Парализованная кукла. Гл. 5

ГЛАВА 5. 
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

… К нему пришла беда. Настоящая. Началось все со странных судорожных болей в ноге. Они приходили все чаще и чаще. Одновременно стали мучить сильные боли в голове, потери памяти. Жена в то время ещё лежала на сохранении. Пошатнулось здоровье у отца и матери. Во-общем, как водится, все одно к одному. Чистякову тогда казалось, что он остался один на один с каким-то невидимым врагом, разрушающим его изнутри днем и ночью, с острой болью выскребающим живые клетки.
     Пошел на работу - во время лекции отказали ноги. Было очень неудобно перед студентами и почему-то стыдно. Ноги не шли, стали как ватные. Впечатление такое, как будто отсидел.  Потихоньку-помаленьку, с большим трудом, опираясь на стены, доковылял до кафедры. Попросить кого-нибудь довести стеснялся. Навстречу шли студенты и, как ему казалось, улыбались. Ему тогда ещё  показалось, что все вокруг принимают его за пьяного. Наверное, так и было. На кафедре сидело несколько человек, из которых только один понял, что дело серьёзное. Вызвали скорую. Приехали молодые ребята, сказали:
   - Бывает, небольшой инсультик, через пару-тройку месяцев встанешь на ноги.
     Не получилось.

     После нескольких обследований нашли опухоль головного мозга. Родители стали искать клинику, где можно было бы сделать такую операцию. Оказалось, что их в Москве раз-два и обчелся. И во все, кроме одной, одинаково сложно попасть. Как всегда, огромные очереди, необходимость звонков и писем сверху. Выбрали клинику им. Бурденко. Начали искать помощь у знакомых представителей поднебесной номенклатуры. Таких  оказалось двое. Один - Рубаков - был когда-то слушателем  отца (отец был специалистом в области криминалистики и последние тридцать лет службы посвятил преподавательской работе), а в тот год занимал солидное положение в окружении президента. Второй - Ташков - был мужем одной из бывших сослуживец Рыжего, представлял другой поднебесный клан - экс-премьера.
    Чей звонок, в конце концов, помог, неизвестно, Но при оформлении документов заведующий онкологическим отделением, недоуменно косясь на  непрезентабельный вид Славы,  проворчал:
-   Сколько больших людей отвлекли вы, однако, своей болячкой! То и дело приходилось срываться к телефону!
     Потом, правда, взглянул в его осоловевшие от боли, безразличные ко всему,   глаза и добавил, смягчившись:
-   Да, ладно, не переживайте, родители! Подлатаем - будет как новенький. А ты,  держись. Не подведи!
     На всякий случай, конечно, взяли расписку, что, мол,  не никто не будет иметь претензий в случае фатального исхода и начали "латать".
     А мозг, тем временем, выдавал такие интересные умозаключения, что хватило бы на несколько научно-фантастических книг, если бы, конечно, работала память и пальцы парализованных рук.
     Через день приходил лечащий врач. Он говорил что-то успокаивающее, и из его рта резко пахло запахом сухого корма для рыб. "Наверное, в прошлом рождении был аквариумной рыбкой и с тех пор еще не почистил зубы", - медленно, словно бегущая строка в новостях для глухих, поплыла по неохваченным болью извилинам мысль. Потом какое-то черное поле. Постояло перед глазами, постояло и стекло вниз, как время у Дали. И поплыла следующая: "А, может быть, это человек-чистильщик? Ведь есть какие-то маленькие птички, которым крокодилы позволяют чистить свои зубы. Вот и этот нажрался сухого корма и пришел. Сухой корм у крокодила? Какого крокодила? Какой сухой корм? Мысль замкнуло саму на себя, она вспыхнула ярким пламенем новой боли, и исчезла.
     Он заснул и уже во сне увидел в картинках третью мысль из этой серии: "Лечащий врач - это человек-кормушка. Сидит на дне аквариума с открытым ртом и кормит рыбешек. В детстве Чистяков имел с десяток рыбешек в круглом, похожем на верхнюю часть скафандра космонавта, аквариуме. Перед тем, как посыпать корм в плавающее пластиковое колечко, он всегда легонько стучал по стеклу аквариума ногтями. Рыбки знали этот сигнал и спешили на трапезу. А здесь и стучать не надо. Он сам приходит, садится на стул и открывает рот.  Стоп! Разве его держат в аквариуме? "Держат, держат", - спешит успокоить остатки рассудка еще одна, невесть откуда появившаяся, озорная, на первый взгляд самая здоровая из всех, мыслишка. Он понимает, что необходимо зацепиться именно за неё. Именно она выведет его из этого дремучего леса затухающего сознания, в котором пустые размышления еще возможны, так как абсолютно безболезненны. Но вопросы! Эти вопросы ставили в тупик мозг. Мозг  зависал, как маломощный компьютер, не находящий достаточного объема памяти для решения несложных проблем. Потыкавшись в безнадежье и бессильно проурчав, он перегружался, и начинал поиски решения проблемы вновь, с болью прокладывая дорогу хоть какой-нибудь маломальской логике в своих размышлениях. Со временем, не столько по разумению, сколько по постепенно устоявшемуся рефлексу "вопросы - это боль", мозг приучал себя не задавать никаких вопросов и только медленно и незамысловато размышлять, осторожно цепляя одну простенькую мысль за другую.
     Так рождалась цепочка маленьких решений, с помощью которой можно было решиться и на более сложное действие. Рискнуть и попробовать вспомнить то, что было вчера, позавчера, год назад. Но осторожно-осторожно, чтобы не порвать тонкую связь времен в своем покалеченном разуме. Казалось - порвешь и провалишься в черную бездну небытия, из которой уже никогда не найдешь дорогу назад.

      Капельницы - таблетки - каталки - уколы - бритьё ноющего странной, острой, пульсирующей,  незатухающей болью обтянутого кожей черепа - трепанация с удалением поврежденной части мозга - лучевая терапия. Можно было бы описать и подробнее, да зачем?  И кто знает, от чего это бывает? Случилось и всё.  Значит расплата за что-то. Значит, так надо. Судьба.
     И вообще, не все так мрачно в этой жизни, как представляется на первый взгляд. Пребывание какое-то время в госпитале или больнице для любого человека - дело, несомненно, полезное и познавательное. Появляется уйма времени отдышаться, осмотреться, одуматься, наконец. Ведь его всегда так не хватает в этой житейской суете. Все куда-то спешим, не успевая подумать: а надо ли это нам вообще? Да, любой перелом конечности, дает такую замечательную возможность. А уж если судьба занесла в онкологию, где с утра до вечера лежишь и слушаешь разные жуткие вещи о тех, кто лежал вон на той и вот на этой койках, то полезные для себя вещи хочешь - не хочешь, а так и лезут в оставшиеся после операции кусочки мозга.
     Душа, не то, чтобы куда-то отлетает, но все-таки немного поднимается над бренным телом и видит то, что самому телу видеть пока не суждено.

                Высоко сижу,
                Далеко гляжу,
                Вижу, вижу…

     И видит себе то, что суета это всё была вокруг, суета. А впереди… Впереди уже не так уж много, как хочется.
     Но это все душа видит, а она никогда подробно ничего не рассказывает. Так, наблуждается где-то ночью, сон подбросит: гадай себе с сонниками, что бы это значило. Или в той же больнице что-то углядит и не скажет. Так, что-то смутное и неясное. Понимай, как хочешь.
     Вот и получилось, что весь этот  период запомнился ему очень слабо, как в каком-то страшном сне, который и был вроде бы каким-то жутким и зловещим, но что именно было - уже не припомнить.  Самые   яркие воспоминания  остались, пожалуй, только от дней, проведенных в реанимации.
     Казалось бы, все позади. Он лежал и потихоньку отходил от наркоза. Боль еще оставалась, но это была уже совсем другая боль. Он все еще оставался  в каком-то  пограничном состоянии, между жизнью и смертью. Лежал на высокой кровате-каталке с высокими железными бортами, похожими на ограждения, которые стали делать на верхних полках купейных вагонов и старался ни о чем не думать. Голова была вся перевязана и кровь, просочившись через бинты, постоянно делала на подушке большое,  круглое,  влажное,  красно-коричневое пятно.
     Чистяков лежал и постепенно начинал понимать, что силы, которые он собирал все последние месяцы на то, чтобы не сбежать от этой операции, не спрыгнуть со своего 16-го этажа, не реветь всякий раз, когда кто-то приходит проведать, - все эти силы уже закончились.
     Ему уже было ясно, что все, что с ним было до этого, ушло в прошлое. Начинался  новый период существования, Существования совсем с другим статусом - статусом практически беспомощного инвалида, который на миллиметр  голову поднять боится, понимая, что нельзя. Нельзя, потому что будет запредельная боль. Нельзя, потому что так хочется жить, несмотря на все это.
     И еще понимал, что второй раз никогда не сможет пройти через все это, не сможет и не пройдет. Лучше уж сразу с шестнадцатого…
     В реанимации он был не одинок. Рядом лежали еще несколько таких же бедолаг, как и он. Света было мало. Лишь из окна в стене. За ним стол и люди в белых халатах - пограничники, хозяева этой зоны. Наблюдают. Полезное все-таки это занятие - наблюдать. Вот входит сестра, подходит к одной из коек. Судя по её словам, на ней лежит мальчик. Странно. Больница-то взрослая. Она говорит с ним, как со старожилом этой комнаты. Очень странно. Может, все ему снилось,  и не было никакого мальчика?
      К  Чистякову она не подошла. Он вновь закрыл глаза и уснул.
      Потом, уже ночью, он открыл глаза и видел много-много белых силуэтов, ходящих по комнате. Возможно, это был какой-то расширенный врачебный обход. А может, это были души, пришедшие уговорить кого-нибудь из соседей по койке-каталке пойти с ними? Но и из них никто не подошел.
     С одной стороны, пытался тогда рассуждать он, это, конечно, хорошо. Это было бы несколько преждевременно. Впрочем…  Да, нет. Дочка только что родилась. Родители верят. Все-таки преждевременно.
     С другой… Он всегда  верил, что иногда, после клинических смертей или иного приближения к черте, с людьми случаются разные перевоплощения. Иногда весьма полезные. Например, человек никогда не знал толком ни одного иностранного языка, а после этой самой черты вдруг стал запросто выдавать такое… Или, например, на пятом десятке начал прекрасно рисовать, сочинять музыку, писать стихи. Может быть, конечно, просто до этого у человека было мало времени на все это или он просто решил, что остаток жизни следует провести несколько более содержательнее. Кто знает, что там происходит на самом деле?
      Сам Чистяков, например, верил, что все это от того, что старая душа отлетает ненадолго. Так просто, чтобы проверить себя в списке очередников, например. А в это время на её место (по какой-то бюрократической  неразберихе, присущей жизни как до, так и после смерти) влетает другая, только что отлетевшая от другого человека и по каким-то причинам тоже не воспарившая вверх, на суд божий. А тот, другой, может быть, был несравненно талантливее.  Таким образом, человек может продолжить жизнь как бы "за того парня", получив "призовую жизнь", вместо того, чтобы уйти за черту.
     Но, впрочем,  никто не подошел, ничего не влетело. Да и как могло влететь, если Слава сам не отпускал душу свою, терзая и терзая её этими грешными мыслями?       Лежал один и думал о том, чтобы выжить, наслаждаясь тем, что на этом уровне рубка работает. Правда, объем её оперативной памяти был способен контролировать лишь очень простые операции. "Вот сейчас начну приподнимать правое веко, приказывал себе Слава. -  Ура! Что-то вижу! А сейчас попробую пошевелить пальцами рук…" Он верил, что все эти тренировки в конце концов дадут какой-то малоутешительный результат и он станет и он станет "инвалидом с ограниченным кругом возможностей", для выполнения "несложных поручений". Но сейчас и до этого было ой как далека! Если повезет, конечно, возможно, и сбудутся, наконец,  зодиакальные предсказания, так популярные в школьные годы при выборе профессии: быть ДЕВАМ исполнительными клерками, хорошими библиотекарями и архивариусами. Раскладывай все по полочкам, описывай-пронумеровывай и выдавай себе с утра до ночи по требованию. Вам завтрак? Пожалуйста! Разговоры? Пожалуйста. Любви-дружбы? В любое время! Заходите ещё! В принципе, чего расстраиваться? Все мы библиотекари.
     А  было бы здорово, если бы человеку, как компу, можно было бы вынуть-вставить и порядок. На компьютерном языке, поапрейдиться малость где-нибудь в переходе метро и пойти дальше. Зашел, сел, просканировался, подключился к  диагностическому прибору, узнал, что не в порядке. Получил направление. Пошел в клинику. Вынули забарахлившее сердце/почки/печень или удалили лазером, вставили донорские. Или, например, лег на полчасика под аппарат - тебе запрограммировали клетку испорченного органа из твоего же ДНК на бесконечное деление-обновление без перерождения в злокачественную. "Все, теперь все нормально. Иди работай дальше". Красота! Только вот самоубийств, при этом, конечно, будет больше. Не все найдут в себе силы жить вечно. Причины будут разные. Но это не проблема. Свобода выбора человека должна быть во всем. Хочешь закончить свой земной путь - вперед, приходи на передвижную районную станцию, там тебя усыпят, разберут на донорские запчасти. А то, что останется - родственникам отдадут в термосе. Хороните, сжигайте. А душа? Она не пострадает. Она уже будет далеко. С богом…
     …Чистяков не считал дни, проведенные в реанимации. Все они, как уже говорилось,  показались ему одним долгим бредовым сном. Но все рано или поздно заканчивается. Закончился и этот эпизод его жизни -  перевели в общую палату.
     Шесть коек. На четырех из них - такие же, как он, выжившие в до операционный и операционный периоды. Сейчас лежали с забинтованными бритыми трепанированными черепами. На двух - новенькие. У этих еще все впереди.
     Примерно через день по утрам обход. Один раз Чистяков решил полностью проигнорировать эти никчемные, на его взгляд, смотрины. Обходы так надоели, что он с вечера проглотил двойную дозу снотворного, чтобы понежиться утром. Думал: обход будить не будет, пропустят.  Завтрак (кашу, хлеб, масло, чай)  поставят на тумбочку. Никуда не денется.
     Не получилось.
     Какой-то незнакомый бородатый мужичок с круглыми бегающими глазенками и железной фиговинкой в руках, стоял над ним и чему-то очень противно ухмылялся.
-     Ну-с, батенька, - заговорил он и голосок оказался под стать ухмылке, - и как выглядят эти Ваши "пришельцы"?
-    Да нет, это не тот случай, - вмешался стоящий за ним  лечащий, - пришельцы в следующей палате.
-    А-а, ну да… Так на что жалуетесь, голубчик? - На ходу сымпровизировал бородатый.
      Слава давно ни с кем не разговаривал и ему захотелось поведать "о сокровенном" даже такому жуткому на вид типу:
-  Знаете, доктор, - начал он, -  сны какие-то нехорошие у меня.
-  Да-с, и что же нам снится?
-   Да вот, вчера, знаете, приснилась какая-то незнакомая баба голая. Ну, девица.
     Борода заметно заинтересовалась, немного нагнув голову. Может быть, считала, стеснительная,  что ему не удобно об этом говорить громко.
- Пришла, - продолжил Слава, - сидит у меня дома и не уходит. Я ей говорю: "Уходи! Жена скоро придет! Не нужна, мол, ты мне, уходи!" А она в ответ только улыбается, представляете? А сама пышнотелая такая, вся розовая, будто только из бани.
     Бородатый задумался: то ли представлял пышнотелую, розовую девицу, то ли подбирал эти симптомы к перечню заложенных у него в памяти болезней.
     Чистяков говорил медленно, не поднимая с подушки головы, чтобы, как он думал, не сместились кусочки распиленной черепной коробки и не началась вновь адская боль, сопровождавшая каждое её движение. Мужичок смотрел куда-то в окно. Это было далеко не то, что он хотел бы услышать от больного.
-    А сегодня ночью вообще такое приснилось: хожу я по лужайке и руками большущих белых бабочек ловлю, понимаете?
- Что именно мне понимать? - нетерпеливо переспросила Борода и добавила:
- И что же нас в этих снах беспокоит?
-   Ну, знаете, - начал объяснять я, - я снами давно занимаюсь. Голые девицы и белые бабочки - к болезням все это. Понимаете?
-  Что же тут не понимать, батенька? - он переглянулся с лечащим, обменявшись с ним  неприятными ухмылками. - Вы сами-то понимаете, где находитесь? Больница это, онкологическое отделение, а не спортивный лагерь. Здесь лечат. А лечат, знаете ли, всегда только больных. А больные - это те, которые болеют. Понимаете?
     "Псих какой-то, - подумал Слава. - И как таких психов к нам пускают? Тоже мне, врач".
     Но вслух все это бороде, конечно же, говорить не стал, что-то остановило. Да и лечащий здесь, рядом. Неудобно. Поэтому только спросил:
-    Скажите, доктор, когда я выздоровею, когда такие сны перестанут сниться?
     Борода ещё раз переглянулась с лечащим и сказала:
-    Для вас, батенька, здесь сделали всё, о чем в вашем положении можно было только мечтать. Сделали всё возможное, чтобы вам вообще что-то там снилось. Вам это ясно? А вот, сколько лет вам будет что-нибудь сниться, это уже одному богу известно. Ясно? Так что радуйтесь любым снам!
    И ушел. Ушел, как мавр, который сделал свое дело.
     А Чистяков лежал и думал о том, что дело действительно уже сделано,  и ничего изменить нельзя. Действительно, здоровье - это такая штука, которую в любой день можно потерять, но найти вновь - никогда. В лучшем случае, можно будет как-то приспособиться к жизни в новом состоянии, не больше. Приспособишься - останешься. Не приспособишься - вымрешь как сухопутные ящеры во время потопа.
     Сейчас, когда уже прошло столько лет, запомнившиеся слова бородатого стали очень напоминать ему фабулу современной рекламы жвачки: "Мы обещали только свежее дыхание".
    С работы все ещё заходили, рассказывали о "новых веяниях", главным образом заметных только сменой названий кафедр. Выздоровление шло медленно. Левая половина тела не слушалась и оставалась безучастной к командам из "рубки". Рука, нога и часть лица были как бы сведены общей судорогой. Он ничего не мог с этим сделать. Ничем не мог  помочь своему телу. Не помогали ни облучения, ни таблетки. Первые полгода  был "колясочником". Отец, мать, жена по очереди возили его на лучевую терапию из дома в госпиталь и обратно. Кровать - коляска - машина - стол - машина - коляска - кровать. Вот и все развлечения.
     Он сидел в кресле-коляске безучастно, солидаризируясь со своей левой частью, с отрешенными, лишенными интереса к окружающему миру, глазами. И ему было абсолютно безразлично, что творится вокруг. Волосы начали выпадать, клоками оставаясь на подушке и в шапке уже с пятого сеанса луче терапии. Остались лишь небольшие островки из тонких, необычно мягких волос за ушами и внизу затылка. Не было сил и желания о чем-то думать. И стыдно уже не было. Колясочник, он и есть колясочник. Руку не протягивал - так чего стыдиться?
     Не было сил даже самостоятельно помыться. Отец уже не мог, как в детстве, забросить его в ванную, но всеми силами помогал Славе перевалить туда свое непослушное тело. Хорошо ещё, что после операции он потерял килограмм 20. Но все равно, для отца это был уже неподъемный вес. В то время к нему уже почти через день стали наведываться "скорые", что-то кололи и уезжали. Он виновато извинялся за причиненное беспокойство и благодарил, благодарил своими "спасибами", не замечая, что на дворе уже наступает совсем другая эпоха.
     Во ВТЭКе Чистякову дали вторую нерабочую группу. Правда, дали только на год, пообещав:
-  Восстанавливайтесь, через год приходите. Не будем загадывать, конечно, но, если все будет хорошо, переведем на третью, будете опять работать.
     Он забыл тогда у них спросить, что они подразумевали под словом "работа".
     А ещё через полгода, понемногу заработала левая рука. Правда, вскоре стало ясно, что это практически предел возможного: левая нога так и осталась неуправляемой, сведенной судорогой. И его кенгуриная, на костылях и с сумкой на животе, походка навсегда перевела его в разряд людей с совершенно иным, по сравнению с большинством, качеством жизни. Чистяков не чувствовал свою левую ступню, стеснялся костылей и был очень рад, когда в семье накопили, наконец, денег на первую коляску.
     Мать жила отдельно, но приезжала каждый день и гуляла с ним, подталкивая двухколесное чудовище, и  вспоминаю не только разные интересные эпизоды из их жизни, но и свою молодость.
      Шло время. Чистяков начинал тяготиться своим постоянным сидячим положением  и вновь нет-нет, да и вставал на костыли. Стал один выходить на улицу и, потихоньку перебрасывая свое тело вперед,  вспоминал свое колясочное прошлое. Что лучше? Что хуже? Поди, разбери. Тогда отовсюду на него смотрели любопытствующие, немного со страдальческие, взгляды. Но не было никакого хамства. А сейчас? То и дело, пытаясь обойти, вываливали за шиворот: "О, боже, да иди же ты, наконец". И вот именно теперь и становится действительно  стыдно и обидно за  свою неуклюжесть. И куда все так спешат?
     А было всё это в 1991-ом году. Кто помнит то время, может представить, насколько сложно было тогда начинать новую жизнь, осваиваться в абсолютно ином для себя положении в этом мире. Страна, в которой так долго практически ничего не менялось, в которой многие годы все было стабильно и размеренно, понеслась как опаздывающий куда-то экспресс. Тут и не все здоровые смогли найти себе места в нем! А что уж говорить о таких, как он?
     Но все когда-то проходит. Прошел и этот год. Ободренный втэковскими обещаниями, Чистяков решил напомнить о себе на работе. Поднялся, подтягиваясь по перилам,  на кафедру, откуда год назад его вынесли на носилках. Смотрит: сидят его коллеги, большинство из которых ему в отцы/матери годятся, заполняют учебные планы. Каждый  занят своим делом. И почувствовал тогда Чистяков себя внутри репиновского творения под названием: "Не ждали".
-  О, Вячеслав Петрович пришел! Проходи, проходи, - увидел его, наконец, заведующий, вот уже лет десять собирающийся на пенсию, но каждый раз в последний момент меняющий свое решение.  -  Подлечился? Молодец! Мы говорили, выкарабкаешься! А вот с карьерой твоей, пожалуй, все, конец. Забери документы в отделе кадров. Не думай, на твое место, конечно, никого не берем. Сам понимаешь, одни сокращения у нас сейчас.
-  Но почему, почему? Я могу! - пытался   как-то выразить свой протест Слава, чувствуя, как сразу же предательски  зашевелились мышцы лица, и еще сильнее свело мышцы единственной более-менее опорной ноги.
-  Ты же сам должен понимать, - ответила ему подоспевшая на помощь заведующему одна из преподавательниц. - Понимаешь,  - после таких операций,  могут бы рецидивы, а нам нужна стабильность.
-  Стабильность? Вы хотите стабильность? - попытался защищаться Слава. - Но никто же не может гарантировать, начиная учебный год, что доживет до его окончания, никто!
- Знаем. Но у других, согласись, все же больше шансов, поэтому и прав оставаться на своем месте…  Да ты не переживай. Отдохни.
- Отдыхать можно месяц, два, год. А мне - всю оставшуюся жизнь? Я же всю жизнь, все 20 с лишним лет проучился и больше ничего не умею, как преподавать свой предмет! Да я же своим возрастом вам всю кафедру омолаживал!
- Ну, ладно. К чему нам сейчас об этом говорить? Подыщи что-нибудь другое.
- Сторожить? В ларьке-палатке торговать? 
- Ну, не знаем. Мы тебе только добра желаем. Будет время - звони.
- За доброту вашу отдельно спасибо всем, а время у меня, конечно, будет, - ответил Чистяков и ушел.
      Но не сдался окончательно.
     Пошел в министерство образования. Там его окончательно порадовали, сказали, что все, мол, правильно, после подобной операции он не сможет больше работать по специальности. Не сможет преподавать, писать пособия и даже консультировать. Отдыхайте, дорогой товарищ! И дали 120 рублей пенсию. На двоих с дочкой. Нет, так нет. Во время очередного посещения  ВТЭКа он изменил  срок второй группы  инвалидности с "ежегодной переаттестации" на б/с, что означало - "бессрочно".
      Так Чистяков к своим 35-ти стал  не только  кандидатом наук,  доцентом, но и нетрудоспособным инвалидом без права работы по специальности. Выдумают же такое!
          Когда человек лишается всего, к чему привык за долгие годы, он начинает чувствовать себя в шкуре церкви, которую большевики отделили от государства. Остается два пути: смириться и чахнуть или встречным иском объявить собственное отделение от государства и начать самостоятельную, независимую от этого равнодушного бюрократического монстра, жизнь. Слава не был героем, но все-таки  выбрал второй путь. Жить то надо.
     Первые месяцы после операции  он думал даже о том, что будет жить за городом, подальше от всех знакомых своей "прошлой жизни", заведет собак, разведет кроликов да хрюшек. Потом, со временем, эти мысли куда-то исчезли, как будто их и не было вовсе. Городская жизнь продолжилась, но все стало иначе. Сначала он даже не понял, в чем дело. Потом, когда прошло два-три года, понял, что дело в недообщении. И как он мог не заметить это раньше? Где все его многочисленные друзья-знакомые? Где говорливые, распевающие, танцующие и острящие компании, которые с приглашениями и без проводили большую половину недели  в его холостяцкой однокомнатной квартирке? Да и потом, в "супружеской жизни", не раз и не два проводящие с ним время? Где все они? Да, их действительно стало значительно меньше после второй свадьбы, но это была практически незаметная потеря - самому  хотелось отдохнуть от суеты, отгородиться от неё семейными заботами. А потом... Потом это недообщение стало заметнее с каждым месяцем, каждым днем.
     Что делать? Начать "обзвон по списку"?  А что говорить? Как, мол, дела? Чего то ты совсем пропал/пропала. А я еще, между прочим, жив. Еще чего! Это унизительно, да и не стоит того.
     Изредка стали появляться временные "знакомые по интересам": родители дочкиных одноклассников, соседи, совместно с которыми раз в год готовил своего престарелого "железного коня" к техосмотру, лавочно-остановочные разговоры с совершенно незнакомыми людьми, которых больше и не увидишь никогда.
     По поводу старых друзей у него даже родилась теория, которую он назвал "закон Омарчика". Этот Омарчик,  как  помнится ещё со времен внеклассного чтения начальной школы, был  совсем не такой добрый, как его брат - Хоттабыч. Вернее, он был, наверное, таким же добрым, но когда-то давным-давно, когда ещё не был помещен в кувшин - гарант многолетнего недообщения.
     Согласно этой теории, Чистяков, почувствовав первые симптомы душевного дискомфорта, сказал себе: "Всякий из старых знакомых, кто вспомнит меня и навестит, будет достоин нашей с ним дружбы". Но никто не вспоминал и не спешил стать достойным.
     Прошло ещё года три. И тогда он ещё раз сказал себе: "Каждый, кто вспомнит меня и напишет покаянное письмо или позвонит с добрым словом, типа: "Ты уж прости меня, старого засранца. Сволочь я последняя. Извини меня, пожалуйста. Плюнь и забудь. Я завтра подъеду, хорошо?" Или, например: "Приезжай завтра, давно не виделись. Посидим, поболтаем". Каждый будет мною искренне прощен и, кроме этого, я сделаю максимум возможного для того, чтобы наша дружба постоянно подпитывалась общими интересами, а не играла роль  кредитной карточки добрых дел, оплачиваемых словом "дружба". Но и теперь никто не писал, не звонил, и не стремился "быть прощенным".
     И тогда он обиделся не на шутку. Обиделся на всех и вся и сказал себе: "Кто бы из старых знакомых теперь не вспомнил обо мне, не позвонил, не написал, не приехал - всем теперь будет один мой ответ: "Поздно, батенька. Поздно, матушка. Поезд ушел".
     Но говорить эти подготовленные слова было некому,  и он вскоре забыл свои клятвы, как забыл и лица старых друзей и знакомых, забыл и многие имена. Да, действительно было что-то типа... Да, там ещё был... Как его? Ну, веселый такой? Во-общем, давно это было. Может быть,  даже и не было. Не было и все.
     Наверное, можно было просто приподнять немного правую руку, как учил герой одной из астраханских мыльных трагикомедий, приподнять её и... резко опустить. Главное, успеть сказать: "А ну и хрен с ними". И тоска бы обязательно отступила, отпустила из своих грубых объятий сердце и, прорывающаяся наружу тугим, болезненным кашлем, покинула тело. Хотя бы ненадолго.
     Чистяков ещё раз вспомнил  зиму 1991-го. В то время он потерял не только здоровье и карьеру, но и отца. Кажется, все это произошло в один день, хотя тянулось два месяца. Потом  иногда ловил себя на неприятной мысли о том, что отец, быть может, как раз вовремя умер.
     Вот и он умер как раз в свое время, в самом начале 1991-го. Не умер  - сидел  бы на диване у телевизора от "Скорой" до "Скорой" со своей аритмией; держался бы за сердце, а по ящику  федералы все раздавали и раздавали бы гуманитарную помощь, теряя ежедневно десятки солдат. Мучился бы физически и душевно. И глаза бы его были всегда на мокром месте от унижения и бессилия что-то изменить. Как в детстве у маленького Славы, когда он смотрел трагическую для всех малышей того времени концовку мультфильма о Мальчише-Кибальчише. А так… Отец даже не увидел никаких Ельциных на танке, не говоря уже о горящем Белом доме и более мелких разборках…
    …Зато Слава, подойдя к гробу для прощального поцелуя,  увидел у отца розовый шрам, похожий на тот, что видел на своей голове через два зеркала, шрам от трепанации. И как раз на том же месте. Тогда он подумал, что видимо так надо было во время вскрытия. Только позже  с удивлением узнал, что никто больше не видел никакого шрама. С тех пор,  Чистяков стал замечать и запоминать подобные странности, и вскоре понял, что в жизни все строго определено. Случайностей нет. И в отношении шрама тоже понял: отец занял его место, а он живет вместо него, доживает его жизнь, как и грезилось в реанимации. Отсюда и несвойственная его возрасту обидчивость, сверхмерная ворчливость и мысли о конце жизни. По крайней мере, думая так, он утешал себя. И это помогало.