Сначала было слово

    Щеки надуть…Сдуть. Ведь некрасиво, неэтично и неэстетично. Вдохнуть воздух и задохнуться от ненависти к неизвестному. К замаранному листку, к ответу: «Не подходит.» Замолчать, закричать или молча закричать. Сделать так, чтобы не хотелось говорить. Вы не пробовали… Муки нескончаемые. Когда слова льются и нет им конца и края и все, что в голове выливается наружу, рождается и просится на волю. Или нет еще хуже… Бесконечные круговые мысли, мысли, мысли. Мысли вслух, мысли понарошку, мысли постепенно. Мысли на непонятном языке. Выстучать, выкинуть и забыть. Как забывается все: дурное и не очень. Вот-вот. Быстро перебегать пальцами по клавишам, самозабвенно думать, что все что отстукаешь несомненно озолотит тебя, покроет славой во веки веков и… Чем больше слов, тем горестней. Сопливые, волшебные, безумные… Стойте! Стойте, черт подери! Неужели это мгновение уже прошло? Что там было? Какие слова? Разве это мое? Чужое, потому что на бумаге, потому что черным по белому писано, потому что выстрадано и выблевано на экранную бумагу. Зачем сюжет? Кому он нужен… А и Б сидели на трубе, а Хлестаков соблазнил… ну, эту как ее там… дочку городничего, а она и т.д. Учебники по литературе. Бесполезная штука. Нужно вывешивать их в туалете и во время гиперинфляции обклеивать туалеты. Вырезать портреты Пушкина и Гоголя, Бунина и Сергиенко. Кто таков? Его не знаем. Прочь, прочь от богемной публики, изыми ублюдка.
Выплевываю слова, чтобы родить что-то новое. Понарошку не годится. Так не можется. Не хочется, не получается. Все могут, а ты нет. Все халтурщики. Нужно на полную катушку. Чтобы переписывалось, переделывалось, писалось в голове в течение длинной дурацкой ночи, велись мысленные-бесмысленные разговоры… Бессонно. Так по-русски не говорят. По-русски лучше молчать. Чтобы не сказать пошлость. Говорить лучше всего по-французски. Вычурно, с диким гра-ассе… Морщат плоские лица. Тихо, сам с собой веду беседу. Схожу туда и больше не вернусь. Ну, ненормальные, ну что поделаешь. Все такие, одни больше - другие меньше.
Роются, роются словесные черви, разгребают кучи метафорного дерьма. Жрите все, только оставьте меня в покое. Меня и музу мою. Отправьте ее в бессрочный отпуск. Найдите ей другую пассию - курчавого юношу со светлыми голубыми глазами и стальными мышцами. Пусть пленит его, соблазнит, увлечет бесменными Державиными. Пусть они вылепят писающего мальчика-иммигранта, декабриста и нахала. Поэта и дамского угодника.
Но разговор продолжается и пленка крутится вперед. Можно стереть? Изменить размеры безразмерного и сжать его до атома. Выворотить все, задушить, умертвить зародыш в начальной стадии, обругать, обматерить и оплевать подъезд соседа. Дескать, мол, никогда такой бездарности не видел, но ведь это чужой подъезд. Там можно. Там можно все! Все! Мой следующий. Занимайте предо мной, только дайте мне быть последним. Чтобы очередь никогда не дошла до меня.