Биробиджанский Сион, где ты?

-Папа, а этот слон еврей?
-Нет, а почему ты спрашиваешь?
-Да ты только посмотри какой у него нос…
Поезд с застывшими от мороза дверьми начинает плавно качаться. Рыжее здание вокзала со смешными кривыми буквами уменьшается и становится похожим на конуру. Я уезжаю. До свиданья. Увидимся в следующей жизни, наверное. А может быть и нет. Куда ж я еду? Я еду в страну, где много евреев, где празднуют Песах и молятся еврейскому Б-гу по субботам. Там все наоборот и даже буквы пишут иначе - справа налево.
       Ехать или не ехать? Если сейчас появится женщина, то ехать, а если мужчина, то погибать в местных болотах. Все равно в этом полугойском Биробиджане с 4% процентами, заселенными тетями Фирами и дядями Мариками-шлимазлами, ничего путного не выйдет. Скоро и этих не останется.  Вон даже в местной синагоге теперь какие-то адвентисты-пройдохи располагаются. А филармония с гигантской серебряной менорой? Там по праздникам дежурный шамес всегда зажигал свечи. А Московский Камерный Еврейский Театр? Кто придет на его концерты?
       Четыре процента? Четыре процента?! Четыре… Четыре. Откуда такая цифра? Кажется, что так мало. Неужели всего четыре процента? Маловероятно. Может быть, они ошиблись, там наверху? Нет, скорее всего, перепись населения не врет. Одно время было модно переделывать имена и фамилии и подделывать их под нееврейские. Сруль и Шмулик становились Александрами, а Клары – Клавами. Все дети поголовно рождались Виталиками, Нинками, Ленками и Ларисками. А там поди разбери, кто настоящий, а кто – поддельный. Но все-таки еврейство чувствовалось везде: на базаре, где продавали свежую картошку, помидоры, петрушку и отборное сало; на демонстрациях Первого Мая, в библиотеках с карточками, в которых обязательно было записывать национальность; на свадьбах с танцами «Семь-Сорок» и песнями «Ву немтмен абиселе мазел?». Где еврею взять мазл? Заграницей? А заграницей еврей - это звучит гордо или теперь уже не звучит? Или звучит, но не так гордо?
      Ближе к концу девяностых начали собираться у тех, которые уже… Пустые квартиры и железные койки… Заежие купцы продавали кожаные куртки и мохеровые шарфы. Отъезжавшие пестрили одинаковыми одеждами – их было видно.
-Вы что уже все продали? А билет когда? Скоро… Не страшно?
О них говорили шепотом, как о мертвых.
Куда ж подевались все?.. Разъехались: кто в Америку, кто в Германию, а кто как и я трясется в заиндевевшем поезде со стаканами с железными подстаканниками, наполненных доверху кипятком. Направляются в жарко натопленный Израиль, где живут такие разные и чудаковатые евреи, одетые в длинные лапсердаки, с вермишелинами в закрученных пейсах. Говорят, там женщины рожают по двадцать еврейских детей, а те учатся в хейдере и не умеют сложить два плюс два…
Женщина-бортпроводница. Значит, ехать. Неохота, почему-то.
-Ближайшая станция город Хабаровск.
      Ледяной Хабаровск с застывшими птицами на ветру и заморским шоколадом в лотках. Тридцать один градус мороза. Холодно-то как. Как они живут здесь? Кажется, тут тоже есть горстка евреев. Правда, они всегда подсмеивались над нами и считали себя более просвещенными. Видите ли мы, местечковые шлимазлы, а они цвет нации и если повезет, то из провинции они запросто смогут перепрыгнуть в столицу. Дальше местного Харбина пока никто еще не рискнул уехать, да и то так, делать мелкие «гешефты».
    Говорят, там все по-другому. Там есть все. Как в Греции. Бананы, апельсины и докторская и очередей нет совсем! Хотя злые языки болтают, что вкус не тот и наша картошка почище их будет. А тут в ЕАО только комары, блошки, да кучка старых евреев, которые все еще сомневаются ехать или нет и поэтому слушают каждую новость оттуда, как Моисево откровение. Нет уж, не выйдет. Так уж из-за девички какой-то в синей застиранной форме такое судьбоносное решение принимать. Надо бы пораскинуть головой. Разве тут плохо? Нет, не так уж. И все знакомое такое. Старая потреснувшая еврейская школа, запах идиша и субботних пирожков. Правда, за последнее время даже докторской не достать. Одни обрезки и хлеб такой липкий-липкий, будто бы не пекли его совсем. Куда муниципалитеты смотрят? А потом еще жалуются, что евреи как крысы бегут. 
    А маца?.. На песах, из Москвы привезенная и специально заказанная. Толстые мамаши-еврейки и их очкастые отпрыски, бегущие с большими картонными коробками. Весна пришла – воистину пришла. Откроешь пачку и так запахнет, что зубы дрожь начинают отбивать. Вкусно, обламывается в руках. А потом пойдешь к соседскому Ваньке, а он тебя крашенным яйцом одарит. Или еще лучше хрустящая маца с православным яйчком. А потом накормит супом, а местный китаец или кореец Валерка острой морковкой угостит. И все такие радостные, и вроде любят друг друга. Дружба народов, а как иначе? Переженились все и уж не поймешь, где русский, а где еврей. Ванька, друг детства… Русский? Еврей? Полукровка? А Б-г его разберет. Зато внешность самая подходящая – наших кровей. Глаза такие, что заглянешь и утонешь. Ну прям скорбь всего еврейского народа в них. Омуты синеглазые…
     ..Горластые еврейки в ситцевых платьях с передниками летом и в бордовых пальто с грустными лисицами зимой, перепачканными в кисло-сладком и в сливовом повидле под окнами, судачат на идиш… «Вы помните Мотю из соседнего подъезда, ну тот, который умер от разрыва сердца. Ну как вы не помните? В прошлом месяце! Вам лечится надо, Шмулик!» Синие спортивки дяди Шмулика из магазина напротив… Там была такая давка, когда их выкинули на продажу. Тапочки на босу ногу, пузыри на коленках, отвисшие животы и плешивые затылки, вставные челюсти… Дурацкие мелочи…
      Дяди Зямы и тети Песи перемалывали язык гетто громко, никого не стесняясь. Говорить на нем начинали утром по радио в семь часов утра. Холодный и еще заспанный голос дикторши выдавливал несколько привычных звуков на чуждом языке и после этого радостно переходил на родной русский. В обед, часов в двенадцать приходила почтальонша Валя и приносила газету «Биробиджанен Штерн» с мелким шрифтом и многочисленными опечатками, а после полудня начинался он: живой, настоящий и речистый. Красивый и сочный. Почему-то он больше походил на мат и поругивание яхн между собой (шлимазл, мешугинер коп, цидретейр* и т.д.), чем на литературный еврейский из книг Мохер-Сфорима и Шолом-Алейхема, которому нас обучали в воскресной школе для сохранения традиций…
-А моя Ларочка такая умница… Так играет! Вы, Зяма, даже не знаете как она играет! Мы ей купили пианино за 160 рублей (!) и теперь у нас в доме всегда играет музыка. Вы представляете, какая музыка! А какие у нее нежные пальцы. Длинные пальцы как у настоящей музыкантши. Мендельсон… У нас в доме теперь поселился Мендельсон. Он тоже был еврей? Вы знаете, что он был еврей? А вы Зяма еврей? (Вздох и колыхание шарообразных грудей под упругим свитером с широкой поперечной полоской). А ваша Верка спуталась с гоем и уехала в Австралию. Ну скажи ей, дядя Зяма, что не гой ты и что тетя Клава не убежала с «хахелем»-неевреем и что Верка, такая милая девушка, с аккуратно заплетенной косой, не спутывалась ни с кем из некошерных. Ну скажи ей, дядечка, скажи! Он стоит чешет затылок и из-под его заляпанных очков в толстой роговой оправе поблескивают слезы-икринки. Зямочка, миленький, поехали со мной в Израиль. Там говорят, пенсию дают и апельсины круглый год. Нет, не может он. Дядя Зяма почетный шамес… Ты и там сможешь быть служкой при какой-нибудь местной синагоге… Покачивается как при молитве, его пробуждает к жизни уже ставшим привычный список… А вы слышали, что Каган уехал? А Бенимовичи? А Векслеры? А Рувимовичи?
-Не может быть… Как и они тоже? А куда?
Его меланхоличный голос слышится издалека, как будто бы дядя Зяма только что был в этих далеких незнакомых краях и его насильно вернули сюда, во двор. Он улыбается. Очки сползают вниз по горбатому носу-горе. Хлюпает носом.
-Куда все едуть. В Израиль, куда ж еще?! Она произносит Израиль с ударением на последнем слоге и с каким-то особым трепетом. Ах, из-за вас у меня подгорел обед!.. И опять уже по-русски с тянущим акцентом от которого захватывает дух и так хочется, чтобы она повторяла еще и еще: «Ларочка, играй! Играй, майн тайрер мейделе...»
     Музыка была везде. Она лилась из окон, из радиоприемников. Флейты, скрипки, фортепьяно смешивались и под пальцами молодых музыкантов превращались в еврейский оркестр. Играли молодые Ойстрахи, Шостаковичи, Мендельсоны и Штерны-скрипачи… А напротив них писали портреты и пейзажи Левитаны и Бродские… Кажется, я тоже когда-то ходила в художественную школу. И в балетную тоже. И в еврейскую, по воскресеньям. Там мы учили идиш, иврит и традиции.
   Клара Абрамовна сухонькая старушка на кривых подагрических ножках и очень высоких-превысоких каблуках стоит перед классом из двадцати учеников и диктует предложения: «Мир лейнен хейнес лидер»*. Нет, мы не читаем стихов Гейне,  потому что госпожа Кохман, еврейка старой закваски, терпеть не может этого гоя, как она презрительно его называет. А я люблю Гейне, половину не понимаю, но строгость его стихов что-то теребит во мне.
-Шрайбт райн ун рихтик.*
Сейчас кто-то должен будет писать на доске. Все сопят. Вызывают как всегда меня – из предметов, которые мы изучаем в школе только по идишу у меня пятерка, по всем остальным предметам с натяжкой тройка. Облегченный вздох. Сегодня я немножко козел отпущения. Она будет терзать меня до тех пор, пока я не ошибусь несколько раз. Подбадривает меня и говорит: «Ду шрайбст хайнт бесер эйдер нехтен».* Спасибо большое, госпожа Кохман, вы очень любезны, я никогда не забуду вас и ваших уроков. Клара Абрамовна приехала из Одессы в 1935 году. Тогда многие приезжали с Украины и Белоруссии, чтобы построить социализм в этом забытом Б-гом месте. Она помнит Кагановича, который приезжал в тридцать шестом. Он произносил речи на идише и подбадривал строение «еврейской столицы». Не помогало: кошмар продолжался. Каналицазии не было и кругом одни болота. Палаточный городок был так непохож на землю обетованную. Почти половина приехавших в конце сороковых вернулась назад. Вернулись, все вернулись. А те, кто не уехал тогда, сейчас мчатся на всех парах в Израиль. Кларочка, или товарищ Кохман, выстояла. Нет, она как и многие просто не успела уехать. Началась война.  В пятьдесят шестом, губы у нее начинают дрожать, она выпрямляется и тихо шелестит: «Они разрушили синагогу, а потом запретили издавать газеты на идиш. Я потеряла работу. Мы ждали погромов. Все перевернулось.» На фотографии она выглядит такой довольной, такой счастливой. В ее глазах нет страха. О чем она? Какие погромы? В Биробиджане? Глупости какие-то! Почему же вы тогда не вернулись в Одессу? Вы ведь до сих  думаете, что евреи должны жить там, у Черного моря. Измельчали евреи, измельчали. И даже идиш не могут толком выучить. Давайте вместе поедем в Эрец Исроэль? Сухой рот, обведенный красной помадой, напрягается. Она злится: «Ни за что!» Ну и не надо. Поди пойми их, живут в Одессе, боятся погромов, зачитываются Эренбургами, потом их переселяют насильно в Биробиджан, а когда появляется возможность уехать, они артачатся. Мне будет вас не хватать.
Сама поеду. Наверное, поеду. Пусть еще одна бортпроводница появится, чтобы было наверняка. Или дядька в черной форме, чтобы тоже совсем уж понятно стало.
     А как у вас с ивритом? S.O.S! Т.е. сус, лошадь. «Еврейский ферд» был для меня рыжей лошадкой, он шевелил ушами, жевал сено и причмокивал губами. Сус же оставался холодным мраморным конем. От него веяло затхлостью и шкафом. Это слово я запомнила, потому что как ни крути его – вверх, вниз всюду будет «сус». И еще «тут», клубника то бишь. Пара и ку - это совершенно непохожие коровы. Проклятый язык не лез в голову и отдавал древностью и сыростью. Казалось, что я пережевываю камни и поэтому от него ломит в зубах. Как-то совсем не верилось, что на этом языке говорит целый народ. Стоят вечерами под окнами в каком-нибудь местном штетле и ругают своих отпрысков, что не тот опус сыграли или ошиблись в ноте.
   Урок традиций был самым веселым, не потому что евреи такие милашки, а потому что приезжали израильтяне и задаривали нас подарками. На песах дарили агаду; на пурим – колотушки и уши амана; на Рош-а-Шана много меду, чтобы было сладко-сладко. Организация «Джойнт» привозила финики и шоколад. Сладкие финики липли к пальцам, а шоколад дополнял ощущение рая. Они говорили, что в Израиле на каждом шагу растут финики. А шоколад? Шоколад у вас тоже растет на деревьях? А хлеб? Говорят, у вас даже свиней разводят на специальных подставках.
    Израильтяне почти все были одеты в голубые джинсы и очень мерзли в нашей непрогретой школе со скрипучими деревянными полами. Самое распространненое имя парней было Ави. Девушек чаще всего звали Тирцами.  Они громко смеялись и разговаривали, обменивались открытками и адресами. Иногда надевали бумажные ермолки, накручивали ремешки на руки и качались из стороны в сторону. Ходили в полосатых майках и постоянно кашляли. Приезжали какие-то религиозные евреи и обучали нас молитвам и Торе. Они были бородатыми, в черных шляпах и в отличие от израильтян в футболках говорили тише и все чаще улыбались и что-то шептали  губами. Мы их прозвали воронами. «Вороны» привозили с собой еду и резали ее разными ножами. Они думали, что в Биробиджане живут одни белые медведи. Не живут, т.е. уже не живут, поразъехались все. Ну или почти все.
     Объявляют Хабаровск. Ту-ту-ту. Гудок. Поезд чуть слышно тормозит. Приехали. Выгружаться пора.
    Очередная молодая девушка подходит ко мне и забирает билет. Так что теперь уж точно на самолет. Будь, что будет. Мама и папа собирают вещи и запихивают бутерброды. Мы опаздываем на самолет. Я запрыгиваю почти последней. Молоденькая стюардесса улыбается. Я уезжаю. Теперь уже наверняка. Назад дороги нет.
     Родители все больше становятся похожими на маленьких гномиков в шапках-пирожках. Они машут платочками и утирают глаза. Ну скажите, чтобы я не улетала! Ведь еще можно остановить самолет и вернуться… Я отворачиваюсь к иллюминатору и нахлобучиваю ушанку поглубже на уши. У меня свербит в глазах. Мне жарко и никуда не хочется уезжать. Не плачьте, мама и папа. Там, в Израиле будут все свои. Там будут новые евреи.
Песах, 2001


Словарь-примечания:
Цидрейтер, шлимазл, мешугинер коп (идиш) – все это еврею не добавляет. Короче, законченный неудачник и идиот.
Мир лернер хейнен лидер (идиш) – Мы читаем стихи Гейне
Шрайбт райн ун рихтик (идиш) – Пишите чисто и красиво
Ду шрайбст хайнт бесер эйдер нехтен (идиш) – Вы пишите сегодня лучше, чем вчера
Штетл – местечко, ешув