тебя хороший акцент, как будто всю жизнь в  еврейском местечке прожила.
А мне кажется, что слова   висят в воздухе тяжелыми фразами с моим четким “р”. Мне хотелось бы мягко грассировать, так чтобы как у бабушки, ненавязчиво. Еврейские слова ласкают мое ухо – брудер. Тут бабушка начинает смеяться. – Бридер.
 - Бридер? А нас в школе брудер учат... Баб, дай 3 копейки на квас.
 - А что идиш уже надоел?
 - Нет, хочу спросить у мамы как это все произносится .
 - Возьми 10 копеек  и купи все, что хочешь, только маме не рассказывай, что я тебя так порчу. Лучше бы пирожок с капустой съела.
 - Фу-у , я ненавижу капусту. Я картошку люблю.
 - В следующий раз, ладно?
  Чмокаю ее в щечку с запахом капусты и жареных  пирожков. Она закрывает за мной дверь… Не может быть, что ее нет, вон она в гробу такая живая, только нос заострился немного, и рот так странно приоткрыт. И почему так много цветов, она ведь так не любила цветы, особенно красные. И гроб обит красной тканью. В комнате так много народу, слишком много. Люди заходят и выходят. Говорят хорошие слова, которые никому сейчас не нужны. Я очень хочу остаться одна. Я и она. Сидеть и смотреть на ее спокойное лицо . Все муки кончились. 3 года она мучилась, день за днем и все просила Б-га вслух, чтобы забрал поскорее. Я же тихонько молилась, чтобы она прозрела и перестала гнить на глазах. Мы сначала купили ей очки +10, потом +15. Больших диоптрий мы не нашли. Она категорически не хотела их носить. Один раз одела, и сразу же упала.  Разбила руку, которой так и не суждено было зажить. Рука  посинела, загноилась появились красные пятна, какие-то пузырьки, волдыри… сыпь. Все думали что скоро резать будут, но как-то чудом обошлось.
    Я не видела как это произошло, потому что тогда меня отправили в летний лагерь. Там у меня постоянно ныло сердце, хотелось домой, домой да побыстрее. Чтобы все увидеть и не пропустить самого страшного. Спрашиваю у мамы или у слепых глаза закрыты. “Почти.” Ничего из этого ответа не понимаю, но переспрашивать боюсь, сама завтра увижу.
Прибегаю. Она сидит на тахте, волосы всклоченные от долгого лежания, вся наклонилась вперед, смотрит куда-то вдаль невидящим взглядом. Глаза открыты. Ба-аб, ба-аб, тихонько ее зову. Поднимает голову. “Это ты? Как хорошо, что ты пришла.” Я сажусь рядом с ней на куцее одеяло. Расчесываю ей  волосы пластмассовым гребнем. Нити седых волос  вьются и их трудно уложить ровно. Один зуб расчестки  ломается, и я нечаянно вырываю несколько прядей. Она екает от боли. «Ничего, ничего продолжай. Всяко бывает..» У меня навертываются  слезы, я извиняюсь.
 - Какие  у тебя гладкие прямые волосы, прямо как у …
Застывает. По ее лицу пробегают волны.
 - Уходи. Гей шпацирн.
Она переходит на идиш, который мне уже не кажется таким знакомым и родным. Я отпрянываю. Все в минуту  становится чужим, резко контрастным. Я замечаю, что она плачет.  Мне не понятны такие резкие переходы настроения,  мне жутко, я хватаю сумку, запихиваю книжку и ухожу гулять так, как она просила. Не такое, все не такое. Хочется побежать домой и задать маме немыслимое количество вопросов, которые крутятся на языке, но я сдерживаю себя и присаживаюсь на скамейку.
       Скамейка теплая, она разогрета солнцем и мои мысли плавно начинают скользить и уходят  в более веселое направление.  Мне лет восемь. Наша семья собралась на семейное торжество в новом кооперативном  доме по поводу получения звания капитана  моим дядей. Все много пьют, шутят, потом бабушка берет меня за руку, отводит в сторону и таинственно говорит, что у нас с ней сегодня двойной праздник. Я удивленно поднимаю брови, смотрю на нее явно непонимающе. Сама пытаюсь высчитывать какой еще праздник у нас может быть. 8 марта прошло, мой день рожденья тоже . Не выдерживаю и спрашиваю:”Какой праздник? Все праздники уже кончились.”
 - Новый год .
 - Новый год в декабре, а сейчас сентябрь. Выдумываешь ты все.
 - Еврейский новый год справляют в сентябре, а гои – зимой. Поняла?
 - Ага. А подарки будут?
 - Нит дер лайдлэхэр (несносный ребенок). Будут, но потом. Мы сейчас пойдем дерево садить.
 - Осенью? Ничего же не вырастет.
Мы посадили вишню, которая вопреки моим предсказаниям прижилась и даже время от времени давала плоды. Кислые ягоды были. Наверное, из-за холодного дальневосточного солнца.
       А где теперь эта вишня? Разрослась, небось. Пойду посмотрю. Разморенная сонцем и горячей скамейкой нехотя плетусь к дереву. Еще есть плоды, не глядя, запихиваю в рот горсть. Фу-у какая гадость, все червивое. Отплевываюсь. Невольно в голову приходит мысль, что  посадившая это дерево сама медленно сгнивает и вместе с ней плоды ее труда. Дерево скоро срубят…
Шумно выдыхаю воздух. Глупости всякие в голову лезут. Нет никакой связи. Дерево – это дерево, а человек, даже если он больной, вечен. Он останется. Да и как может быть иначе?  Не может быть, что в один момент ее такой живой, такой теплой на ощупь  не станет. Не верю! Такого не бывает! Это все взрослые выдумали!
  Опять эти люди толпятся! Неужели они не понимают, что они здесь лишние! Кто придумал эти красные цветы, этот одурманивающий запах, который отвлекает от мыслей. Что я здесь делаю? А, бабушка… умерла. Нет, она жива и мне это просто приснилось. Сейчас этот кошмар кончится – вместе с этими  несносными, назойливыми людьми с их фальшивыми соболезнованиями. Уходите! Все! Оставьте ее в покое!.. На меня оборачиваются, шикают. Тише! Тише!..  Нет, это не сон – это реальность.. и она такая живая в гробу  с чуть приоткрытым ртом .
Последний месяц был особенно мучителен. В воздухе висела смерть, ее ждали с дня на день .
Я уже  боюсь ходить  к ней одна, мне кажется, что маме тоже боязно. Перед тем, как войти в квартиру, она всегда крепко, до боли сжимает мне руку. Она тоже боится, даже больше, чем я. Толкает дверь. Сразу  в нос бьет запах   разлагающего тела, гнили. О, Господи, прости меня я не могу, не могу подойти к ней, к этому живому куску мяса с устремленными в потолок глазами. Ее когда-то красивые прохладные пальцы - сплошное месиво, тело… его почти не видно за бесконечными кровавыми волдырями. Она меня не видит, но чувствует, что я боюсь безмерно, животным страхом. Она неожиданно громко спокойным  голосом говорит на чистом правильном русском  произносит  – Убей меня. Нам всем будет лучше.  Этого я не ожидала. –Да как я могу? Что ты такое говоришь? Не могу. Не могу.
Резко встаю. Начинаю бегать по комнате. Она почувствовала, что… Мои мысли сумбурны, я не могу больше секунды задержаться ни на одной из них. Она что-то говорит на идише, я ничего не понимаю. Слова не доносятся до моих ушей. Она переходит на свистящий  шепот. Мне хочется бежать, лишь бы не оставаться здесь одной. Быстрее, быстрее.
 - Ты не плачь, когда я умру.
 - Почему?
 - Потому что так лучше.
 - Я хочу, чтобы ты жила вечно.
 - Глупая. Я достаточно намучила…
 - Не верю, не верю!
Срываюсь на плач.
 - Ты не должна плакать. Так лучше. Ты должна быть сильной.
 - Как можно быть сильной, когда вокруг все кувырком, и ты такая… не такая. Я останусь с тобой сегодня на ночь. Я хочу быть с тобой.
 - Нет, уходи. Уходи. Не надо тебе на это смотреть.
Она пытается приподняться, указать на дверь.Уберечь свою шэйнэ мэйдэлэ.
В эту ночь все кончилось. Там, с ней был мой дядя. Среди ночи раздался звонок. Я знала, что это он. Он смог выдавить только одно слово – все. Гудки, гудки, гудки. Все уже вскочили, быстро одеваются. Меня не пускают. Я сопротивляюсь, натягиваю кое-как форму, свитер, беру школьный  портфель.     -Будешь тут еще под ногами болтаться. Дома сиди. В школу сегодня можешь не ходить.
 
Никто не плачет, у всех сосредоточенные лица. Меня душит ком в горле,  слезы текут по щекам,  но я же обещала не плакать. Но это только на людях, а здесь можно.
Скоро приходит мама.               
  – Где она?
 - В морге.
 - Что это такое?
 - Холодильник с мертвецами.
Не могу поверить, мой мозг этого не охватывает. А что она там делает?
 - Скоро ее привезут. Сможешь пойти посмотреть.

Меня вталкивают в комнату. Все блестит, так чисто, а посередине – она.
Мне шепчут, чтобы я потрогала ее за ногу, чтобы не снилась. Чтобы не приходила. Нога ледяная. Пячусь назад. Десятки глаз на меня уставились, наверное, я должна заплакать, но я не могу.

Подбегает мама. Где катафалк? Да, действительно, где он? Может быть, я проглядела. Нет, он просто не приехал. Мама сбивчиво мне начинает объяснять, я ничего не понимаю. Тупо уставилась на выходящих людей. Сейчас должны выносить. Отголоски фраз… О чем она? Подбегает дядя.
 - Ну, что такое, где машина?
 - Не приехала.
Он судорожно вздрагивает. Закрывает лицо руками, потом быстро бежит по направлению к дому. Звонит, ищет грузовик. Я поворачиваюсь в другую сторону. Вон они идут. Все смешалось, процессия остановилась. Вопли, крики. Гроб ставят на землю. Подъезжает грузовик, ее кидают в кузов. Мы едем на автобусе.

Кладбище.Черные вороны. Солидные птицы вышагивают и в отличие от  меня ничего не боятся. Это их дом и теперь ее дом тоже. Сколько памятников, крестов. Что ж она будет рядом с гоями, она ж так этого не хотела. Небритые мужики с недельной щетиной лилового цвета копают яму. Заглядываю вовнутрь. Меня резко отдергивают назад. «Стой здесь.» Опускают гроб. Медленно-медленно, целую вечность. Все нагибаются, бросают мелкие монеты, куски свежей земли. Мне снова шепчут, чтобы я делала как все. Плакала, как все. Наклоняюсь, беру в каждую из рук по кому земли. Кидаю. Начинают закапывать. Быстрые, резкие движения. Через 10 минут все кончено.  Так быстро, так больно. Бегу в сторону автобуса. Меня хватают за руку. «Веди себя прилично.» Хочу плакать,  рыдать во весь голос, но не могу, я же обещала ей,.. теперь такой далекой.
       А потом, потом были поминки. Все много пили, но никто не плакал. Мама,  дядя и папа сильно захмелели, а я сидела и цедила сок через соломинку. Мне хотелось упиться до такой степени, чтобы не надо было самой идти домой, чтобы меня взяли на руки и донесли до кровати, прямо как в детстве. Чтобы можно было завалиться вместе с ботинками, одеждой  на диван, накрыться  пледом, отвернуться к стенке и ничего не видеть и не помнить. Лишь бы унять эту сиротливую  тоску, это чувство старости, преждевременной взрослости  и одиночества. А на следующий день все будет по-другому: солнце будет светить, вишня снова расцветет и я опять буду шэйнэ мэйдэлэ с косичками, с портфелем, в котором любимые пирожки с картошкой.