Алфавит Приложение 1

ЕЩЕ ОДИН МИР, ПОТЕРЯВШИЙ ИМЯ
И ничего не изменилось. Не вздрогнула земля, не колыхнулись травы, не зазмеились трещины по глинистым холмам. Только истерично застрекотала тощая сорока , презрительно дернула маслянисто блеснувшим хвостом, сорвалась с ветки яблони-дичка и по дуге скользнула вниз, к реке. Я проводил сороку взглядом и упрямо повторил: “Индейская тропа!” Выдохнул, как заклинание, как “сим-сим, открой дверь”... Увы, я не Али-Баба, и кустарник сим-сим не растет в окрестностях Алма-Аты. Заклинание не сработало, и дорога, полого, в два поворота, ползущая на холм к дачам и горнолыжной базе спортобщества “Динамо”, осталась все той же: унылой, узкой и пыльной.
Как же все-таки мы называли ее в детстве? Точно, не “индейская тропа”. “Индейская тропа” проходит выше, возле ржавых облупленных рогулек опор заброшенной канатки. А ведь когда-то было чрезвычайно важно помнить имена всех клочков и закоулочков окружающего пространства. Емкие, точные, яркие и звучные названия. Заключавшие в себе бездну информации, определявшие не только основные тактико-технические характеристики, но и особенности эмоционального восприятия.
Так ближний к дачному забору склон холма, просматриваемый и простреливаемый вдоль и поперек заботливыми бабушкиными глазами, мы называли “простое поле”. Слишком оно на виду, совершенно незапретно и обыденно: невысокая жухлая трава, истерзанная тракторами дорога с пятнами солярки, припорошенные пылью редкие коровьи лепешки - даже не поймешь, где находишься.
Зато противоположный склон этого же холма - “дальнее поле”. Там летает кузнечик с фиолетово-алыми крыльями, там в колючем кусте барбариса притаился страшный богомол и ящерица мелькает в шершавой тени валунов. Там ничто не препятствует взору и можно часами разглядывать сверкающие вдали ледники, высматривая альпинистов, похожих отсюда на черных букашек ( а может то и не альпинисты вовсе, а снежный человек алмасты вывел свою семью на прогулку в погожий день).
Еще нам с братом очень нравится, как пугаются наши бабушки, когда мы отпрашиваемся играть на “дальнее поле”.
- Это куда? Далеко нельзя!
- Да это рядом! На той стороне, - снисходительно успокаиваем мы непосвященных.
- Сандали обуйте, земля еще холодная! И на речку не ходить.., - напрасно взывают они к нашим спинам.
Сколько удовольствия мы получали от тайного летнего языка. Забывшись, уносили его с собой в осень. И тогда, разглядывая гербарий, учительница возмущалась:
- Что это за “синяя колючка” такая? А “волдырница жгучая”? Ты что, не мог посмотреть, как правильно называются это растения?
А зачем? Чем название “татарник” лучше “синей колючки”? Мы были королями мира. Разве король не имеет права давать имена своим подданным?
Каждое лето мы с братом совершали географические экспедиции. Мы бродили по склонам гор, тайно проникали в колхозный яблоневый сад, собирали грибы в березой роще и сооружали запруды на страшно недовольной этим Весновке. И всем встреченным камням и тропинкам, бабочкам и птицам, деревьям и травам давали имена. Ведь мало оставить в дорожной пыли след своей босой королевской ступни - надо закрепить право владения, включить в реестр.
Имена часто давались самые незатейливые, в детстве у тебя в распоряжении не так уж много слов. Зато все они новенькие, почти не пользованные, а потому и стоят гораздо дороже. Сейчас, наверное, большинство из тех имен не вызовет в моей душе никакого отклика. Я могу просто не узнать их, даже если вспомню. Это все равно, что складывать числа, вместо того, чтобы умножать или возводить в степень.
Например, “мост”. Сколько мостов я успел увидеть, пройти и пощупать? Уйму. А тогда МОСТ был один. Узенький железный мостик с невысокими перилами, сваренными из уголков и арматурных прутков.  Когда-то на листах настила было рифление, чтобы пешеходы не оскальзывались. Но постепенно рифление сшаркали, чернение стерли, и мост поблескивал на солнце большими проплешинами, окаймленными красивыми разводами ржавчины.
Был этот мост каким-то несуразным. Кривым. С обрывистых склонов лога косо тянулись похожие на толстые рельсы стальные балки, упиравшиеся в полотнище моста примерно в четверти длины от краев. Середина должна была опираться на такую же рельсу, вертикально воткнутую в дно лога. Однако, то ли рельса оказалась чересчур длинной, то ли лог пытался отторгнуть чужеродное тело, но мост получился немного горбатым и скособоченным.
До того, как через лог сделали насыпь и проложили асфальтированную дорогу, по мосту было очень удобно ходить из одного корпуса военного госпиталя в другой, но сейчас мост служил всего лишь дополнением к терренкуру, маленьким разнообразием оздоровительного прогулочного маршрута. Ветераны в больничных халатах из блеклой фланели и драных дерматиновых шлепанцах медленно и осторожно проходили по мосту, иногда останавливаясь кинуть взгляд на горы. Они почти никогда не смотрели вниз, в лог.  В его вечносырую плотную тень, в мутнозеленую пену крапивы, лопухов и полыни, из которой густо всплывали пузырящиеся кроны яблонь-дичков. И чувствовалось какое-то пренебрежительное безразличие в сырой тяжелой зелени лога...
В жару, когда под ногой поддавался и плющился асфальт терренкура и душной испариной туманился лог, мост раскалялся, как сковородка. В один из таких дней мы с братом решили устроить на мосту испытания воли: кто пробежит босиком из конца в конец, тот герой.
Уже на третьем шаге в подошвы вонзились миллионмиллионов огненных гвоздей, выбив слезы из-под прищуренных век, мост удлинился и выгнулся дугой. Не выдержав пытки, брат вспрыгнул на перила, я за ним. И быстро-быстро перебирая ногами по ребристым пруткам,    по-крабьи , мы поспешили к спасительной земле. Вдруг снизу раздался издевательский судорожный вопль зловещей птицы-вороны, пробравший нас внезапной дрожью “мурашиков”. А еще через несколько минут мы весело шагали в госпитальный буфет, где за шесть копеек пекли замечательные слойки с повидлом. Как хорошо, что хотя бы в детстве тебе не надо быть победителем, чтобы получить награду...
Вот и добрел. Сейчас над гребнем холма покажется низкая плоская крыша лыжной базы, и навстречу выкатится, захлебываясь демонстративным, нарочито-злобным лаем, встрепанная дворняга.  Если от реки подниматься короткой дорогой, по крутой самодельной тропинке, то Шарик (или его папа?) появлялся гораздо эффектнее, выскакивая на фоне неба словно чертик из коробки. Тьфу-ты, елки-палки! Дорога называлась просто “длинной”! Два пути вели от Весновки к дачам : “короткая дорога” и “длинная дорога”. И все. А я-то развел турусы на колесах. Имя мира, имя мира!.. Отстань, псина, я блохастый!

ГОРОД ,КОТОРЫЙ МОЖНО ДАРИТЬ
Раньше в самолетах “Москва - Алма-Ата” включали по бортовой трансляции одну и ту же запись: “Вы подлетаете к столице Казахской Советской Социалистической Республики... в живописных предгорьях Алатау... вдоль улиц текут прохладные арыки... крупный научный и культурный центр...”
А когда пилот после посадки выруливал на стоянку, сквозь гул моторов прорывалась щемящая песня Аллы Пугачевой: “Сто часов счастья, разве этого мало?”
Ее я бы оставил. А вместо прочей тягомотины просто говорил: “Алма-Ата - это город, который можно дарить”.
Как дарят звезду любимой.
Как дарят фотографию на долгую добрую память.
Как дарят себя. Нежно и с любовью, не выпуская, однако, подарок из цепких рук: “Я тебе дарю, но пусть пока побудет у меня”.

                ***

Я уехал из Алма-Аты в августе 1986 года по причинам, казавшимся мне тогда серьезными и закономерными.
Но в глубине дорожного чемодана остался маленький клубок воспоминаний. И когда я вдруг начинаю сомневаться: “А тот ли я?” - и пугаюсь этого сомнения; я открываю чемодан, достаю клубок, вытягиваю из него нитку и перебираю узелки.

                ***

Это местоуказания “выше” и “ниже”, имеющие измеряемый смысл. Потому что на юге улицы карабкаются по отрогам Тянь-Шаня, а на севере тают в степи.
Это улица Дехканская. Она начинается от “Ташкентской, где могилки” (центральное кладбище или, сокращенно, ЦК), а заканчивается у самых прилавков - зеленых холмов на избеге гор - отделенная от них великолепным Ботаническим садом. Я живу там, где улицу Дехканскую разрывает проспект Абая. В месте разрыва образовался непроезжий жалообразный треугольник. Его засыпали землей, засадили цветами и нарекли “Тещиным языком”. Все таксисты и частники города знали: “Мне до тещина языка. У соков-водов остановите”.
Это магазинчик “Соки-воды” в торце четырехэтажки. Салпаном я покупал там на 10 копеек стакан газировки с сиропом и рогалик с хрусткой коркой, а мокрую сдачную копейку забирал, если давали “орлом”, или выхлебывал газировку без сиропа, когда “решка”. В “Соки-воды” я ходил в школе, в институте и сейчас в редкие наезды, в первый же день. Это ритуал. Люди должны соблюдать обряды.
Это мой “биокомбинатский” дом с садиками для каждой из двенадцати квартир. В нашем растут черешни, груша, кусты китайской вишни и апорт - яблоки на нем подгнивают от городского воздуха. Весной распускаются тюльпаны, летом - розы, а осенью - хризантемы и астры. Сосед сверху превратил свой надел в картофельно-помидорно-малиновый огород. И забор у него настоящий, из сетки-рабицы, а не сухие ветки, переплетенные между кустами сирени; и фамилия у него какая-то ильфо-петровская, вроде Лифшица.
Это “сушеный абрикос” толкового словаря. У ехидных Ильфа и Петрова он цветет на склоне дней, а в Алма-Ате он цветет на склонах гор. Огромными розовато-белыми цветами на черных корявых колючих ветвях. Листья появляются позже. И мы с отцом ходим весной в ущелья, чтобы полюбоваться сказочным зрелищем - дикоцветущим урюком на заре.
Это старая низенькая библиотека за пустырем у сквера. Однажды в читальном зале, в книжке сказок, я нашел два рубля, а сливочное мороженное с двумя вафельными пластинками стоило тринадцать копеек. Почему-то я испугался взять деньги. Взял мой младший двоюродный брат. Мы поделили добычу и куда-то истратили.
Это глина у снесенной бани, в дебрях степной полыни. По глине можно пройти, но если остановишься, она принимается тебя поглощать; и мы с Нурликом на спор тонем по пояс. Еле выбираемся под радостный гогот старших восьмилетних товарищей. Без сандалет и трусов. Один сандалет я так и не спас. Потом над ним построили здание республиканского КГБ.
Это горы.  Летом в непродуваемой ветрами Алма-Ате лучше всего они видны ранним утром, пропадают днем и вновь появляются только под вечер. Но которые ощущаешь постоянно.
Это большая политическая карта мира для прикнопливания на стену. Бабушка подарила мне ее в первом классе, чтобы ребенок изучал географию. Я отыскал Алма-Ату и страшно возмутился, что таким значком отмечены все города с населением от 600 тысяч до миллиона. Всех много. Я накорябал громадный чернильный кружок и ввел в таблицу новое условное обозначение населенного пункта. Для Алма-Аты.

                ***

С чего начинается город? Не знаю. Вчера отвечал на этот вопрос так, завтра - этак. Вначале Алма-Ата для меня состояла из одной улицы, нескольких домов, в которых жили друзья, скверика и десятка автобусных остановок до гор. Постепенно я обживал новые пространства: застраивал их, населял людьми, историями, ямами, лужами, арыками, флорой и фауной. Город попался хороший. На вырост.
По нему интересно было гулять. Не нужно перебегать с одного оазиса урбанистической пустыни на другой. Все кирпично-железобетонные коробки заботливо укрыты и украшены деревьями: бояркой, яблонями, кленами, дубами, акациями, голубыми тянь-шаньскими елями. Растут они в Алма-Ате где попало и как попало. Коротки руки цивилизации.
Едешь по проспекту Абая, любуясь на стриженные под бобиков липы на обочинах и вдруг за тещиным языком видишь вздыбленные комья вязов, карагачей и вздувшиеся колонны пирамидальных тополей.  Эти вольно-растущие громады беззастенчиво рассекают главную транспортную артерию на два узких арыка и только через несколько километров, за улицей Баумана, дают им слиться.
Я слегка пококетничал насчет узелков на ниточке из клубка воспоминаний. Детство, отрочество, юность - это бомба с часовым механизмом. И ты внутри. Рано или поздно раздается громкое “бум”.  Добро пожаловать вон. Подбирай, если хочешь, осколки и вперед, не оглядываясь.
А оглянуться иногда ой как хочется. Ностальгически улыбнуться былым комплексам и страхам; проскакать галопом по любовям; поржать (раз уж пошел такой метафорический ряд) старым хохмам и приколам. Армия подсечек снова в бою!.. М- да, порой всплывает такое, что и сейчас стыдно. Но, не будем о хорошем.  Пороемся в осколках.

                ***

Это веселый вратарь “Кайрата” Бубенцов. Когда мяч на другой половине поля, он делал приседания, прыжки, отжимался и балагурил с фотографами, сидящими около ворот; а однажды пропустил гол из-за того, что пролетавшая над стадионом горлинка угодила ему гуаном на голову в самый ответственный момент.
Это великое множество ворон, ночующих зимой на березах около остановки “Центральный стадион”. И люди короткими перебежками под непрерывной бомбежкой прорываются к спасительным троллейбусам.
Это далекая и зловещая роща Баума. Про нее рассказывают леденящие кровь ночные истории; а днем там гуляют мамы с детьми и устраивают легкоатлетические кроссы школьников.
Это первый в жизни поцелуй весенним вечером на излучине темной аллеи, прерванный сумасшедшей пчелой. Нашла, идиотка, место и время запутаться в волосах моей любимой.
Это цветы. С базарчика, с клумбы, с куста сирени в чужом палисаднике. Первые подснежники в феврале, с джайляу, и последние - в мае, из капчагайской степи. На месте нового здания цирка был большой цветник за высоким забором. Однажды мой старший брат отменил свидание и не подарил букет, потому что пришлось вымачивать в горячей ванне соль и выковыривать кухонным ножом дробь из.. ну, вы понимаете.
Это пустырь напротив цветника, тоскующий по цирку-шапито. Там водрузили коробку театра драмы имени Ауэзова, а поскольку рядом, подныривая под тещин язык, хлюпала желтая речка Поганка, его прозвали “Театр на Поганке”, или “Броневик на Поганке” - за архитектурные достоинства.

                ***

Есть в живописи такое понятие “активный фон”. В приложении к архитектуре фоном является природа. К сожалению, многим проектантам свойственно фронтальное, одноплоскостное мышление.  Ландшафт они воспринимают как элемент декоративной отделки фасада. Ошибаетесь, господа хорошие! Это игра эфемерных облаков и недолговечной изменчивой флоры способна выгодно оттенить, подчеркнуть вашу застывшую какофонию. Если вы вообще обращаете внимание на то, куда и как бросаете камни.
Иное дело - горы. Они тот самый фон, который не только активнее картины, но и определяет ее сюжет, композицию и манеру исполнения. Горы могут рассыпать карточным домиком самое помпезное сооружение и облагородить, одушевить самые убогие строения лишь обозначив свое присутствие.
Ржавое марево смога выжигает закатом и на юге медленно появляются горы. Бесконечно далекие сизые пики рвут остывающее небо до звезд. По мутнозеленым прилавкам плывет багровая полоса пламени, оставляя за собой обугленные густочерные остовы. Кинутся на восток фиолетовые облака, спасаясь от красной капли солнца.  Вспыхнут отраженным светом ледники и последние стекла домов, и вдруг, без предупреждения, обрушивается темнота.
И как всегда она застает врасплох городские электросети. Понемногу оправившись от шока начинают зажигать лампионы. Потом, наверное заглянув в календарь и прочитав, что утвержденный час захода солнца еще не наступил, отключают рубильник. “Черт, темно, однако!” - и наплевав на инструкции заливают город канделлами.
Гор больше не видно. До утра люди оставлены во власти домов и деревьев. Тянь-Шань сделал свое дело, Тянь-Шань может уходить. Впрочем, иногда он напоминает о себе землетрясениями. Я где-то читал, что большинство подобных катаклизмов случается именно по ночам. Как тут не поверить в темные силы?
Из трещин в асфальте выбираются они на поверхность планеты, скользят из мрака в мрак, все ближе подкрадываются к ничего не подозревающим прохожим. А те беспечно гуляют по затихающим улицам Алма-Аты, мелят языком о возвышенных чувствах, рассказывают анекдоты или просто бредут, углубившись в воспоминания.

                ***

Это ворота школьного двора, от коих осталась лишь ржавая железная арка на четырех кирпичных столбах. Кто-то добрый написал на них: “Все.. будет.. хорошо..!”. Перед каждым важным событием или экзаменом я проходил мимо этой колоннады. Обрести уверенность.
Это знакомые со школы пронзительные звонки в институтских коридорах. Раздражают. Особенно противно звучат они в гулких пространствах лабораторного корпуса. Раздобыли лестницу, задумав оборвать к чертям собачим провода, и сняв крышку с изумлением узнали, что эти заразы согласно ТУ называются “Колокол Громкого Боя”. После шутили: “КГБ зовет на пару”.
Это мой любимый политехнический, построенный на геологическом разломе, а потому обязанный провалиться в тартарары при подвижках почвы.
Это моя квартира в двухэтажном доме времен хрущевской оттепели с потолками 320 сантиметров, в которой я спокойно проспал самое сильное алма-атинское землетрясение за последние сорок лет.
Это глиняный внутри холм Кок-Тюбе, на котором нельзя и все же построили телевышку; а когда она начала заваливаться набок, не оставили восточным вариантом Пизанской башни, а накачали холм бетоном так, что засохли яблони на склонах.
Это столетний бревенчатый замок офицерского собрания зодчего Зенкова, доживающий на иждивении ОДО. Его перекосило время и из Ленинграда пригласили бригаду архитекторов, поднаторевших в Кижах. Ученые мужи долго шелестели чертежами в архивах и ползали по строению, а потом пришли к генералу. “Сколько? Не стесняйтесь.  Сколько?” - “Два бревна, десять солдат и полчаса времени”.  Спустились в подвал, вставили бревна в очищенные от мусора специальные пазы. Солдатушки навалились и двадцатиметровый полутороэтажный домина с башенками и прибамбасами крякнул и встал во фрунт. Только штукатурка посыпалась на погоны.  Предварительно-напряженный каркас. Для сейсмоустойчивости. Открытый миром через полвека после Зенкова.

                ***

Некоторые мои знакомые считают, что современная Алма-Ата всем обязана эвакуации в период Великой Отечественной Войны. Не спорю.  Ной тоже причалил к верхушке Арарата, чем обеспечил ему великую славу. Правда, когда вода всемирного потопа вернулась в русла берегов, обитатели ковчега навсегда покинули склоны приютившей их горы. Ибо были там голые камни.
С Алма-Атой другая история. За прошедшие тысячелетия не раз и не два на месте нынешней Алма-Аты возникал город. Но случались землетрясения и сели, проносились дикие орды и железные фаланги захватчиков, и вновь на века замирала безжизненная долина. Мне кажется, есть в человечестве надгенетическая память, подобная шестому кошачьему чувству. Иначе не объяснить, почему за каких-то сто лет небольшая станица-крепость Верный опять превратилась в бурлящий котел: казахи и казаки, чеченцы и немцы, узбеки и греки, русские и белорусские, хохлы и евреи, и многие, многие, многие.  Все.
Разные пути привели их в живописные предгорья Алатау, к отрогам Тянь-Шаньского хребта, но попробуйте предложить их вернуться в места компактного проживания.
Был у нас в ходу анекдот. Тогда как раз перестали распевать песни про братьев-китайцев. Я имею в виду официально одобренные песни.
Мелкими двухмиллионными группировками хлынули соседи на захват северных территорий. При мощной огневой поддержке всех трех самолетов и почти целого танка. Бои на улицах столицы. В штабе миролюбивой народной армии висит на стене громадная карта.  Одна за другой гаснут лампочки, отмечающие очаги сопротивления.  Наконец, вся Алма-Ата погрузилась во тьму. Только единственный огонек нагло светиться в верхнем углу. Раздраженный генерал вызывает адъютанта. “Это узбеки Зеленый базар не отдают.”
Ха, узбеки! А корейских партизан вы забыли? С их тайным оружием: фунчозой и хе? А сети дунганской лапши? А бешбармак, самса, манты... Враг не пройдет! Сомкнуться от сытости узкие глазки. Алчный блеск сменится сонной поволокой. Захлебнется атака айраком. Не допив пиалу кумыса падут агрессоры у дастархана и захрапят блаженным сном обожравшегося человека.
От культуры питания плавно перейдем к культуре вообще. Тем более, что влияние первой на вторую несомненно. Замечательные открытия ждут исследователей на стыке с гастрономией.
Должен сказать, что в моем культурном образовании велика и неоднозначна роль женщин. Организуем сбор мужских подписей за данную сентенцию?
Под непосредственным участием лучшей половины человечества я научился пить, курить, любить театр, осмысленно разглядывать картины и с удовольствием слушать классическую музыку. Про такие мелочи, как бриться и подавать руку при выходе из транспорта я не говорю.
С некоторым страхом вступил я в неизвестный мир и с облегчением обнаружил, что и там на сцене, по большей части, такие же двуногие без перьев, с широкими нечищенными ногтями.

                ***

Это театр драмы имени Лермонтова, куда я сознательно пришел первый раз для рекогносцировки. Ибо, уступая настойчивым просьбам, решился сводить свою любимую на спектакль, а сам не отличал вестибюль от партера.
Это библиотека имени Пушкина. Там, в отделе редких книг и рукописей, я зубрил поэзы Игоря Северянина, не выдержав снисходительного взора милых глаз. Скоро узнал, что ананасы в шампанском гораздо лучше на слух, чем на вкус, а из отдела РКиР был изгнан за громкое ржание при чтении раритетного издания Сухово-Кобылина.
Это картинная галерея имени Абылхана Кастеева (Кащеевка). Туда я попал под патронажем - скорее, под конвоем - моей неугомонной бабушки. Разделил ее восторги Федором Васильевым и Коро, но был за уши оттянут от акварелей Гения I ранга Земли и Галактики, декоратора-исполнителя балета им. Абая Сергея Ивановича Калмыкова. “Я его помню. Он рядом жил. Вечно ходил в каких-то лохмотьях”. Ой, не права бабушка!
Это артист лермонтовского, щукинец Миша Крылов. Через него я понял, что актер не только произносит ненатуральным голосом чужие слова. Я ощутил вкусность сценического хулиганства. (За кое Крылова и выперли с треском)
Это первые в Союзе постановки Вампилова, малосоциалистического “Дракона” Шварца и антисоветского “Слона”.  На его премьере, круша кресла, из театра бежали хорошо одетые родители, волоча за собой белокурого ангелочка в голубом платьице и с бантиком в кудряшках. Вослед им со сцены гремело: “Едрит твою мать!”
Это дядькин отэренный томик “Улитки на склоне”, который году в 83-ем у меня взял почитать ученик и последователь Филонова художник Павел Яковлевич Зальцман. Коварно использовав для такой цели обаяние внучки Марии. И примерно через месяц, я в ответ на свои робкие напоминания: “Когда, зараза, Стругацких притащишь?” - получил ее наивное: “Дед сказал, что такие книги не возвращаются”.
                ***

Может для кого-то воспоминания - это трепетный огонек свечи, но не для меня. Как городской затурканный житель я представляю их в виде костров. И не где-то там, в чистом поле или в дремучем лесу, а на пустыре в микрорайоне. Что-то дикое, никак не вяжущееся с окружающим ландшафтом. И в то же время раздражающе-притягательное.
Очень красивые костры получаются из перекати-поле. Пламя взвивается на несколько метров. В стороны выстреливают искорки семян на лету обращаясь в пепел. Углей не остается. Моментально остывающая серая горстка праха.
Для долгого жара нужны более цепкие растения. Вроде саксаула, вытягивающего щупальца сквозь песок и глину до подземных вод. Нет лучше древесины для шашлыков, чем саксаул.
Весной, когда начинают таять ледники, все городские речки, являющиеся по совместительству еще и горными, разбухают на глазах. Даже Поганка становится непохожа на дренажную канаву. В каком-то году решили: к чему задаром пропадать водице? И соорудили бульдозеротворное озеро Сайран на Большой Алма-Атинке. На склонах запруды насадили деревьев, навтыкали скамеек и але-оп: излюбленное место отдыха горожан, “Сарай”.
Лужица получилась мелкая, но обширная. Редкий смельчак отваживался ее переплыть. Вода-же с ледников. Прогревает Сарай солнцем по сантиметру на градус. Опустишь ноги поглубже и как серпом резанет мгновенная судорога. Плюнешь на геройство и скорее к берегу в сизой дымке от мангалов.
Складывалось впечатление, что летом на Сайран приезжают шашлычники со всего Казахстана, столько их. Ведра, чаны, тазики с мясом; километры шампуров из алюминиевой проволоки; горы сохлого хлеба, холмы поддрябшего лука и саксаул.
Никакое другое топливо не используется. Саксаул похож одновременно на кость белизной и крепостью, и на ископаемую конечность какого-нибудь доисторического животного. Содрали с нее кожу, обнажив тугие перекрученные мышцы и сухожилия, и обратили в камень. Жутковатое зрелище.
Горит саксаул почти без дыма. В ярком солнечном свете видишь только, как темнеют обломки, покрываясь серебристым налетом, да прорывается изнутри малиновый долгий жар.
Ближе к осени мангалы исчезают так же внезапно, как появились. Речка мелеет. Сил ей уже не хватает наполнить запруду, и Сарай спускают. За лето Алма-Атинка, затянутая в железобетонный корсет противоселевых каскадов, но все такая же вредная и своенравная, незаметно наносит тонны песка, и чтобы на будущий год можно было открыть купальный сезон, десятки единиц дорожной техники по-новой выкапывают яму.
Деревья на склонах с облегчением скидывают пожелтевшую листву и ветер гоняет ее по барханам вместе с шарами вечного перекати-поле. Вечерами пацаны из окрестных домов сбивают их в громадные кучи и запаливают быстротечные костры.
Такой костер разжигали мы на прощальной пирушке Вите-немцу.
Он с родителями отправлялся в либер фатерлянд. Первые карлыгашки эмиграции.
- Ауфвидерзеен, камрады.
- Дерзеен ауфви, жолдастар.

Город моего детства. Город, из которого я так и не вырос. Порой мне кажется, что он ссохся, съежился, словно яблоко забытое на ветке. Потерял объем, цвет, вкус. Остался лишь запах.  Глотаю холодный комок в горле, закрываю глаза.
Пахучий яблоневый сад. Осень. Апорт сняли. Иду меж километровых вольных рядов, загребаю ногами хрустящие листья, сквозь рваную сеть голых ветвей выглядываю на фоне блеклого неба пропущенные сборщиками плоды. И попадаются вдруг великаны размера гандбольного мяча. С живой мясистой мякотью. С густой тягучей краснотой лакового бока. Окрас неровный. Исжелта-оранжевый у черешка, он наливается киноварью к экватору и вновь стекает в бледные тона к верхушке.
И слышится голос небесной дивы:
- Граждане пассажиры. Расстегните привязные ремни, спинки кресел приведите в удобное для вас положение и откройте шампанское: наш самолет начинает снижение в аэропорту города Алма-Аты.
Двадцать лет счастья, разве этого мало? “Маловато будет”, - отвечает ненасытное сердце.