Парализованная кукла. Гл. 3

ГЛАВА 3.
СУПЕРДРУЖБА

     У кого-то за стеной громко заиграла заставка новостей первого канала. Значит, уже двенадцать. И никого.  Чистяков покатил на кухню, вставил вилку от электрического чайника в розетку и начал ждать его "трю-лю-лю". Интересно, что многие вещи в доме    могут издавать свои звуки. Он никогда об этом не задумывался. Ну, пиликают себе вещи, и пиликают. Значит, так надо. Каждый своим голосом. Двери, паркет - скрипят. Телефон - звенит. Магнитофон - играет. Домофон - брямкает.
     Кстати, о домофоне. Первый его вариант (они время от времени ломались, приходили какие-то люди, вынимали старую коробку, от которой уже не было никакого толку - и в дом не впускала,  и не соединяла  с квартирами, - ставили новую), - установили примерно в девяносто седьмом.  Если человек забывал электронный ключ, то мог набрать код; тогда в квартире раздавалось "брям" и становилось ясно, что через минуту прошедший в подъезд доедет до пятого этажа и войдет в квартиру.
      Но можно было и просто набрать номер квартиры, без кода. И тогда вместо отрывистого "брям" в квартире раздавались трели "трим-брям... трим-брям". Надо было ехать или прыгать к трубке, висевшей около двери и дурным голосом хрипеть: "И хто там?". И только затем, услышав жалобное: "Это я/мы", нажимать на кнопочку. Ещё раз раздавалось веселенькое "брям" и невидимая сила в мгновение прибегала на первый этаж, открывала тяжелую, железную, обитую с двух сторон проолифленной вагонкой дверь.
     В первые месяцы его дочка часто путала "брям" с "трим-брям... трим-брям" и на обычное "брям" спешила к двери и долго выясняла в трубку: "Кто там?" За этим занятием они с женой или матерью частенько её  заставали, открывая дверь ключом.
    Но все это было потом. А тогда…
     …Тогда у него только-только начинался второй холостяцкий период. То есть, конечно же, первый. Тот, добрачный, в принципе, не в счет. Но,  для солидности, пусть этот будет вторым.
     Итак, этот второй  был совсем непохож на первый,  в молодости, с её   широко открытыми,  наивными и жадными до всего не испробованного, глазами. Пора было думать "о серьезном". По крайней мере, мечтать. А это Чистяков умел всегда. Он мечтал о том, что когда-нибудь у него будет и семья, и дом, и дети. Будет и отдельный кабинет, хотя бы с библиотекой в одном флаконе. В нем, кроме книг и рукописей, будут услаждать взор картины и фотографии. Фотографии-воспоминания,  которые всегда погружают его в приятные грёзы. А пока… Пока фотографии лежали в коробках из-под конфет, а будущую картинную галерею представляла лишь одна работа московского сюрреалиста Виктора Кротова  "Зерна граната". На ней были изображены  два черных дерева с голыми, видимо сухими ветками и кувшин, состоявший из части женского торса и половинки лица человека, похожего на престарелого клоуна. Видимая половинка лица клоуна улыбалась. Вторая половина была закрыта старинной кофемолкой,  и ему  всегда казалось, что она уж  точно плачет. Конечно, человек или улыбается, или плачет, или улыбается сквозь плач. Никаких половинок здесь быть не может. В этом, наверное, и был основной смысл картины. Конечно, Славе всегда очень хотелось увидеть эту вторую половинку лица. Но, к сожалению, все-таки не всегда можно то, что очень хочется.
     Старинная кофемолка (точно такую же его мать вывезла из блокадного Ленинграда) была стилизована под двухэтажное здание, на фасаде которого была надпись: "Кафе". Наполовину вытянутая коробочка для измельченных зерен была пуста. Возможно, это символизировало одиночество, возможно старость, а, может быть, смерть.
     Чистяков очень любил разглядывать эту картину и находить для неё всё новые и новые объяснения-толкования.
     Когда-то, в середине 1980-х, на одном из первых самодеятельных лесных вернисажей недалеко от Битцевского конноспортивного комплекса, он познакомился с её автором. Картины Кротова стояли на грязном февральском снегу. Сзади их подпирали не менее грязные тарные доски. Но вся эта убогость тогда не замечалась. Наоборот, первые проявления свободы радовали и рождали надежды, что так будет теперь всегда. Всегда можно будет сделать что-нибудь своими руками: нарисовать, отлить и раскрасить солдатиков, вырезать из дерева красивую полочку и принести в сад, в лесопарковую зону или просто на Арбат. Что-то продать, а главное - пообщаться, поговорить с теми, кто понимает, кто оценит…
…Он и сейчас висит на своем месте, с утра до вечера укоризненно глядя одним глазом на своего нового хозяина, как бы пытаясь сказать: "Ты зачем оторвал меня от моих братьев и сестер? От других работ - частичек души творца нашего?"
      Чистяков и сам жалел, что не поднакопил тогда еще денег, не встретился еще раз с художником и не купил к своему клоуну еще хоть двух-трёх братиков или сестренок. Но, с другой стороны, чего сейчас жалеть? Если обо всем жалеть, что недокупил, недоделал, недодумал, недосказал  в прошлом, совсем хреново будет. Что-то сделал, что-то успел и то хорошо. Да и давно это было...
     Давно и как бы в другой жизни. В жизни, где гости, засидевшись до девяти вечера, шли не домой, а к соседям хозяев в поисках гитары. В жизни, где за столом все пели, опьяневшие не столько от выпитого, сколько от общения друг с другом. Ели, пели, пили, говорили и запивали все это водой, сделанной из разведенного старого  засахаренного варенья.
     Да… Как давно это было! А ведь и сегодня ещё где-то пьют воду, сделанную из засахаренного варенья, пренебрегая фантами и спрайтами,  и на кухне вместо модных коротко-диапазонных станций не умолкает "Радио ретро" или "Маяк". Как будто время остановилось и не было ничего между  "давно" и "сегодня".
     Тогда,  в первой, влюбчивой части молодости, он придумал теорию долек. Выглядела она примерно так: есть люди, подходящие друг другу как дольки единого целого. Со временем они превращаются в половинки, заменяя собой другие возможные дольки. А некоторые с годами вообще превращаются в одно целое. И это целое имеет одни взгляды, одни интересы. И не только в чем-то возвышенно-глобальном, но и просто в бытовых мелочах. Это превращение проходит несколько стадий.
     В первой идет словесный и визуальный обмен своими взглядами, пристрастиями, привычками. Это притирка, как у автомобиля - обкатка. Если она проходит успешно, начинается следующая.
     Во второй - могут говорить друг другу сколько угодно и  на любую тему. При этом, каждому будет интересно. Механизм заработал.
     И, наконец, во время третьей стадии уже отпадет необходимость даже говорить  друг с другом. Все сказано. Все понято. Первый знает, что может сказать/спросить второй в той или иной ситуации. Второй - что ответит первый. И они просто живут, живут как единое целое, говоря как с самим собой. Срослись. Но, что теория без практики? Ему повезло. Практическое воплощение вся эта полу утопия у него получилось вместе с третьим "длительным знакомством".

      Её звали Машка. Она была из тех редких в советское время людей, кого принято было называть трудоголиками. В свои двадцать с небольшим, она знала три языка: английский, французский и иврит. Английский знала с детства: её мама была ведущим педагогом и завучем одной очень престижной спецшколы на Кутузовском проспекте, поэтому дома было принято говорить на языке Шекспира. Французский выучила для себя, "чтобы дать возможность своей памяти немного раздвинуть свои горизонты и получше проявить свои возможности", - как говаривала она. Иврит - чтобы рано или поздно раздвинуть горизонты собственной жизни.
     Училась на химфаке  МГУ, одновременно работая в первом меде на какой-то мало престижной должности. Это у неё называлось "набираться опыта". За это, говорила она, умные люди сами приплачивают. "И что ты-таки говоришь?" - Смеялся Слава, подражая, как мог, её еврейской речи. - "Пахать бесплатно на других! И это ТЫ  мне говоришь!"  Но она с таким пониманием вещей категорически не могла согласиться и каждый раз доказывала, что именно так и надо поступать действительно умным людям. Пожалуй, это было одно из очень немногих их с ней разногласий по вопросам оценки окружающей среды и собственного места в ней.  Во всем остальном - прекрасно ладили.
     И улыбка во время общения никогда не сходила у неё с лица. Вечно улыбающийся трудоголик. Просто япошка какой-то с восточными глазами!
     В первый раз он увидел Машку ещё в период супружеской жизни на дне рождения подружки одной из однокурсниц жены. Запомнилась. Когда развод подошел к концу - вспомнил, что есть одна девушка, с которой хотелось потанцевать, но не успел. Решил, что теперь времени будет достаточно. Нашел координаты, позвонил.
     Этот танец продолжался почти 7 лет.  Те же поездки на юг, отдыхи в "средней полосе", театры, рестораны и много-много разнообразной, изобретательной любви.  И всё это на довольно-таки тусклом фоне не только советской действительности, но и, к тому же "оклиматизации" после развода, написания и защита диссертации и многого-многого другого, что, как он теперь понимал, только отвлекало его в те годы от общения с ней.
     С этим "длительным знакомством" его  теория долек преобразовалась в более мощную теорию "Супердружбы". Суть её состояла в следующем: есть "друзья" -  это те, которым есть о чем поговорить: сближают либо общие интересы в настоящем, либо общие дела в прошлом, о которых иногда приятно совместно повспоминать.
     Есть "любовники" - то есть люди, встречи которых зачастую не представляются без любовных игрищ.
      А есть "супердрузья" - это такие, которым хорошо вместе, независимо от того, трахаются они или нет. Говорят или молчат. Видят друг друга - или нет.  В этих отношениях нет места ревности. Супердрузья выше этого, и если одному из партнеров хочется немного оттянуться на стороне - ради бога. Это пройдет, супердружба останется. На то она и супер.
     Конечно, у одного человека по жизни не может быть много супердрузей, иначе это уже выйдет за рамки морали даже такой аморальной теории. Но, как любила говорить Маша Арбатова, все люди разные и здесь не может быть каких-то обязательных цифр. Главное, что они будут надежными и честными друг с другом, так как представляют собой те дольки, судьбы которых пишутся еще до их рождения на небесах. По крайней мере, в это всегда очень приятно верить.
     Её  плохо приняли его друзья. Не потому, что это была полная противоположность первой жены - белокурой арийки среднерусского разлива, а потому, что человек был с заявлением на выезд в кармане. И только статус "отказника" задерживал её в этой стране. Всё время было понятно, что это временный, вокзальный вариант, причем в роли вокзальной девушки, с которой можно поговорить и поцеловаться на прощание до отхода поезда,  был сам Чистяков.
     Возможно, именно поэтому они никогда не ссорились. Просто жалко было на это терять время. Вы когда-нибудь видели, чтобы на вокзале, провожая друг друга, люди ссорились? Впрочем, конечно, всякое бывает.
     Они втиснули в эти годы весь цикл отношений. Влез методом сжатия (как программы компа умеют сжимать любые файлы). Наверное, судьба распорядилась все уместить как раз за счет   уничтожения так и несостоявшихся ссор. Всё может быть.
     Она предлагала уехать вместе, начать там совершенно иную, новую семейную жизнь. Он остался…

ВИДЕНИЕ ШЕСТОЕ
    
    …Начало восьмидесятых. В его квартире пусто, даже запах какой-то пустой, нежилой. Только мерное щелканье секунд молотом-маятником огромных, словно висячий сейф, часов напоминает о времени. На кухне пыль да пустые бутылки. Типичная холостяцкая норка.
-    А я тебе что принесла, -  загадочно проворковала Машка и вытащила из сумки гранатоподобный, с зеленой пальмочкой на боку, ананас.
      Надо сказать, что ананасы в то время стоили как минимум час, если не больше, проведенный в очереди. Конечно, когда они вообще появлялись в продаже. И, конечно, как и любой другой дефицит, "по многочисленным просьбам томящихся в очереди трудящихся, давали один в руки.    "Какая умница! - подумал Слава. -  Надо как-нибудь и мне постоять да купить. Это так просто! Так много времени уходит на всякую суету-чепуху, а постоять в очереди за ананасом всегда его жалко".
     Она убрала с раскрытого дивана пропахший табаком плед и застелила новую простынь.
- Как у тебя сегодня со временем? - Спросил он как обычно.
-   Сегодня я должна быть дома до одиннадцати. Не смогу остаться. Мои ждут. У нас некоторые изменения…
- Да… да, конечно, - сказал он рассеянно.
     Машка больше ничего не сказала и пошла в душ. Она вообще была умницей. "Слава богу, - подумал он, вспомнив о вывешенном перед её приходом "гостевом полотенце",  - хоть здесь не оплошал". И крикнул:
- Там на вешалке чистое-махровое-белое - это тебе.
- Спасибо, - отозвалась она и включила воду.
     Он откинул уголок простыни и сел, усиленно вспоминая, что теперь надо делать. Затем, спохватившись, развернул журнальный столик, смахнул рукавом рубашки с него пыль и пошел к холодильнику. Достал бутылку польского вермута, коробку шоколадных конфет "Ассорти", яблоки. Помыл ананас. Порезал. И сразу же комната стала наполняться приятным, ни с чем ни сравнимым на отечественных грядках, запахом.
     Это сейчас в любом ларьке, в любое время года этих твердых колючих экс-лакомств пруд пруди: хоть в первозданном виде, хоть в консервированных дольках.  А тогда, как не странно, он представлялся каким-то изысканным деликатесом. Вот уж действительно, запретный плод всегда кажется значительно лучше, чем он есть на самом деле.
     Поставил всю эту екибану на столик. Вернулся, схватил с полки два фужера. Фу-у, теперь вроде всё. Успел. Из приобретенной в комиссионке на Фрунзенской в те уже какие-то легендарные по своей отдаленности годы магнитолы Лоза то ли успокаивал, то ли торопил:

                Скорей сними мою усталость.
                Сегодня долго не уснем.
                И не грусти, пусть нам осталось
                Всего лишь сто часов вдвоем…

     Шел 1986-й. Самый пик так называемой "борьбы с пьянством". Все средства массовой информации послушно исполняли наказ сверху - стращали катастрофическим положением в СССР в области потребления алкоголя и всё объясняли и объясняли необходимость отказа от этой излюбленной русской забавы. Вот что, например, писала "Советская Россия" в редакторской статье "От пьяниц не жди добра": "Стадо из двадцати слонов было привлечено в селение Джаухати в индийском штате Ассам запахом пива, которое жители варили для местного празднества. Прежде чем кто-либо из них сообразил, что происходит, слоны опустошили бочки с хмельными напитками, после чего набросились на крестьян. В результате налета погибли пять человек и многие были серьёзно ранены".
      Короче, досталось даже пиву: многие прекрасные кабаки были закрыты. А сколько плантаций? Да, ладно. Страна большая. Ещё насажаем. Мы же любим во всех поколениях - то грешить, то каяться. Нарубим дров, объясним себе: "Бес попутал" и опять вроде как ни при чем. Так и живем. Пройдет несколько лет, и разные сорта этого  напитка будут наперебой рекламировать по телевидению импортные компании, на всякий случай поначалу обрядившиеся в наши тоги. И не только рекламировать, а просто завалят им каждую палатку. Пей - не хочу. Но это будет потом. А в тот день...
     В тот день она пришла и сказала: 
 - Ты знаешь,  а ты ведь тоже можешь уехать вместе с нами, если захочешь.
     Чистяков не ответил, хрустнул джонатаном и принял серьезную позу под названием "Я весь внимание". Он знал, что она не из тех, у которых надо тащить по слову и если уж что-то решила сказать, то обязательно скажет.
- Я поговорила со своими. Они согласны.
- А как ты это себе представляешь?
     Вопрос, конечно, риторический. Но ему хотелось, чтобы она сказала всё сама.
- Ну, как…- ей явно не хотелось ему разжевывать такие простые истины. -  Ты слышал о многофункциональности евреек?
- В каком смысле?
-   Ну, что они могут быть не только женами, но и средствами передвижения?
- У вас что-то определилось?
-   Во-общем, да. Еще нет, но уже, тьфу, тьфу, на 90 процентов в ближайшие три месяца мы получим разрешение.
- Серьёзно?
- Да.
- То есть, ты, такая умница-разумница  думаешь, что эта перестройка -
серьёзное дело?
-   Ваша перестройка, - она сделала ударение на слове "Ваша" и это, конечно, немного задело его. Он почувствовал, что это и есть начало конца.
-   Ваша…  не скажу какая… "перестройка" закончится "перестрелкой" и ничего по большому счету здесь не изменится. Но свою физиономию СИСТЕМЕ надо немного припудрить, заодно запудрить мозги всему миру, как никак открыто в свет начала выходить. Все смотрят на Вашего Горби и он уже не может не выпускать нас, просто не может. Сейчас, тьфу-тьфу, идет такая, как бы сказать, тенденция по-ихнему. Тенденция пущать. Сколько это будет продолжаться - не знаю. Но мы успеем.
- Что успеем? 
Слава пытался делать вид, что все еще не понимаю о чем речь.   
     Но уже все было ясно и, будучи фаталистом-пофигистом, он уже потихоньку начал заводить своего дружка поцелуями её коленок и низа живота. Дружок не отзывался. Видимо, в рубке управления посчитали разговор важнее, предатели. Ну, что же, дослушаем:
-  Так вот, - продолжала Машка, - мы могли бы сейчас пожениться. Ну, просто расписаться, если хочешь. Мы уже десять лет в отказниках. Ты знаешь, давно уже и я, и папа, и мама нигде толком не работаем. У папы отняли сектор, у мамы - школу, меня сняли с четвертого курса. Отовсюду выгнали. Да  не знали мы никаких их секретов, которые там кому-то мол нужны, не знали! И не могли знать! - она по-прежнему говорила спокойно, без усиления голоса, но он прекрасно знал, чего ей это сейчас стоило.
- Успокойся.
-  Во-общем, о нас вспомнят в первую очередь, слышишь? Мы здесь уже недолго. А ты?
- Что я?
   Она, видимо для наглядности, глубоко вздохнула от такого проявления тупости и легонько стукнула его кулачком в грудь:
-  Мы поженимся. Через год, максимум два, нас выпускают как одну семью. Потом, повторяю, если захочешь, разведемся. Но ты уже будешь  жить не в этой, а совсем в другой стране, в другом мире!
- Да…
-   Что да? Решай! Подумай, конечно. Я же для тебя, дурака, стараюсь. Это твой шанс!
-  Да… - еще раз протянул он и замолчал.  Прямо сейчас, после её такой страстной  тирады трахаться действительно стало "не к месту". Получилось бы действительно какое-то "прощание с телом". Слава отодвинулся и, подражая Этушу из "Кавказской пленницы", сказал:
-  А знаешь, у меня тоже есть к тебе одно малэнкое, но о-очень отвэтствэнное прэдложение: ты перестаешь пить эти хренотенные таблетки, перестаешь спринцеваться, бегать туда-сюда, когда надо просто расслабляться и получать удовольствие и, в итоге, мы получаем ребеночка. Вот тогда и женимся.  Если после этого ты захочешь уехать - линяй. А у меня останется частичка тебя. Захочешь - будешь приезжать к нам. Милости просим, когда захочешь. А-а?
     Машка несколько минут молчала и было видно, как у неё по щекам на подушку потекли слезы.
-   Дурак ты, - наконец сказала она, вытирая их ладошкой, от чего только размазала по лицу какую-то плохо держащуюся на коже косметику.   - Какой же ты дурак! Даже если ты и женишься на мне, в чем я сильно сомневаюсь, мой ребенок всё равно поедет со мной, хотя этот вариант мне и будет сулить больше проблем. И ты после всего, что было между нами, хочешь мне их создать?
     Он ничего такого не хотел. Просто хотел, чтобы эта умница-разумница не уезжала. Он  чувствовал, что без неё все пойдет наперекосяк. А сделать ничего не мог. Ну, нельзя же строить свою жизнь на несчастье другого! Если этого не понимала моя первая благоверная, то он-то считал себя всегда лучше, а оказался такой же примитивной сволочью, думающей только о себе.
     Ситуация вообще вышла из зоны "эроса" и стремительно вошла в зону "морали и нравственности".
    "Ну вот, - подумал он тогда, - и поговорили. Все. Конец".
     А ведь можно, можно было бы сделать и по-другому...  Жизнь изменила бы русло. А что теперь остается говорить? Только одно, да и то словами  Галича, потому что лучше не скажешь:

Я стою... Велика ли странность?!
Я привычно машу рукой!
Уезжайте! А я останусь.
Я на этой земле останусь.
Кто-то ж должен, презрев усталость,
Наших мертвых стеречь покой!

    Но вслух Чистяков тогда ничего не сказал. Эти стихи, как и всякие хорошие мысли,  пришли на ум, естественно, много позже. А если бы и успел? Зачем? Все равно, ничего бы не изменилось.
     Он хотел её проводить, но она отказалась. Дал  на такси и взял  обещание позвонить. Поспешный поцелуй. И, в добавление к нему,  какое-то совсем некстати вырвавшееся у него:
- Спасибо.
- За что?
     Можно было бы красиво сказать: "За то, что ты была",  или: "За то, что ты есть". Но он не любил излишних проявлений сентиментальности в стиле мексиканских мыльных опер, и не хотел устраивать сцену проводов, поэтому еле слышно пробормотал:
- За ананас, конечно… Было очень вкусно…
-   А-а, на здоровье, - протянула она и как-то лукаво, загадочно улыбнулась, встряхнула  головой и добавила, словно дав установку:
- У тебя все будет хорошо.
- Знаю,  пока.
- Пока. Нет, стой!
- Что?
- Мы ещё встретимся?
- Когда?
-   Ну, через пятнадцать лет, двадцать…Ну, хотя бы как-нибудь под конец жизни? Как у Пикуля,  в "Три возраста Окини-сан"? - почти жалобно просил он. - Где бы ты не была, я приеду. Ты только скажешь, что не против. И всё. Больше ничего. Я на минутку. Ты скажешь: "Откуда ты взялся?" А я отвечу: "Да, вот приехал на тебя посмотреть". И уеду, правда. Не захочешь поговорить - не надо. Я только посмотрю и уеду. Договорились?
     Вместо ответа она вновь  лукаво  улыбнулась и поцеловала его, поцеловала наскоро, на этот раз действительно по-вокзальному. 
     Лифт увез её вниз. "Все люди разные и все люди одинаковые, - понял он. -  У всех бывает одни и те же желания, одни и  те же периоды. Встанешь утром и, наконец, решишь: все, хватит. Все, что было, надо просто оставить позади. У него это уже было. Теперь такое настроение пришло к ней. Ей тоже захотелось захлопнуть книжку их отношений и поставить её на дальнюю полку своей памяти…"
     Он вернулся,  и его квартирка показалась уже не просто пустой,  а какой-то пустынной остановкой, около которой уже никогда не остановится никакая машина. Казалось, что здесь вообще больше не будет дороги. Ему хотелось думать и думать о ней только хорошее и повторять в эту пустоту те слова, которые он так и не успел или не захотел сказать ей вовремя. Проулыбались, проязвили,  прохохмили свои отношения. Все старались друг другу, как сейчас принято говорить, крутыми и независимыми показаться.
    "Ничего, - подумал он тогда, - это только поначалу хреново. Надо потерпеть. Все пройдет. Время лечит". "Новая встреча - лучшее средство от одиночества", - пропел в рубке Антонов, но легче не стало…
     …Как давно это было! Как много с тех пор изменилось в этой жизни! А, может быть, ничего и не менялось? Только лишь все стали чуть старее. А тогда…
     Тогда все случилось именно так, как она и предполагала. Через несколько месяцев им великодушно разрешили съехать из этой страны, оставив, разумеется, прекрасную по тому времени трехкомнатную квартиру на Кутузовском, практически все вещи, уют, к которому привыкаешь и который так сложно создать, друзей и знакомых, всё, что напоминало здесь о прошлой жизни.
     Она не захотела, чтобы он пришел провожать её, даже не назвала дату отъезда. Сказала, что это было бы слишком больно для них обоих. Через общую знакомую передала маленькую записку:
     "Милый! Не скучай и ни о чем не жалей! Каждый из нас сделал в этой жизни для другого все, что мог и хотел! Твоя Маша".
      И всё…
      Как-то, еще в период развода с первой женой, отец патриотически пошутил: "Если тебе изменила жена - радуйся, что она изменила не Родине". Теперь выходило, что для радости не осталось и этой явно надуманной причины. А вскоре не осталось и самой Родины, той, которую ругали и обзывали, но с которой все же сроднились за долгие-долгие годы совместной жизни. Так бывает у старых супругов, проживших в постоянных ссорах всю жизнь, но понимающих в редкие минуты примирения, что только они-то и могут сказать друг другу: "А ты помнишь…"

***

     Лет через десять, обзаведясь компьютером и довольно быстро  осваивая его беспредельные, как ему казалось, возможности, Чистяков обшарил инет и нашел, наконец, через одну из поисковых систем, адрес её родителей. Они жили в одном небольшом городке  своей "исторической родины".  Написал. Ответила её мама, с которой был в московский период в неплохих отношениях: "Да. Спасибо. Все нормально. Машка живет в Нью-Йорке. Работает в одной известной компании в области медицины. Замужем. Даже по американским меркам очень неплохо обеспечены. Много путешествуют, ежегодно навещают их во время своих круизов. Хотите адрес? Могу дать только рабочий, а Вы сами решите, стоит ли писать…"
     Долго вертел он в руках этот конвертик. Руки дрожали, передавая колебания бумаге.  От этих её фраз на него пахнуло таким снобизмом и такой абсолютно, на его взгляд, немотивированной демонстрацией превосходства, которую он всегда приравнивал к откровенному хамству.
     Но время всегда сглаживало ему любые обиды. Он подождал полгода и написал Машке поздравительную открытку ко дню  рождения. Ответа не было. Написал еще раз, через год и по тому же поводу. Потом - длинное-предлинное  письмо.  В ответ пришла короткая записка по электронной почте о том, что, уходя оборачиваться  - плохая примета.
     В начале он просто обиделся. Но потом… Потом спокойно, без эмоций расставив всё по полочкам, подумал: "Черт, а ведь она, как всегда, права. Отношения между людьми всегда привязаны к определенному месту и времени и никуда от этого не деться. Пообщались, одновременно оказавшись в точке "А" и разбежались кто куда (каламбур). Каждый по жизни выходит на своей остановке, не собираясь делать из случайного попутчика друга на всю оставшуюся жизнь. Все верно. Зачем навеки связывать себя прошлым, которое только и может, что тянуть назад, в воспоминания? И какое это имеет значение, сколько они проехали вместе: одну станцию в метро или семь лет? В принципе, по меркам жизни это одно и тоже.
      Теперь они жили в разных странах, говорили на разных языках, слушали разные песни, читали разные книги. Да и сами, конечно же, стали совершенно разными людьми, не такими, как прежде. Так стоит ли сожалеть о том, что уже никогда не увидят друг друга? Может быть, что ни делается - всё к лучшему? Встретились бы и сразу, после первого взгляда, первых вымученных фраз, испортили бы к чертовой матери  все с таким трудом сохраненные сквозь года воспоминания. И сами бы долго после этого плевались, проклиная свою глупую затею.
      Да и что она могла ему написать? Что у неё всё хорошо и она всем довольна? Что у неё любимая работа, за которую, к тому же, очень неплохо платят даже по ихним, малопонятным и мало представимым здесь нью-йоркским меркам? Что он, судя по его посланию, всё там же и всё тот же… Но, это же было бы с её стороны просто негуманно. Вот она и не ответила. Всё правильно…
      А он? Что ему в этой ситуации  можно сделать такого, чтобы "не потерять лицо"? Только оставить её в покое и прекратить свои смешные попытки о чем-то напоминать, что уже давно и безвозвратно кануло в небытиё.
     И, всё таки…  Жаль.
     Наверное, это было одно из самых трудных и самых нежеланных для него решений в этой жизни. Но… Машка, как когда-то партия, сказала: "Надо!". И Чистяков ответил: "Есть!"  И больше никогда ничего ей не написал.
      Он всегда считал, что единственно правильное отношение людей друг к другу - это адекватное отношение. Все остальное утомляет одних и рождает бессмысленное недовольство других. К чему вся эта суета одной стороны, если это не нужно другой? 
     Все. Поздно. Поезд ушел…