Груши

 


          

   …вернусь за Аму–Дарью и все, вычеркну навсегда из  памяти, забуду этот бред…"
"…Сынок! Я прошел через все это сорок лет назад, а, кажется, это было только вчера.
   Порой кажется, даже  после смерти я не расстанусь со своей  войной…"
                (из  писем)
       
       До отправления поезда оставалось полчаса. Он, забросив, дипломат на верхнюю полку, проталкиваясь по шум-ному проходу, выбрался из душного вагона на перрон.
       
       Накрапывал мелкий ленивый дождик. Вокруг куда-то спешили, толкались отягощенные какими-то своими заботами люди. Он стоял, подставив лицо под теплые капли, освежаясь, курил, зажав сигарету в кулаке, пряча огонек то ли от дождя, то ли по привычке, боясь, что снайпер заметит светящуюся точку. Афганистан научил его суровой действительности. Третьи сутки он был гражданским человеком, но продолжал уже по инерции, по какой-то внутренней, заложенной однажды, еще полтора года назад программе выживания в боевых условиях, подсозна-тельно выполнять команды и инструкции. Выгоревшая форма песчаного, набившего глазную мозоль цвета, постепенно темнела: пятна от дождевых капель сливались в сплошные полосы, расплывались по рукавам, груди, спине. Он специально взял эту, побывавшую не в одной операции, выстирал, прогладил и повесил в модуле, попросив на время у старшины подменку. Равнодушно смотрел на то, как многие ребята готовились, ушивали брюки, подгоняли куртки, а он думал лишь об одном: через три дня он будет дома, снимет форму, наденет «гражданку» и больше ничто не напомнит ему о том, что он был на войне.
       
       Так он думал там, в Кандагаре.
       Так он думал в Кабульском аэропорту, ожидая рейс на Ташкент, парясь под брезентом «УрАЛа», на котором их, дембелей, привезли несколько часов назад. Он начисто забыл об этом, когда грузная машина, набрав скорость, плавно начала отрываться от серой выжженной бетонки, затем круто пошла вверх. Из- под крыльев в пронзительно голубое небо веером полетели ракеты, которые были обязаны спасти их жизни, обмануть в случае чего теплонаводящие головки «Стингеров». Как-то неожиданно к горлу подкатила тош-нота, и он вдруг ясно себе представил, что летит в «вертушке» на боевое. Внизу мелькают горные отроги, петляют дороги. Они подлетают к ущелью и откуда-то справа от нависшей над горной дорогой скалы к вертолету, к их вертолету неумолимо тянутся красные нити трассеров.  Сначала по правому борту, затем где-то под ногами в брюхе машины раздаются глухие удары, словно кто-то там, снаружи, невидимый колотит кувалдой по дюралевой обшивке. Пол уходит из-под ног, постепенно превращаясь в боковую стену, и они падают, перемешиваясь с бочками горючего, какими-то ящиками. Вертушка выравнивается почти у самой земли, чтобы в это же мгновение рассыпаться от удара о скалы. Прихрамывая, он успел отбежать в сторону, полыхнувший сзади огненный шар толкнул в спину горячей вибрирующей волной, он упал, разбивая лицо в кровь. Откуда-то сверху трещали пу-леметные очереди, визжали эРэСы – вертушки накрывали плотным всеуничтожающим огнем позиции «духов». Он, оглушенный, ничего не соображающий, лежал, пока вокруг гремело, и каменистая земля под ним стонала и дрожала. Лежал пока рядом на небольшом пятачке не приземлился второй вертолет, и их, оставшихся в живых, вместе с ребятами, с теми, кому уже ничем не поможешь, втащили в душное, пахнущее порохом и смертью чрево рокочущей машины.  Его подхватили крепкие руки, лопасти завертелись быстрее, поднимая в вихре сухую траву, мелкие камешки – вертолет словно свалился в ущелье, сделав крутой вираж, стал уходить в сторону солнца, выполняя противозенитный маневр.
      
       После этого будто что-то оборвалось у него внутри. Он панически стал бояться полетов, но никогда бы, на-верное, не признался в этом даже самому лучшему другу. И вот теперь, утопая в подголовнике уютного кресла, он опять вспомнил об этом. На душе стало тревожно, где-то под лопаткой защемило, он посмотрел в иллюминатор: там, в бездонной сини таяли, сгорали желтые одуванчики ракет. «Ничего, - уговаривал он себя, - несколько часов – и в Союзе. Ничего, этот полет последний".
       
       Вот так и летел он, зажатый воспоминаниями, пока колеса не коснулись бетонной полосы Ташкентского аэропорта. Здесь так же нещадно пекло солнце, но это было солнце его Родины, поэтому о не клял эти безжалостные лучи, как это бывало там, откуда он только что вернулся.
      
       Аэровокзал гудел как растревоженный улей. Какие-то людишки подходили к нему и тихо, вполголоса, просили продать или выгодно обменять чеки, некоторые открыто, не стесняясь, предлагали водку, билеты на самолет, поезда. За два года он давно отвык от такой жизни, смотрел на иного такого коммерсанта непони-мающими глазами, словно пытаясь понять, а что же нужно этому человеку от него, вернувшегося оттуда, из-за "речки".  Один такой, неопределенной национальности субъект тщедушный, с облупившимся носом, не получив от него никакого вразумительного ответа, на предложение: «Может, переночевать негде, служивый? Так я мигом устрою и не очень дорого». А за дополнительную плату обещал хорошее времяпровождение в обществе приятной дамы, - оглянувшись по сторонам, сунул ему прямо под нос несколько цветных снимков наподобие тех, что дове-лось ему видеть однажды (Они разбили банду Салема Ахаши, и среди всего захваченного барахла оказалась пухлая пачка фотоснимков с изображением заморских девиц древнейшей профессии). Когда он, раздраженный этим назойливым наглым приставанием, послал его куда подальше, к Аллаху, тот, запихивая карточки в нагруд-ный карман, покрутил пальцем у виска. Такой вольности он вынести не мог и коротким ударом снизу врезал худощавому предпринимателю в челюсть. Коммерсант не удержался на ногах и, раскинув руки, шмякнулся прямо на колени сидящей в окружении чемоданов и коробок дородной крашеной блондинке. Та завизжала так, словно наступила на гремучую змею,– рядом сразу же оказался муж, капитан-летчик, нервы у которого тоже были на взводе, и, недолго думая, не разбираясь, он влепил "деловому человеку" еще одну хорошую затрещину. Тот отлетел в сторону.   Подошел дежурный милиционер. Потерпевший, судя по тому, как заискивающе стал объяснять что-то стражу порядка, был человеком, хорошо известным здесь, и видимо, попадавшим не раз в подобные переделки, потому что лейтенант, слушая, кивал ему, словно соглашаясь, подталкивал его к комнате милиции.
      
        Он сел на свободное место возле окна во всю стену, совсем не пришедший в себя после того, что произошло, после перелета. Какая-то старушка, маленькая и бесцветная, попросила поднести большую коробку с грушами. Он поудобнее перехватил «дипломат» и, обхватив картонку цепко и уверенно, словно цинк с патронами, которых он натаскался не счесть, сколько за полтора года, проведенных там за Аму-Дарьей, понес ее к автобусной остановке.
       
        К шумной площадке подошел автобус, он пропустил старушку вперед, внес следом коробку, поставил возле сиденья осторожно, словно боясь расплескать содержимое, подхватил «дипломат» и направился к выходу.
    
        –  Сынок! – услышал он за спиной.
       
        Обернулся: к нему семенила старушка, держа в руках три груши-великана (он на мгновение заметил, что по матовой, отсвечивающей медом поверхности ползет трудяга-муравей). На-ка, сынок, попробуй – ты таких, наверное, давно не ел?   Он смутился, что бывало с ним очень редко, и даже почувствовал, как заалели его щеки. Видя, что привлекает к себе внимание пассажиров автобуса – стушевался еще больше.
       
       – Возьми, возьми, - впихнула она в его сразу вспотевшие руки прохладные плоды, - не обижай старую.   Посмотрела на его орден Красной Звезды, медали, ярко поблескивающие на выгоревшем хэбэ, вздохнула. – Навое-вался, родимый. Домой теперь, - то ли спрашивая, то ли разговаривая, сама с собой, глядя на него повлажневшими глазами, тихо выговорила она.   В ее глазах он уловил вдруг что-то знакомое и родное, то, что, наверное, замечаешь только у близких тебе по духу, по настроению людей. Он вдруг вспомнил свою маму в день его проводов в армию, ее глаза, полные слез: к горлу подкатил комок, как тогда, когда на плащ-палатках они несли вниз, к броне ребят, попавших в засаду.
      
        Их взвод опоздал.
        Как они не спешили  - все же опоздали. Моджахеды отошли, а они вместо того, чтобы дружно погрузиться всем вместе, на, бронетехнику, заворачивали в жесткую фольгу и укладывали обмякшие, окровавленные тела парней на пыльную, пышущую жаром тяжелую броню.     Несколько часов они тряслись в тесном соседстве с ними, и приторный до тошноты запах крови, запах смерти неотступно витал над ними, живыми.
       
        Он, конечно же, не стал говорить ей, объяснять, что там он попробовал не только такие груши: чего-чего, а фруктов там, в оазисе, где они базировались, - хватало.   Он бережно взял упругие плоды, тяжелые, как гранаты-лимонки, и поцеловал морщинистую, в мелких синих прожилках руку, еле слышно прошептал: "Спасибо, бабуш-ка". Больше он уже ничего не смог сказать и вышел из автобуса. Прошло несколько минут, автобус отошел, пофыркивая и пыля, а он все еще стоял и стоял, глядя вдаль, туда, где в облаке пыли скрылось его воспоминание о родном доме.
       
        Груши были крепкими, ядреными. Он открыл «дипломат», две положил рядом с подарками – это сестренке, третью надкусил. Брызнул сок.  Да, старушка оказалась права, такие действительно он и не помнит, когда пробовал…Ему, вдруг припомнилась банальная поговорка, что "на родной земле и ломоть хлеба пирогом кажет-ся".
       
        На вокзале все было по-прежнему. Тот же дежурный милиционер деловито прогуливался по залу, перешаги-вая через протянутые ноги, расставленные неровными рядами сумки, чемоданы, коробки с фруктами и овощами, цепко охватывая усталым, разморенным взглядом пеструю многоликую толпу. Нужно было что-то решать с билетом, и он почему-то подошел к тому капитану-летчику. Тот в нескольких словах объяснил ему ситуацию: "Представляешь, скупают билеты, сволочи. Все они здесь одним мирром мазаны. Я уже третьи сутки вот так загораю. Туда бы их…"- и он тихо выругался на каком-то своем языке.
       
       Делать было нечего,– пришлось смириться: не сидеть же здесь неизвестно, сколько.…Пришлось перекупать билет. Ему самому потом было неприятно все это вспоминать. Но это было там, теперь уже далеко где-то, и поэтому казалось таким малозначительным на фоне того, что должно было произойти: он приближался к дому. Он ждал этой встречи долгих два года. Это на «гражданке» кажется, что время летит неумолимо и незаметно. Два года: память цепко, словно беспристрастный взгляд фотообъектива, фиксировала все, что окружало его. Прошло всего несколько дней: он не думал, просто не мог предположить, что так быстро это все произойдет – к нему памя-тью опять придет война. Придет неотвратимо, как приходит на засыпающую, успокоенную землю зима. Он подумал–не обошлось,  вот и в его душу среди безмятежного мирного лета начала вкрадываться зима вос-поминаний. Теперь, подъезжая все ближе и ближе к дому, он уже не мог не думать о войне. Здесь, на родине, вдали от тех заснеженных гор и цветущих гранатовых и персиковых садов, где «зеленка» вдоль петляющей, уходящей к небесам трассы – это почти всегда неожиданные выстрелы в упор по колонне. Узкая каменистая тропка среди дикого нагромождения скал – тропинка, начиненная минами и в любую минуту готовая взметнуться из-под ног губительно-прощальным салютом десятков смертоносных осколков; где любая кривая улочка притихшего на первый взгляд кишлака, вдруг плеснет в тебя из-за растрескавшегося глиняного дувала упругими кусочками свинца из английских «буров».
      
       Чем дальше он отдалялся от войны, тем явственней она возникала в его памяти, проявлялась, словно рождаю-щаяся на глазах фотография.  Он спал в поезде, бегущем по ночной равнине, вагоны с монотонным перестуком  поскрипывали, плавно покачиваясь из стороны в сторону, на бледно освещенных полустанках зеленый отблеск семафора на мгновение заглядывал в окно и исчезал, словно извиняясь за полночное свое вторжение. Часы показы-вали четверть восьмого… "Дал жару, - подумал он, - надо же – чуть не проспал".  За окном мелькали знакомые станции, и ему вдруг показалось, что никуда он и не уезжал, просто едет в который уже раз домой на выходные после занятий в техникуме.  Но стоило ему только надеть пропахшую потом куртку, как опять, словно током, обожгло воспоминаниями о войне.
       
        Он припомнил шумиху, связанную со списками ротных потерь. Всем нужно было жить, получать звания, на-грады, поэтому теперь разве разберешься, кто и когда стал практиковать подобное.  Комбат после выкручивался, как только мог, но было и невооруженным глазом видно, что все его объяснения шиты белыми нитками. Не повез-ло майору тогда. Обидно было то, что нагрянь проверяющие часа на два-три позже, и дело было бы сделано.
       
         Они только что вернулись с гор.
         На построении взвод управления не досчитался восьмерых. На скорую руку пополнили боекомплект, запихнули сухпай, и мото-стрелковая рота ушла на поиски. В районе водопада «Хрустальный» нашли первых троих убитых.
      
         Прошли вдоль русла еще около километра, и возле второго водопадного каскада обнаружили остальных. Рос-сыпь воронок, заполненных мутноватой водой, говорила о скоротечности боя. Вниз спустились разведчики, и картина предстала как наяву. Ребята оказались в мышеловке: по неопытности или же просто по стечению обстоя-тельств,/похоже, что произошло все неожиданно/, даже стреляных гильз рядом не оказалось. Их забросали сверху гранатами, а после раненных "духи" добивали уже внизу, издеваясь над ними, как только хотели. Все, что смогли, моджахеды унесли с собой: оружие, бронежилеты, даже выгребли содержимое рюкзаков – весь сухой паек, боеза-пас, личные вещи.   Вытаскивая тела наверх из каменного мешка, промокли от водопадных брызг насквозь, ночью ударил мороз, небо заволокло низкими снеговыми облаками. Вертушки взять на борт их не смогли. Одежда задубела, шелестела и стучала, словно выкроенная не из ткани, а из жести. В полк вернулись только под утро. Обмороженные, измотанные.
      
        Из восьми погибших "двухсотых"– шестеро оказались вновь прибывшие в полк. Молодежь…   Начальник штаба оформил на убитых документы. Нет, он не внес их в список невозвратных потерь полка. Все восемь, по официальным документам, как получившие в боевой операции ранения разной тяжести, отправлялись в госпиталь, в Союз. А уже там, их бы   списали как умерших от ран – в госпитале. И было бы и на этот раз тоже все нормально, не поинтересуйся проверяющий о бойцах, получивших только что ранения и находящихся в санчасти. Вот тут-то и вскрылась вся эта липа…
       
        Командира полка сменили. Но это было позже. На следующий день их опять бросили на реализацию развед-данных: километрах в семидесяти банда гуляла на очередной (какой по счету) свадьбе своего полевого командира.
       
        Колонна «КамАЗов» подошла к баграмскому перекрестку около полуночи. Там разбились на три группы, ка-ждая со своим проводником, и исчезли в темноте. Залегли, ожидая подхода брони. День обещал быть ясным и, кажется, не таким холодным, как предыдущие. Пятнистые коробки боевых машин пехоты осторожно, словно сле-пые, на ощупь двигались по красноватому склону. Кольцо постепенно стягивалось и, наконец, затянулось, как за-тягивается шнурок в рюкзаке, плотно, без единого просвета. Но все-таки где-то, наверное, наследили, потому что слева вдруг хлопнул одинокий выстрел, затем эхом отозвались несколько скупых автоматных очередей, и все разом стихло, будто ничего и не было.
      
       Они ждали команду, и, наконец, она пришла. Ее восприняли, как некое избавление от долгого ожидания. Но оказалось, что они уже опоздали, и на этот раз, можно сказать, к счастью оказались без работы. Благоразумие, видимо, на этот раз сыграло свою роль,– банда сдалась без боя.
       
         Неизвестно почему, но ему вспомнилась именно эта операция, одна из многих, таких непохожих, и вместе с тем заполнившая ячейку выстроившихся в длинный и наконец-то теперь закончившийся смертельный ряд, название которому – боевые задачи.  Такого количества "духов" сразу вот так близко ему еще не приходилось видеть. Он стоял возле брони, ветром выхлоп бросало в лицо, глаза слезились от едкой гари, мимо шла, путаясь в длиннополых одеждах, поглядывая, кто из подлобья, кто обреченно, разношерстная братия воинства аллахова. Сейчас тихие, как овечки, а попади к ним… Страшно даже себе представить, что они  вытворяют с нашими пленными. Не было у них разницы – живой ты или мертвый. Знал, фанатики убивают медленно: вначале пробьют ножами предплечья, потом отрежут уши, пальцы, член, выколют глаза, разрежут ноздри... Но покоя не будет и мертвому - будут рассекать, отсекать, полосовать. Пока поруганной не окажется сама смерть неверного.
      
        Первое построение по прибытии в полк – он запомнил его. Подразделение, в котором ему предстояло служить, вернулось «оттуда», с гор. В плащ-палатках перед строем вынесли ребят. Вернее то, что от них осталось. Двое были захвачены моджахедами, и наши все же отбили их, но как бывает часто в подобных случаях…было  поздно.  Командир взвода, сорвавший голос лейтенант, подходил почти вплотную к новенькому, и что-то говорил каждому. Он запомнил те слова на всю жизнь: "Смотри и запоминай…Лучше к ним, - он кивнул головой на горы за своей спиной, - к этим зверям живым не попадаться".
      
        Строй распустили, а у него перед глазами стояла картина построения, охрипший комвзвода, защитная ткань в черно-бурых пятнах и что-то страшное на ней, непонятное, совсем непохожее на то, что приходилось видеть ему в самых правдивых фильмах о войне. Войне минувшей и поэтому как бы стоявшей обособленно в ранге его понятий о жизни  и смерти.
       
        Теперь он, рядовой мотострелкового полка, восемнадцати с половиной лет от роду, стоял и размышлял о вой-не. Сейчас, возвращаясь в те, первые дни своего пребывания в Афганистане, он понимал всю несостоятельность своих домыслов и рассуждений. Их начисто отмело, перекроило сразу же, лишь только он вдохнул первый глоток воздуха, настоянного на запахах гор, боя, крови. Нельзя было сказать, что, вкусив этого коктейля, он стал солдатом, настоящим бойцом, понюхавшим пороха. Конечно же, нет. Каждый выход на задачу, каждый рейд давал ему частичку того, что, складываясь в единое целое, сделало его тем, кем он стал сейчас. Мужчиной. Настоящим солдатом.
         
        – Молодой человек, - обратилась к нему проводница, - следующая станция – ваша.
      
        – Спасибо, - улыбнувшись ей, ответил он, - я знаю. 
       
        - Вам билетик нужен? 
       
        Он переспросил: Что? Билет? Нет, нет, – не нужен.   

        А про себя подумал, что ему сейчас кроме мамы, сестрички – никто и не нужен. Он стоял в прокуренном тамбуре, мимо проносились заливные луга: здесь по весне мальчишками они вылавливали мальков, не успевших уйти из канав и ложбин, вдоль и поперек избороздивших эти места.   Вот и замелькали первые окра-инные дома городка. Сердце, словно на марш броске с полной выкладкой, забилось учащенно, неровно. Колеса на стыках застучали отчетливее, локомотив притормаживал на последнем перед станцией повороте. Он радостно и с каким-то облегчением вздохнул. Родной перрон еще плыл рядом с вагоном, он прыгнул со ступеньки на щербатый бетон. Как говорили у них - «десантировался». Проводница погрозила ему пальцем. Он только улыбнулся на это.
       
        На автобусной остановке стояли несколько ребят: он, как ни всматривался, никого из них не признал. Посмотрел на часы – у водителей пересменка. «Мертвый сезон». Понятно.   Ну что же – значит марш бросок. Он свернул на узкую тропинку, волнистой линией бегущую вдоль железнодорожной насыпи, поросшей блекло-розоватым вьюнком и мелкой земляникой. Малышня с удочками и длинными связками пескарей с шумом и гиканьем обогнала его где-то на полпути. Он спешил и уже видел свой дом с наклонившейся телевизионной антенной над потемневшей шиферной крышей. Без какой-либо причины вдруг заныло раненое плечо. Он поднял голову: на голубом небе начинали собираться небольшие тучи.  «К дождю – точно», - подумал он и вдруг поймал себя на мысли, что рассуждает точь-в-точь, как их сосед – дед Сергеевич, фронтовик. «Ну вот, - взбрело ему в голову, - лет эдак через тридцать пять-сорок буду сидеть на крылечке, как сосед, и по своим болячкам определять прогноз погоды». Он как-то отвлекся и неожиданно вспомнил о грушах. Остановился. Наверное, перезрели-то в «дипломате»? Открыл, и…война опять резанула по глазам высыпавшимися из конверта фотографиями. Он держал перед собой раскрытый «дипломат». Словно начинающий художник у раскрытого мольберта, он смотрел на этот странный натюрморт из груш и фотографий. В нем тесно переплелись жизнь и смерть, мир и война. Эта не-произвольно получившаяся картина будто бы выбила его из уже входящей понемногу в привычку размеренной мирной колеи. С фотографий смотрели лица его друзей и просто парней, с кем его сводили пыльные дороги, за-снеженные свистящие перевалы далекой страны. Он не знал точно, кто из них, изображенных на этих снимках, сейчас жив: многие из них еще дослуживали, воевали, гибли…
       
         Здесь, дома, за тысячи километров от   грохочущей войны, он вдруг почувствовал горечь утраченного солдатского братства, вины от того, что он здесь, ДОМА, а ребята там, на ВОЙНЕ.
       
         Он держал перед собой раскрытый «дипломат».   Он не умел рисовать, но именно в эту минуту он понял, что ради тех, кто вернулся оттуда, во имя тех, кто уже никогда не вернется оттуда, он должен, обязан нарисовать эту картину: ДВЕ ОГРОМНЫХ ЖЕЛТЫХ ГРУШИ НА ЧЕРНО-БЕЛОМ ФОНЕ ФОТОГРАФИЙ ВОЙНЫ.
               
                г.Калуга, 1990 г.