Последняя электричка Глава 5 С проституткой

Пожалуй, с институтских времен он не шатался вот так по улице, не глазел от безделья на рекламу. Как всё изменилось! Вот здесь было кафе «Марс», туда они бегали, когда прогуливали физхимию. Последний раз он тут расхаживал ещё в те времена, когда улица называлась улицей Горького. С чем ассоциировалось название “улица Горького”? С праздником, с демонстрациями. А с чем ассоциируется "поедем на Тверскую"? Известно с чем.
На глаза попадались стайки девушек определенного занятия. Он обращал на них внимание и раньше. Девицы эти вот так открыто демонстрировали себя уже не первый год. И писали про них, и фильмы показывали. Но для Фёдора всё это было не актуально, как истории из чужой жизни, из другого мира, с которым он никак не пересекался. В его молодости проституток не было, а когда они появились он уже был сознательным, положительным, женатым. А что сегодня? Да и сегодня не то чтобы разведённый, нет — просто появилось чувство, что можно позволить плюнуть на всё и идти, куда глаза глядят. И куда же они глядят? Глядят они куда-то не туда... И мысль ещё не оформилась, а где-то уже что-то ёкнуло, заторопилось, и он начал гнать от себя дурацкую мысль: "Как так: он, дожив до седин, ни разу не попробовал, что это такое". Как назло, в двух шагах стояла очередная машина, а в ней как сельди в бочке сидели девицы: светлые, тёмные, голубоглазые, кареглазые. Впрочем, когда бы он столько глаз разглядеть успел? Видимо, это начало работать воображение. Адреналин поступал в кровь, мысли путались, но он всё-таки уносил себя подальше от злополучной машины. Ему так и казалось, что все на него смотрят, осуждают его мысли, а девочки потешаются над его робостью.
Вспомнилась история, которую рассказывал знакомый профессор о том, как тот ещё в далёкие советские времена оказался в Германии в компании сравнительно молодых мужчин возле немецкого борделя, где на балкончике стояли хорошенькие фройлены. Пройти такое место было не просто. Мужчины топтались на месте, пока их замешательство не стало очевидным. И тут одна из девушек помахала им рукой и закричала: "Эй, рус, заходи!" Откуда у неё были такие познания в языке и как она распознала советских учёных — не известно. Это сейчас русские по всему миру разъезжают, а тогда советский человек возле их борделя — событие. Так вот, услышав такой призыв, советские учёные исчезли как класс, испарились.
Фёдор шёл и вспоминал, вспоминал, как когда-то он уже испытывал похожее чувство робости перед девушками, которые видели в нём невинного мальчика. Было это лет двадцать назад. Ему позвонила тогда Ирка и нахальным пьяным голосом сказала: "Приезжай, у нас выпивка кончилась”, назвала адрес и даже ждать согласия не стала, видимо, чувствовала, что он никуда не денется. Прибежит как миленький. А он и впрямь засуетился: выгреб у родителей из подзеркальника двадцать рублей денег. Слава Богу, они там оказались. О том, что брать без спроса не хорошо, и не думал. Какой там! Побежал в магазин, стоял в очереди и про себя повторял: "Только бы дали вино, только бы не спросили, есть ли восемнадцать”. Купить надо было что-нибудь стоящее. Так всё и вышло: он купил две красивые бутылки, спрятал их понадёжнее и побежал бегом. Сел в автобус, и пока ехал, вспомнил, как он познакомился с Иркой. Было это ещё в детскому саду. Зима. Все в шубках с санками. Ирка подошла к нему и говорит:
— А ты санки можешь облизать?
Федя знал, что санки на морозе облизывать нельзя — язык прилипнет. Мама объясняла, и воспитательница говорила, что кто будет лизать санки, тому язык ножницами отрежут. Федя всё это вспомнил тут же и сказал:
— Что ж я, дурак, что ли? Ты что хочешь, чтобы у меня язык прилип, что ли?
— Струсил, — проговорила Ирка, оглядываясь на воспитательницу. Поставила санки стоймя и быстренько полизала металл своим маленьким язычком, и язык у неё никуда не прилип.
— Ну что, съел?
— Подумаешь, — сказал Федя, — так быстренько я тоже могу. — Он взял и полизал, на всякий случай, именно в том же самом месте, где не прилип язык у Ирки.
— Всё равно ты трус, — заключила почему-то Ирка.
— Ну и не лезь ко мне, — сказал, обидевшись, Федя. Помолчали...
— Хочешь, подерёмся? — вдруг оживилась Ирка.
— Чего? — удивился Федя.
— Чего-чего, — передразнила она.
— Я с девочками не дерусь, — насупился Федя.
— Ну и дурак, — закончила их первое общение Ирка.
Вечером Федю и Ирку забрали из сада вместе, и они везли свои санки рядом, а мамы их шли впереди и разговаривали. Феде было интересно с Иркой, и он радовался, что им по пути, что их мамы подружились и что-то обсуждают. Значит, им ещё можно вместе идти как минимум до конца улицы. Ирка шла-шла, а потом подбежала к карнизу, оглянулась, не смотрит ли мать, сорвала самую толстую сосульку и сунула её в рот. Ирка шла, облизывала сосульку, вынимала изо рта, поднимала вверх и смотрела сквозь лёд на фонари. Фёдору видно было, что конец у сосульки становится всё тоньше и острее. Он принял важный вид и сказал:
— В сосульке, между прочим, самая грязь! — Где-то он явно слышал эту фразу, и она ему казалась взрослой и значительной.
— Много ты понимаешь, — сказала Ирка и сорвала другую.
— А кто у тебя отец? — вдруг неожиданно спросила Ирка.
— Профессор, — гордо ответил Федя. — А твой кто?
— А мой — старый развратник, — сказала Ирка
Федя точно не знал значения этого слова, но сразу догадался, что это что-то очень плохое, и сильно удивился. Как-то с детства слово "отец" было для него почти священным. Самый хороший и умный — Ленин, ну а потом — папа! И вдруг такой ответ. Ирка его слегка испугала, но ещё больше заинтересовала. Мамы вышли на перекрёсток, и у Феди замерло сердце. Он подумал, что Иркина мама повернёт в другую сторону, и они разойдутся по разным улицам. Так и случилось. Потом, правда, Федя видел Ирку столько раз в школе, но общаться почти не удавалось. Уж больно она была независимая и нахальная. Хотя наблюдать за ней он наблюдал, особенно на школьных вечерах, а несколько раз даже танцевал с ней. Впрочем, удавалось ему это не часто. "плясать под диско" Ирка считала занятием ниже своего достоинства, когда начинались медленные танцы, демонстративно уходила. Появлялась она только если ставили что-нибудь настоящее — не менее ста двадцати ударов в минуту, а может быть, и все двести. Если кто и рисковал выйти под такой аккомпанемент, так реагировал только на каждый четвёртый или даже восьмой такт (точно неизвестно), но то, что она попадала в каждый удар барабана, ни у кого не вызывало сомнений. Мало того, она еще особенно отмечала этот самый четвёртый или восьмой такт, в который успевали все остальные. Мелкие такты заставляли её вибрировать, а крупные — извиваться. И в этих двух измерениях она ещё двигалась по полупустому залу.
В основном, народ смотрел на неё. Большинство мальчишек с восхищением, учителя по-разному: кто с удивлением, а кто и с завистью. Мало кому не завидно, когда все смотрят с восхищением на кого-то, а не на тебя. Передать, что она выделывала и как выделывалась, трудно. И ведь понимала, зараза, что творит! Вид у неё такой неприступный был, будто она всем язык готова показать — хоть завучу, хоть директору. Иногда она, правда, всё-таки оставалась на медленные танцы, но и тут вела себя совсем не так, как все другие девочки: с каким-то вывертом, с вызовом. Вдавливалась в мальчиков плоской грудью, отчаянно материлась на ухо, и в этом её поведении проявлялась полная неприступность. А какие у неё были духи! где она их брала? Федя ещё неделю не давал маме стирать рубашку. Когда думал об Ирке по ночам, вставал потихонечку, приоткрывал шкаф, втягивал в себя носом воздух и бежал опять в постель. Мог ли он не поехать к ней, когда у неё кончилась выпивка?
Ирка открыла сама, хотя находилась в гостях у подруги. Подруга занимала приятеля в дальней комнате. Мальчик был совсем взрослый (из десятого класса). Ирка то ли правда опьянела, то ли кривлялась, изображала, что еле стоит на ногах, вешалась Фёдору на шею. Было в её манерах что-то наглое, развратное и очень волнующее.
— Федюк, ну ты молодец, — говорила она, разглядывая красивые бутылки. — Дай я тебя поцелую. — Он подошёл, а она взяла и лизнула его в губы. Коротко, прямо, как когда-то санки. Дальше Федя помнил всё как-то смутно. Вроде Ирка потащила его почему-то в ванну, велела отвернуться, пустила воду и полезла плескаться, а он стоял, не поворачивался и только слушал, как капает в ванну вода. И готов был простоять так, кажется, всю ночь. Потом Ирка скомандовала, чтобы он вышел из ванны и поискал для неё халат. Федя делал всё как в тумане, стучался к хозяйке квартиры в тёмную комнату и с чувством смущения, гордости и восторга просил халат. Потом Ирка одела НАДЕЛА халат и повела его танцевать. Ноги у неё заплетались, халат разъезжался, и Федя видел её тонкое плечо, которое, осмелев, пытался поцеловать. А потом Ирка вдруг сказала: "Ну нет, так не пойдёт, пьяный трезвому не товарищ", взяла бутылку и потащила его в пустую комнату. Какое всё-таки это изобретение — вино! Всё стало лучше, проще, веселей. Федя залез с ногами на диван, на какие-то скользкие журналы и пил прямо из горлышка. Ирка примостилась рядом и стала слизывать капли вина, которые текли у него по шее прямо под рубашку. И Федя понял: что весь вечер он страшно боялся, что эта минута так и не настанет, что сломается автобус, на котором он ехал, упадёт на голову кирпич, или он попадёт под колёса. Нет, он совсем не боялся умереть, он боялся, что не доедет до Ирки, которая вот так будет целовать его в губы и что-то неразборчиво пьяное жарко шептать ему в лицо. Потом они сидели на балконе и курили. Швыряли в темноту королевские бычки, и снопы искр рассыпались в темноте, когда окурки разбивались о ветки дерева. Потом захотелось пить, и они, близкие и обожающие друг друга, не меньше чем истинные собутыльники, поползли на кухню. Фёдор помнил, как он поставил на кухонный пол два хрустальных бокала, встал на четвереньки и пытался налить в них воды из тяжёлого чайника. Чайник не слушался, струя болталась, вода плескала под ноги, Ирка ржала как ненормальная, и он, кажется, был абсолютно счастлив. Потом они пили ещё какой-то дорогой коньяк, и, наконец, Федя понял, что пора кого-нибудь позвать, кто сможет увести его домой. Он набрал номер друга и продиктовал ему адрес.
На улице было лето. Воздух остывал, а нагретый за день асфальт отдавал тепло и бензинные испарения. Друг вёл его через дорогу, а Фёдор старался удержаться и вдруг с хохотом полетел вниз навстречу этому тёплому асфальту, прижался к нему щекой и увидел, что асфальт не абсолютно гладкий, а, если присмотреться, то весь он состоит из отдельных крохотных песчинок и крошечек. Над головой шуршали шины, но машин не было видно. В ухо кричал друг, и Фёдору было весело, тепло и удивительно безопасно на этом островке асфальта посреди мостовой широкого, как река, Садового кольца, по которому мчались автомобили.
 Неужели с тех пор прошло двадцать лет, а его до сих пор интересуют пьяные женщины с накрашенными губами и вздорными манерами? Чего ещё он про это не знает, чего не видел? А если видел, то зачем ему это? А может быть, что-то оставалось, что-то ещё, чего нет в супружеском сексе. Что-то такое, в чём самому признаться неловко. Что-то такое, что придерживают тормоза?
— Почему же вы к нам так давно не заглядывали? — обратилась к нему женщина лет тридцати пяти.
— Вы меня с кем-то путаете, — вздрогнув, обернулся Фёдор.
— Может быть, но у нас много новеньких. Очень хорошенькие. Так что предлагаю вам просто посмотреть: не понравится — не возьмёте.
— Да за кого вы меня принимаете! — хотел сказать Фёдор, но женщина его уже почему-то не слушала, а повернулась и, не оборачиваясь, пошла в подворотню, показывая ему путь. Фёдор секунду колебался и двинулся за ней следом. Они миновали арку, пересекли двор, вышли к следующей подворотне, где в ряд выстроились девочки. Неподалёку стояла машина, которая светила фарами в подворотню, и Фёдору было видно, как вдоль строя ходит мужчина лет сорока в дорогом пальто и выбирает товар. Фёдор остановился и дальше идти не мог. Это, видимо, и есть "отстойник", а на "точке" его встретила и проводила сюда "мамочка". "Отстойник", "точка", "мамочка" — оказывается, все эти слова он уже слышал раньше, но где-то там, по ту сторону экрана, в милицейских сводках, со страниц журнала. И они всё это время сидели в подкорке, о чём Фёдор и не подозревал. Как же он тут оказался? Фёдор стоял, его никто не торопил, ни к чему не принуждал, не приставал — бежать было глупо.
Мужчина ходил вдоль строя и всё никак не мог выбрать себе девицу. Фёдор вспомнил, как он стоял так же когда-то в строю в армии, как так же бесцеремонно и самодовольно ходил комвзвода и проверял подворотнички и пряжки. Подойдя к Гвоздеву, над которым было принято издеваться, он сказал, работая на публику:
— А ну открой рот! Хочу проверить, как ты чистил зубы.
И Гвоздев открывал рот, стоял как школьник на приёме у дантиста. В строю кто-то ухмылялся, кто-то радовался тому, что это не он попал в козлы отпущения, кто-то смущался, а кто-то, видимо, думал: "Ну, падла, попадёшься ты мне на гражданке". А что думают эти? Интересно, что они, ненавидят того щеголя в пальто? Что они думают обо мне? Может, они, наоборот, ждут, когда их заберут с холода, из этой продувной подворотни в тепло квартиры, где нальют вина, вкусно покормят (если повезёт), уложат в постель.
Фёдор стоял и мял в кармане стодолларовую банкноту. “Каждое унижение стоит определённых денег!" — повторил он фразу, которую совсем недавно вспоминал на работе. А может быть, эта банкнота и есть воплощение унижения, которое будет испытывать одна из девиц, стоящих в этом строю? Интересная мысль: “деньги как мера унижения бедных людей богатыми, бедных организаций богатыми, бедных стран богатыми”. В самые неподходящие моменты Фёдор вдруг начинал разрабатывать свои экономико-этические теории. А может быть, всё не так. И в случае с девочкой всё зависит от её отношения к этому. Ведь иная ещё и удовольствие получит, как Лёха от своей работы, когда нужно клиента в казино вести, где можно поиграть, выпить на халяву. Так и девочка: выпьет, ляжет в чужую постель и не только кайф получит, но ещё и сумму, которую профессор зарабатывает за двадцать пять лекций. Мужчина в модном пальто, наконец, сделал свой выбор, взял девицу за руку, посадил в автомобиль и захлопнул дверь. Куда он её повёз? Где её искать, куда звонить?.. Мужчина уехал, и тут Фёдор понял, что он стоял в очереди, и теперь все взоры направлены именно на него. Такое же чувство он испытывал, когда подходила его очередь в детской поликлинике на приёме у зубного врача. Все стоят и смотрят: что он, пойдёт твёрдыми шагами или будет оглядываться и искать провожающую его маму. Фёдор ещё раз проверил в кармане деньги и шагнул в подворотню, не поднимая взора выше пояса. Чем-то это напоминало игру в ручеёк — выбрал девушку за руку и повёл за собой. Так и вышло. Свет фар выхватил приятное лицо, смотревшее на него беззлобно. Фёдор обрадовался, схватил девчонку за руку и почувствовал облегчение. Выйдя на улицу, он хотел тормознуть такси, но машина была наготове, и стоять под взорами свидетелей не пришлось.
 — Куда едем? — спросил водила.
А действительно, куда — спохватился Фёдор. Видя заминку, девушка тут же сориентировалась: «Можно ко мне. Лишних двадцать долларов вас устроит? Заедем купить что-нибудь к чаю, если вы не против», — бойко говорила она заученную роль. Он был не против. Не экономить же теперь, раз такое дело. Да и держаться надо солидно. Волнение почти прошло. Девушка была самой обычной. Впрочем, не просто обычной — симпатичной. Да и таксист интеллигентный. Фёдор ни за что бы не сказал, что эти люди из того странного двора, в котором он стоял пять минут назад, переминаясь с ноги на ногу. Заехали в супермаркет, взяли бутылку шампанского, торт, что-то ещё. Водитель ждал. Через пять минут въехали в какой-то старенький двор, который, по контрасту с сияющей Тверской, казался ещё более тёмным. «Вот здесь меня и ограбят», — подумал Фёдор, входя в тёмный подъезд с гниловатым запахом. Из-под ног выбежала кошка. Поднялись на третий этаж, девушка нажала на звонок. Вышла бабулька и очень по-домашнему протянула: “А-А, это ты, Вера. Проходи”. И они вошли, как будто в гости к Вериной бабушке, попить чайку с тортиком. Прошли в комнату, присели. Надо было что-то говорить.
— Слушай, — опробовал новую роль Фёдор, — и как это я так быстро самую красивую выбрал?
— Ой, да это я тебя выбрала, а не ты меня! — легко вступала в диалог девица. — Я как смотрю — парень симпатичный, так в свет фар и шагнула, чисто чтобы ты меня увидел.
— Ну надо же! А я-то дурак думал, что чисто сам тебя подцепил, — передразнил её Фёдор, понемногу осваиваясь в незнакомом жилище и успокаиваясь, что вполне потянет беседу с Верой. Вид у комнаты был самый обычный: типичное старушечье обиталище. Вещи куплены лет тридцать назад, видимо, в те далекие времена, когда ещё были деньги, чтобы их покупать. Так некоторые детали были странно знакомы. Точно такие же, как в старой квартире его родителей, двери, плинтуса, дверные ручки. А впрочем, что удивительного: покупались они в одной стране примерно в одно время. Особо Федя отметил вытертый коврик рядом с кроватью. На коврике изображены лиса и журавель из русской сказки . Именно такой коврик висел в квартире его товарища, с которым они дружили в детстве.
— А это что, не твоя квартира? — спросил Фёдор, оглядываясь по сторонам.
— Если бы это моя квартира была, я бы здесь перемыла всё, окна бы отдраила, занавески другие повесила, — сказала Вера и стала по-хозяйски ловко собирать на стол. Принесла бутылку шампанского, приличные бокалы, тарелку с аккуратно нарезанной колбасой и сыром.
— Торт в холодильние пока пусть постоит, принесу позднее, — Предупредила девица, видимо, давая понять, что торт тоже не зажмёт — поделится.
Налили, чокнулись.
— Со свиданьицем, — произнесла его новая знакомая и выпила одним махом. Чем-то она ему напоминала детей в гостях, которые спешат выпить весь лимонад, а колбасу есть не торопятся.
— Может, познакомимся? — спросила девица и отрекомендовалась: — Вера.
— Да я уж понял, что ты Вера.
Секунду думал, по старой преподавательской привычке, как представиться (уж не Фёдор ли Павлович), но вовремя сориентировался и правильно отрекомендовался: “Фёдор”.
 — Очень приятно, — игриво произнесла Вера, вытирая об себя руки.
— Ты, я смотрю, такая хозяйка, — немного по-отечески, видимо, ещё не очень понимая, какой нужно взять тон в этой непривычной для него роли, определил Фёдор.  — Так всё аккуратно разложила, — выдал он очередную глупость: раскладывать на столе было особенно нечего.
— Как ни как — целый год замужем побывала, — похвалилась Вера. — Видимо, это придавало ей вес в настоящем её положении.
— Значит, сейчас не замужем, — подумал Фёдор, — а то, говорят, и такое бывает. — Что так быстро развелась? — всё-таки не совсем как с просто знакомой девушкой, пожалуй, чуть бесцеремонно задавал Фёдор новые вопросы.
— Не сошлись характером, — легко отвечала Вера. — Он нашу собаку пристрелил: она ему надоела. А отец мой говорит: "Дочь, гони ты его в шею, пока не поздно. Он ведь и меня так когда-нибудь пристрелит". Я вообще-то многое простить могла, но не собаку. Да и пил он, конечно, и дрался. Впрочем, нормальных-то мужиков или интеллигентов, как тут, в Москве, там у нас не водится. Здесь мне, кстати, такие замечательные люди попадались. С одним я всю Москву объездила, и даже в Суздаль на автобусе на экскурсию катались. Я теперь с ним постоянно встречаюсь. Я бы его одного с удовольствием обслуживала, если бы ему это нужно было почаще, А чаще он не может или не хочет. Он уже старенький: лет сорока — не меньше.
— Сорок — это разве старенький? — испугался Фёдор. — Я что же, по-твоему, тоже старенький?
— Да вроде нет, — успокоила его Вера. — Ну не знаю, — поняла свою бестактность Вера, — может быть, ему не сорок, а все пятьдесят. Потом у него семья. Он от жены надолго уходить не может, Она сердится, а он нервничает. А так он очень интересный мужчина. Только кончает рано. Мы с ним ещё и во Владимир ездили, в гостинице жили. Он мне вообще про старину рассказывал. Про памятники архитектуры, про княжну какую-то, кажется, Тараканову. Интересно! У неё, у этой княжны, кстати, судьба на мою чем-то похожа. Я ведь как в Москве-то очутилась... Уж полгода  где-то прошло после развода, я опять свободу обрела, на дискотеки бегала. И вот заходит как-то к нам на танцы парень: одет стильно, манеры, все дела. Девки на мне чуть дырки не проглядели, когда я с ним ушла. Ну я, дура, отдалась ему без звука, или, как у нас почему-то говорили, со всеми погремушками. А он в порыве восхищения мне предложение сделал. Нет, не замуж, конечно. О том, что мужиков, которые в первых кустах предложения делают, не бывает, я уже в курсе была. Не на французских романах воспитывалась. Но чтоб такое! Говорит мне: "Вы такая красивая, такая чуткая. Не хотите у нас поработать?” Я поначалу даже не врубилась, на что он намекает. А потом он такого наплёл... семь вёрст до небес. Я не всему, конечно, верила: всё-таки уже замужем побывала. Да, по правде сказать, мне наше Уево-Кукуево, дыра сраная, до того надоела, до того осточертело смотреть, как отец с матерью собачатся, что я чемодан собрала да в Москву. Родителям сказала, что в ресторан официанткой. Да они и не больно спрашивали. приехала — он мне шмотки подарил царские. Я о таких и не мечтала. Только паспорт забрал. Мол, ты сначала отработай за обновы, а потом паспорт получишь. Поначалу все впечатления новые — всё-таки столица многонациональной родины! Потом как приперло раз всё это говно разгребать. Уже месяц прошёл ( паспорт всё не отдают), пошла в милицию: так, мол, и так — паспорт забрали! В камере ночь просидела,  утром меня мой добродетель освобождать пришёл. Как я сразу не поняла, что у них там всё схвачено! Не знаю, сколько он на мне заработал, но работа у него, явно, не пыльная. Потом и паспорт отдали. Да уж вроде ни к чему. Привыкла.
Послышался звонок. Вера подошла к телефону, разговаривала отрывисто.
— Да. Нет. Ну всё, всё, звони позже.  Перестань.  Ну на работе я, да! Всё.  Пока. Коз-з-зёл, — сказала она, уже положив трубку. — Живу вот с таким.
— Чем же он так не хорош? — продолжал задавать свои идиотские вопросы Фёдор.
— Да сам посуди, — ничуть не смущалась Вера, — живу с ним уже полгода. Тут он узнал, каким способом я зарабатываю деньги. Очень возмутился. Обиделся, понимаешь! Я ему говорю: — Что ты расстроился? Одно дело — заработок, и совсем другое дело, когда для души. Да и голодными сидеть — не большое удовольствие. Посчитай, сколько на один твой аккумулятор ушло. Откуда деньги-то, как ты думал? И знаешь, что он мне сказал, какой довод привёл? Нет, говорит, так у нас ничего не получится! Куплю я тебе, к примеру, новые чулки, а ты, значит, в этих чулках к другим мужикам ходить будешь? А потом увидел, сколько у меня этих чулок, присмирел, звонит на работу, спрашивает, когда освобожусь. Ну скажи, разве это мужик?
Фёдор и не знал, как реагировать в столь нестандартной ситуации. С одной стороны, провожать свою женщину на такую работу — достаточно странно, а с другой стороны, — кругом условности. Не меньший ли парадокс: мужчина близок к помешательству на почве ревности, если узнает, что у надоевшей ему жены есть любовник, а к такому факту, что у горячо любимой любовницы есть муж, относится не просто с пониманием, но даже с некоторой тайной радостью и сознанием собственного превосходства. Или с чувством облегчения: раз замужем — значит, у меня лишних обязанностей перед ней не возникнет. Да и в ином смысле менее опасно. Впрочем, в нашем обществе уже давно те, кто торгует своей совестью, считаются нравственнее и чище тех, кто торгует своим телом.
Вера между тем выпила ещё и продолжала: — Если бы у нас завод не закрылся, я бы так Москву и не посмотрела. Так, как мать, и вкалывала бы там до пенсии, красками да ацетоном дышала. А так — завод закрылся, работы в городе всё равно никакой нет. Только, если кондуктором в трамвае подрядиться как  Тонька подружка моя школьная. Так по кругу и ездит уже второй год. А остальные наши девки все здесь, в Москве. Я уже троих видела. Все, как я, официантки, — захихикала Вера. — Москва большая, всем места хватает. Пацаны тоже в Москву подались на промысел. У нас-то кого трясти? Или рэкет какой организовать? Некого! Нищета! Вот они и едут в столицу, так сказать, на большую дорогу. А девицы наши больше вдоль той же самой дороги промышляют. И, надо сказать, никто об этом не жалеет. В Москве интереснее, и денег заработать можно, и пожрать купить, и приодеться.
— Купить лишнюю бутылочку пива, — подумал Фёдор. Нет, он не осуждал её. Не дай Бог! Он удивлялся: как всё похоже. Ведь и у него та же история: "завод закрыли, на трамвай идти не хочется”, к бутылке пива привыкаешь. Наваждение какое-то!
— Тебя послушать, лучше этой работы и нет ничего, — говорил Фёдор непонятно о чём. То ли размышляя о Вериной работе, то ли о своей.
— Да нет, проколы бывают. За всё платить приходится. Бывает, менты остановят (и как они нас просекают), и потом всё — паспорт заберут, и сутки отрабатывать приходится. Пока всех бесплатно не обслужишь — не уйдёшь. Что в сумочке найдут, то, конечно, себе забирают в виде, так сказать, штрафа. Вообще, надо сказать, милицейское начальство с нас тоже кое-что имеет. С каждой точки плата идёт: иначе кто бы позволил девочкам шеренгами стоять на виду у всего города — разогнали бы и всё. А так не трогают. (Говорила она об этом без возмущения. Мол, что возмущаться — так вот мир устроен, нравится не нравится, а все живут по этим законам.) Да ещё вот геморрой с пацанами, — перечисляла теперь она недостатки своей профессии. — Наберут всем классом нужную сумму, соберётся их там человек десять — вот с этими сопляками и возись всю ночь, как стахановец. Но теперь-то я уже поумнела — клиента сама выбираю. Вот на вас посмотрела, выбрала и чувствую — не ошиблась, — кокетничала Вера. — Тут недавно с одним лохом поехала: у него джип крутой, навороченный, сам в прикиде модном, а сразу видно — щенок. Отъехали, я ему говорю: «Ну что? Куда едем?»,  а он мне: «На дачу в Переделкино». Я ему спокойно, но твёрдо так выдаю: «Мы в пределах кольцевой обслуживаем — вам разве на точке не сказали?» Беру его на понт, натурально. Он аж притормозил. Вся весёлость с него слетела. — Что же делать? — говорит. Понятно что: отъехали мы на обочину, и через пятнадцать минут я уже свободна была. Выходной, так сказать, за счёт клиента. Так этот козёл меня до метро довёз и ещё извинился десять раз. Видимо, злодеем-насильником себя почувствовал. — В этом месте Вере стало смешно за лоха на джипе. — Бывают же такие! — закончила она свой рассказ про лоха на веселой ноте. Фёдор не перебивал.
— Люди разные, их много, — продолжала девушка уже другим, более тихим голосом. — Выбор есть. Хочется настоящего человека встретить, такого, с которым можно семью создать. А таких всё меньше остаётся. Или мы не там ходим?
 Посидели ещё, выпили шампанского, и Вера засобиралась в ванную. Фёдор сидел, смотрел на оставленные Верой туфли (почти новые и всё-таки уже поношенные), думал про парня, с которым живёт эта девчонка, про старичка сорока лет, про наивную аналогию с княжной Таракановой, и, несмотря на выпитое шампанское, никакого влечения к этой Вере не чувствовал.
Фёдор сидел, разглядывал комнату и гадал, кто такая эта бабулька, почему на старости лет она выбрала столь специфический приработок, сдаёт свою личную комнату (что комната старушечья видно по интерьеру) этой самой Верке, имеет, видимо, свой процент. Ждёт, небось, вечерами: не идёт ли кто. Будет к пенсии прибавка, али нет. В молодости ведь, наверное, комсомолкой была, целину поднимать ездила, а на старости лет стала чуть ли не содержательницей притона. Тут в дверь как раз постучали. На пороге появилась сама “содержательница притона”.  — Прости, милок, ради Бога, — сказала она. — знаю, Верка этого не любит, но пока её, бестии, нет, вкрути мне по-быстрому лампочку. Перегорела, зараза, ни чего не видно на кухне. — Почему она Верку боится, а меня так быстро в оборот взяла? — подумал Фёдор и поплёлся ввинчивать лампочку, хотя терпеть этого не мог. Видать, бабульке приходилось отсиживаться на кухне, и там как раз перегорел свет. Фёдор влез на стремянку (старые потолки, небось, три двадцать, не меньше), вкрутил лампочку. Бабка оказалась нахальной, сказала: «погоди-погоди, не слезай. Сейчас я тряпку принесу — плафон оботри». Фёдя усмехнулся, взял мокрую тряпку, вытер плафон. Услышал, как Вера под душем мурлычет в ванной песню, и подумал: кажется, засиделся в гостях — пора и честь знать. Слез со стремянки. Вот Вера удивится, что у неё опять отгул. Будет всем рассказывать, какой малахольный попался: угостил шампанским, протёр плафоны и смылся. Фёдор слез со стремянки, надел куртку, вышел и защелкнул за собой дверь. Дворы были запутанными — не выберешься. Фёдор пошёл на свет фонаря и увидел мусорный контейнер, а возле контейнера, вернее, опершись локтями о край и опустив руки внутрь, стоял старичок, в странной неподвижной позе, и даже плечи у него не шевелились. Фёдор поневоле заинтересовался. Подойдя ближе, он понял, что старичок склонился над только что откопанной книгой. Ну надо же, человек читает! Фёдор уже не мог просто так пройти мимо, ступал всё медленнее, тише, разглядывая по пути читающего. И даже прозвище ему придумал — "Профессор-походник". Похож —  длинные волосы, одет легко, спортивно: лыжные штаны, на ногах дырявые кроссовки, но голове шапочка с помпоном, как у конькобежца.  — Вот достойный фотографа кадр, — пронеслась прагматичная мысль. — Мужичок из того времени. Наверное, «Новый Мир» читает, обдумывает прочитанное. А после рабочего дня в банке хочется взять журнал «СПИД-инфо» или фильм с Чаком Норрисом. Может быть, этот профессор по-своему свободен и даже счастлив, если, конечно, это не кощунство — так говорить.
Рядом с контейнером стояли очень аккуратные рюкзаки и сумки. Одна из них была заштопана явно мужскими крупными стёжками. Судя по тому, как одевался “походник”, можно было сказать, что народ стал жить хорошо. Не вызывало сомнений, что литературу, одежду и работу “профессор” находит в мусорных контейнерах привилегированного центрального округа. Фёдор выбрался из дворов и вновь оказался на улице, только теперь ещё к тому же почти без денег. Может быть, зайти к кому-нибудь в гости? Ехать домой по-прежнему не хотелось. Он отыскал телефонную будку и стал звонить всем подряд. Как назло, никого не было дома. Фёдор достал записную книжку, гадал, к кому бы завалиться в такой час.