Олифа

В нашем доме постоянно требовалась олифа. Не то чтобы отец семейства любил красить — он любил выбирать для покраски колер и выдавать задания, а сам предпочитал создавать картины. Свою главную картину он писал даже немного дольше, чем Иванов, но так и не закончил. Слегка недорисованной, папа повесил её в гостиной, обещая подмалевать как-нибудь, когда будет посвободнее. На картине было изображено его детство или, вернее, то, как он его запомнил. Больше рисования папа любил руководить общим процессом. Как он выражался, демократическим путём: то есть, каждому дать высказаться, и на основе всех мнений принять своё неожиданное решение. Он также придавал большое значение процессу воспитания, и в этом процессе особая роль отводилась воспитанию трудом. Папа даже стихотворение сочинил моему брату на день рождения, где были такие строки:

Труд накормит, труд согреет,
труд подружит тебя с веком,
труд поможет становиться
настоящим человеком!

Мне стихотворения уже не посвящали, но красил я почти наравне со всеми. Поэтому как мне было не знать, что такое олифа. Больше всего папа любил голубой цвет, который иногда он подчёркивал цветом слоновой кости. Мама тоже очень любила эти цвета, и мой старший брат их любил, и сестра их любила, и всё у нас на участке было покрашено в голубой цвет и кое-где было подчёркнуто цветом слоновой кости. Хотя к истории, о которой идёт речь, отношение это имеет косвенное. Просто говорю я это к тому, что олифа в нашем дачном хозяйстве была незаменимым продуктом.
И вот однажды (мне было лет девять, а может быть, даже десять и очень мало вероятно, что одиннадцать, потому что в одиннадцать лет я бы воспринял всё совсем иначе) в наши голубые металлические ворота, в некоторых местах отороченные цветом слоновой кости, постучал странного вида мужчина. И прокричал негромко:
— Хозяева, олифа нужна?
Я пошёл, узнал, что мужчина продает олифу, и побежал искать папу, который отдыхал в вигваме. Надо сказать, что папа почти всегда отдыхал в вигваме. Вигвам являлся одним из папиных изобретений, и использовался он не только как место для отдыха, но и как объект для воспитания трудом. Вигвамом назывался маленький сарайчик с большим проемом вместо двери и полом, приподнятым на уровне полуметра от земли. На пол укладывалось сено, а на стены и потолок навешивались березовые и рябиновые ветки. Набрав в вигвам травы, и развесив березовые веники, мы тем самым создавали, как говорил папа, райскую атмосферу, и в чём-то он был, несомненно, прав. Перед вигвамом устанавливалась чертежная доска, и папа мог писать третий том по технологической прочности металлов, не выходя из этого самого райского места. Надо заметить, что цикл обновления вигвама всё же перекрывал с лихвой все наслаждения от пребывания в нём. Для того, чтобы набить вигвам ветками, их приходилось вначале настричь, потом укрепить на стенках, а для того, чтобы всё время было с чего стричь ветки, с осени вокруг дома надо было сажать новые берёзки, и так далее. Ветки подрезались, вигвам набивался ветками, высохшие веники снимали и убирали в курятник как материал на растопку душа, в вигвам навешивали новые ветки и сажались новые березки. Весь процесс выглядел так же рационально и неизбежно, как круговорот воды в природе. Все было взаимоувязано: посадки, обрезания, вигвам, берёзки, душ. И я являлся одновременно исполнителем и объектом воспитания в этой сложной машине. Надо ли говорить, что по весне, а иногда и по осени, вигвам красили снаружи голубой краской. А кроме него на участке ещё располагались голубой обеденный стол, голубые скамейки, голубой душ, голубая ванна, голубые кресла-качалки и тому подобное. Поскольку вигвам появился у нас на участке вскоре после моего рождения, то я искренне не мог понять, почему у моих сверстников нет голубых вигвамов. С другой стороны, иногда меня посещала крамольная мысль, что некоторые дети даже не знают, как это набивать вигвам ветками, стричь берёзки и готовить веники для растопки душа.
Итак, я нашёл в вигваме папу и сообщил ему о странном госте. Папа надел защитные очки, взял свой серебряный зонтик, сунул ноги в сандалии, и мы пошли к воротам, за которыми томился ожиданием торговец олифой. Читателю может быть непонятен один элемент из описанного выше папиного джентльменского набора, а именно серебряный зонтик.
Дело в том, что когда меня еще не было на свете, один очень умный врач-академик сказал, что папу спасёт только один рецепт: двадцать четыре часа на воздухе и при этом ни секунды на солнышке. Именно так говорил академик: ни секунды на солнышке. Папа поверил, что в этом его спасение, воспринял совет достаточно буквально и в определённом смысле в этих целях построил вигвам и привёз из Лозанны огромный клеенчатый зонт (сейчас, спустя тридцать лет, они стали и у нас очень популярны). Клеёнчатый зонт папа установил на садовом голубого цвета столе, под которым имел обыкновение обедать, а для перемещения по открытому пространству приспособил большой чёрный зонт, который когда-то служил защитой от ливневых дождей. Черный цвет поглощает максимум излучения, и поэтому зонт периодически покрывался с внешней стороны серебряной краской для увеличения коэффициента отражения. Серебряной краски в доме было много, она состояла из двух компонентов – пузыречка с лаком и мешочка с алюминиевой пудрой. Пудра здорово искрилась если сыпать ее на пламя горящей конфорки. Хотя это уже совсем другая история.   Папа неотрывно ходил с солнцезащитным зонтиком и даже, когда ехал на велосипеде, то одной рукой держал зонт, а другой руль. Велосипед у папы был не простой, а с кабриолетом. Вы спросите, что такое велосипед с кабриолетом. Я чувствую, что рассказать про олифу, чтобы всё было понятно, совершенно невозможно без объяснения деталей, поэтому опять придётся отвлечься на этот самый кабриолет. Кабриолет был сделан давным-давно, в те времена, когда я был ещё совсем маленьким, по папиным чертежам, видимо, в институтской лаборатории. Представлял он собой кресло специальной конструкции, которое крепилось на руль. Папа сажал меня в кабриолет, брал серебряный зонтик и катил в чисто поле. Когда я подрос, и мне было уже года три, а то и четыре, я с гордостью замечал, как прохожие оборачиваются и показывают на меня пальцем и говорят: “Надо же, в каком кресле устроили мальца!” “Вот глупые! — думал я про себя. — Они кабриолет называют креслом!” Иногда за нами привязывалась какая-нибудь собака и бежала, отчаянно заливаясь, недоумевая, почему в такую жару папа едет под зонтиком и почему я еду в кабриолете. Я, можно сказать, вырос под тем же зонтиком, и его постоянное присутствие меня совсем не удивляло. Именно этот зонтик папа и нёс на встречу с продавцом олифы. Следует добавить к этому, что папа в летнюю жару в целях гигиены постоянно носил тёмного цвета семейные трусы на голое тело и такие же тёмные солнцезащитные очки, что в те времена отнюдь не было так распространено в посёлке.
Мужик осмотрел папу с подозрением и повторил свою просьбу менее развязным тоном и в другой редакции:
— Олифу приобрести не желаете?
— Проходите, — сказал папа. Не держать же человека за воротами. Гость чувствовал себя несколько неловко, но прошёл на участок, и папа повёл его к вигваму. Над вигвамом росло дерево, и там можно было стоять без зонтика. Мужик поставил канистру и почему-то сказал: “Продаю всю как есть”. Канистра была даже не канистрой, а просто огромной банкой цилиндрической формы. Кое-где к ней прилипла газета, в которую ее  когда-то обернули чтобы не пачкаться.
— И сколько же вы за неё просите? — поинтересовался папа.
Я с интересом наблюдал за переговорами. Неподалёку прошла мама, подозрительно смерив взглядом мужика, и удалилась по своим хозяйским делам.
Мужик, видимо, не был коммерсантом. Он не набивал цену, не хвалил олифу. Как теперь-то я догадываюсь, ему нужно было опохмелиться, но тогда я этого не понимал, А потому не мог взять в толк, почему он так нервничает и торопится. А папа вообще в этом плане был наивным человеком.
— Почём олифа? — повторил свой вопрос папа с таким видом, как будто он каждый день покупает олифу самых разных сортов.
— За две белой, — сказал мужик.
— Белой чего? — уточнил папа, не слишком выдавая незнание вопроса.
— Ну, за два пол-литра отдаю, — заискивающе поглядывая на папу и переводя взгляд на меня с видом, что, мол, простите, что при ребёнке, объяснять приходится дело такое, трубы горят, прошептал продавец олифы. Папа думал о своём, не следил за мимикой гостя, и всё, что мужик изобразил на испитом лице, прочитать не успел или не смог. Весь разговор прошёл так быстро, что папе, видимо, стало обидно, что он не успел ни о чём расспросить человека. Настроение у папы было хорошее. Гость у нас на даче не частое явление, и отпускать хоть и случайного человека без беседы ему не хотелось. Поэтому он пропустил мимо ушей фразу насчёт стоимостной оценки олифы и неожиданно спросил:
— Сколько же здесь литров?
Банка, по-видимому, была заимствована с какой-нибудь ближайшей стройплощадки, на которой трудился продавец олифы. То есть продавец был продавцом по совместительству.
— Бог её знает, — недоверчиво сказал мужик. — Банка-то вон какая большая. Литров десять. Не меньше.
— Э-э-э, — обрадовался папа, — а я вам сейчас абсолютно точно скажу. — Папа сорвал длинную травинку-колосок и подозвал меня поближе: — ну-ка иди сюда, Сашок, будешь следить, что я делаю.
Мужику всё это явно не нравилось, хотя, с другой стороны, видимо и ему было любопытно, потому что он поглядывал то на папу, то на колосок, то на меня. Отец вынул тем временем из банки пробку в виде плотно скрученной газеты и опустил в отверстие колосок, держа его за самый кончик. Потом он вынул колосок и закричал: “Зоятка, Зоятка!” Зояткой, как вы понимаете, звали мою маму, которая вскоре пришла, поздоровалась с гостем и даже вида не подала, что в том, что папа опускает в дырку колосок, есть что-то необычное. А папа сказал: “Ну-ка, Зоятка, принеси-ка нам линейку”. Мама знала, что у нас нет линейки, но не в её правилах было ставить хозяина дома в дурацкое положение, и она пошла за линейкой. Так повелось, что за то, где у нас что находится, всегда отвечала мама, а, значит, в отсутствии у нас линейки был прежде всего её просчёт. Через некоторое время мама пришла и принесла сантиметр. Этот сантиметр я помню с детства. Он был старый-старый, лежал в коробочке из-под монпансье. Начинался он не с нуля, а с какой-то другой цифры, и в нескольких местах был сшит с незначительными потерями делений. Мама в детстве много шила мне, брату и часто перешивала что-то папе, когда он придумывал в своей одежде какое-нибудь усовершенствование. Пришлось довольствоваться тем инструментом, который оказался под рукой. Папа положил на землю колосок, измерил расстояние от кончика колоска до зоны, жирно измазанной олифой, и победно посмотрел на меня. Удивление на лице мужика росло. Затем папа измерил высоту банки и диаметр её основания. Все эти размеры в сантиметрах он написал тут же на плотно утоптанной земле. Папа был очень доволен собой и сказал наконец мне: “Ну, Сашок, зачем я всё это делаю?” Мужик потупился, из чего я понял, что для него это тоже вовсе не очевидно. А папа сорвал с дерева очередной сучок для писания на земле и стал раскрывать перед нами суть происходящего.
— Объём цилиндра равен произведению площади основания на длину образующей. так? — вопрошал папа. Я тогда всех этих слов не знал, а владелец олифы вообще был в некотором замешательстве. Мимо проходил мой старший брат, папа его заметил, обрадовался, потому что, наконец, подбиралась подходящая аудитория, и крикнул:
— Кулич, ну-ка иди сюда.
Коля подошёл, и папа продолжал уже перед более осведомлённой аудиторией. Папа любил читать лекции и объяснять всё доходчиво, но в то же время строго научно, причём так, чтобы качество объяснения не страдало от чрезмерной популярности. Папа написал два больших тома по физике металлов, в которых было огромное количество формул, о чём мужик, видимо, просто не подозревал.
— Итак, объем цилиндра вычисляется как площадь основания на длину образующей, но объём олифы меньше, так как налита она не доверху. Наверху есть слой воздуха, который я измерил данным колоском, — открыл наконец суть происходящего папа.
Тут мужик понял, что его уличили в том, что олифа была налита не доверху, и  признался:
— Это мы соседке вашей, граммов триста отлили за чекушку.
— Подождите, — оборвал его папа и обратился опять ко мне:
— Сашок, каков, значит, будет объём олифы? — и обвёл нас взглядом. Мужик тоже обвёл всех взглядом и вдруг пошёл на уступку:
— Согласен на одну поллитру!
— Да подождите, — опять перебил его папа, — причём здесь это. — Он терпеть не мог, когда научный диалог мешают с пустыми разговорами.
И опять выжидательно поглядел на меня.
— Мы ещё не проходили, — жалобно протянул я.
— А что такое число ;, ты хотя бы слышал? — укоризненно спросил папа.
Я ещё ниже повесил голову.
Мужик смотрел под ноги и, видимо, прикидывал: отдадут олифу назад или совсем заговорят, а банку заиграют. Главное, чтобы в милицию не заявили, не дай Бог.
Я досадовал на незнание числа ;. Тягостная пауза затянулась.
И тут на помощь пришёл брат. Он сказал:
Пи — это 3,14, потом 1592, а потом два раза по 1828 — это год рождения Льва Николаевича Толстого. — Николай произвёл на всех впечатление, кроме папы, который совсем не удивился, а, скорее, обрадовался. И воскликнул:
— А вот и нет. День рождения Толстого содержится в числе е — основании натуральных логарифмов. Это  2,7 1828 1828 4590452. Пока папа выдавал ряд цифр в числе e, все внимательно слушали. Однако как только он закончил, мужик вставил своё:
— Меньше, чем на бутылку не согласен, — и в его голосе появились нотки отчаяния.
— Ну подождите же вы, — ещё больше огорчился папа и наконец написал сучком на дорожке формулу (L – l)*(; D2 )/4 и пояснил всем что L-это высота банки, или иными словами, длина образующей; l-толщина слоя воздуха и D соответственно диаметр основания банки.

Потом мы быстро подставили вместо переменных их численные значения и объём был вычислен. Оказалось, что он равен отнюдь на десяти литрам, а всего-навсего восьми литрам и сорока пяти миллилитрам!
— Ну а теперь скажите вы, — обратился папа к продавцу, — какова удельная цена олифы?
— Чего? — протянул мужик.
— Сколько стоит один литр вашей олифы?
— Бог её знает, я всю как есть продаю, — гнул свою линию мужик.
— Да нет, — огорчался папа такой крайней несообразительности продавца. — Вы мне говорите, сколько стоит один литр, я его умножаю на объём олифы в банке, и мы узнаем, какую итоговую сумму мы вам должны. Может быть, вы на эти деньги купите не одну поллитру, а целых три!
— Сегодня я уже ничего не куплю! Через пять минут магазин закрывается, — чуть не плача ответил мужик.
Я, тем не менее, не хочу вас обманывать! — весьма благородно парировал папа. Я искренне восхищался папой, который оказался намного сообразительнее продавца олифы, знал число ; даже лучше, чем старший брат, и сумел так здорово всё разложить по полочкам. Я уже думал, что и мужик наконец поймёт, что его в этом доме действительно не хотят обманывать, увидит, как правильно всё предлагает рассудить папа и согласится.
Но  продавец упёрся и стоял на своём:
— Всю сколько есть и сейчас, за поллитра.
Папу такое упорство поставило в тупик, потому как все его вычисления, а заодно и воспитательный эффект повисали в воздухе. Папа развёл руками, не зная, что и сказать, и тут, наконец, как нельзя вовремя появилась мама. Вернее, она не появилась, а просто вышла из тени, или вернее даже,  не вышла из тени, а вступила в диалог. Оказывается, она стояла неподалёку и ждала, когда же,  подойдёт её очередь. В руках она уже давно держала необходимую поллитру. Мужик, как увидел бутылку, страшно обрадовался, закивал и стал перемещаться поближе к маме, как ученик, которого не успели спросить до спасительного звонка. Мужик получил бутылку, папа олифу, все почувствовали облегчение.
Папа вернулся в вигвам, брат отправился по своим делам, я побежал на улицу, мама пошла убирать на место сантиметр, потом готовить нам всем обед, и всё постепенно вошло в привычное русло.
1983 г.