Последняя электричка Глава 7 В электричке

Перрон был почти полон. В это время Фёдор никогда не выезжал за город и сейчас удивился количеству народа, который стоял на перроне. Отработав в городе день, все они разъезжались на недолгий ночной отдых к себе в подмосковные районы. Подкатила электричка, и народ стал брать её на абордаж. Здоровые тётки отталкивали субтильных, мужики, в основном, скромничали, но не все: были и такие, что боролись за место наравне с прекрасным полом. «Надо же, сколько энтузиазма у людей!» — наблюдал за картиной Фёдор. Какая-то женщина просовывала в окно сумку, чтобы бросить её на сидение и тем самым поскорее занять место. Когда немножечко рассосалось и удалось войти, места уже были заняты. Фёдор встал в проходе, прикинул, что ехать ему почти сорок минут, и пожалел, что не взял ни газеты, ни журнала.
Не успела электричка отойти от платформы, как по вагону потянулись торговцы. Сначала прошёл парень лет двадцати пяти, прилично одетый, с галстуком. Что его заставило сделать столь странную карьеру? Потом зашёл мужичок с испитым лицом. Этот предлагал какой-то нож для мясорубки, которым никто не интересовался. И дальше началось! прямо-таки "шопинг на диване" — ты сидишь, а мимо тебя идут, демонстрируют, рекламируют, дают пощупать товар, и тут же можно оплатить без наценки и разных НДС.
Неожиданно, в разгар этого шопинга, из динамика послышалось: "Уважаемые граждане! Торговля в электропоездах с рук категорически запрещена. Не проходите мимо... сообщайте дежурному... несанкционированная торговля… лишением свободы сроком до трёх лет..."
Никто даже не пошевелился. только один ребёнок, ещё совсем маленький, спросил:
— А почему дядя сказал, что продавать в электричке запрещено, а все продают?
— Отстань, — сказала мама. — смотри, тётю испачкаешь своим мороженым.
— Чтобы штраф драть на законных основаниях, — пояснил ему озлобленного вида дядя, сидевший напротив. — Мол, объявление слыхали? Слыхали. Не положено? Не положено! В кутузку хочется? Не хочется! Платите денежки!
Такой диалог испугал другого мальчика. Тот уже был постарше, в новом чистеньком костюмчике. Он придвинулся к такому же чистенькому папе и спросил:
— Пап, а за что штраф платить?
— Ну как, сынок, — объяснял папа, — в государстве любая коммерческая деятельность должна обкладываться налогами. Как ты думаешь, с чего, например, нашему дедушке пенсию платят? Ему государство платит, а государство у меня берёт.
— А много ему государство платит?
— Да нет. Вот из-за таких, как эти, государству и не хватает на твоего дедушку, — доходчиво пояснял папа.
— А не проще , если бы ты сам платил дедушке?
Поворот беседы несколько смутил папу, который поспешил свернуть разговор:
— Всё не так просто. В общем, подрастёшь — во всём разберёшься.
— А почему все тогда покупают? — не унимался мальчик. Папа молчал, а подвыпивший сосед опять не вытерпел и влез со своими комментариями:
— Психология. Раз запрещено — значит есть и нам небольшая выгода. Продают — пусть. Пусть наш народ заработает. Главное, чтоб государство не забрало, а то всё им достанется. Наш народ, как никакой другой, привык к двойной морали. Это у нас в генах сидит.
Мальчик ничего не понял, а папа поощрять диалог с сомнительным типом не стал.
Фёдор перестал жалеть, что не взял газету, — слушать пассажиров куда интереснее, чем читать.
За соседней скамейкой тоже любопытный диалог намечался:
— Потому что женщина умней должна быть, — поясняла старая молодой. — она мне на другой день жалуется, что лицо набил и деньги отнял, а как иначе могло быть? Вот помню, я ещё молодая была, сообща тогда жили, в один сортир бегали. Пришёл как-то мой пьяный, злой. Давай, говорить, деньги, все дочиста! В карты проигрался! Я ему: Петенька, сейчас, сейчас... Сама — к серванту, деньги в лифчик и бежать. Он в дом, а я из дома. Прихожу опосля — все перевернул. А денежки у меня вот здесь (она похлопала себя по пышному бюсту) на груди и осталися. проспался, меня ж ещё благодарил, что дети сыты. Теперь представь, сказала б я ему чего поперёк — набил мне, и денег бы не было.
«Чего только в электричке не услышишь? Ездил бы здесь каждый день так — мог бы просто романы писать», — подумал Фёдор и стал внимательнее прислушивался к говору той же женщины, явно не москвички.
— А ещё приедет к нам проверяющий — ревизор, значить. Так вот он пьёть и пьёть, упадёть под стол, обоссыться весь, а на фабрике как воровали так и ворують. По телевизору говорять: в результате розыскных действиев обнаружили подпольную фабрику, которая делала фальшивые документы. Да у нас по всем вокзалам, как продавались фальшивые документы, так и сейчас — пожалуйста. Кому диплом, кому аттестат, кому удостоверение. Да что далеко ходить за примерами, сегодня выхожу из метро мужик стоить и каждому предлагаеть за умеренную плату кому счёт-фактуру с печатями, кому накладную. Сервис полный, сумму, говорить, сами проставите.  Не понимаю как у нас можно жуликов искать когда все кругом жулики?!
— Жалко как принцессу Диану! — послышался с другого края разговор совсем на другую тему. Чýдная, говорят, была женщина. Скольким помогала,
— Во-во, чýдная! Наших, которые больше всего наворовали, тоже, глядишь, скоро по телевизору будут показывать. Как они наши денежки детям в Африке раздают.
— Ну как вам не стыдно! Откуда столько злости? — проговорила женщина с чуть фиолетовыми волосами.
— Ты покрутись с моё, поймешь. За ночь помыть несколько вагонов в электричке. Днём заплюют, залузгают, а мы вот этими руками возим, за две тыщи в месяц, чтобы дочка учиться могла. Как два вагона помоешь, так шатает всю. Да я, может, и воровала бы, только не пускают нас туда, где ещё чего украсть можно. Мы уже, что могли, то украли. Ребятишки наши по дачам шарят — люминий собирают. Один провод отрезал — так без рук остался. Вот и вся помощь семье. А те, кто этот лом за рубеж продадут, небось, все с руками ходят да с жирными задницами. Был у нас под боком детский сад: — туда детей один год не привезли — тут же всей улицей его растащили. Вынесли мебель детскую, что пожгли, что кое-как приспособили. Только что с этой мебелью делать — мелкая. А ведь туда, где чего поприличнее своровать можно, ещё попасть надо, я так понимаю. Вон милицанером стать — это ж каких денег стоит! Конечно, они живут не то, что мы: с каждой бабки-сигаретницы дань собирают. И сколько их  по стране, этих бабок, теперича. Я уж не говорю о больших начальниках, которые не с бабками а людьми приличными дела имеют. Там, небось, не такие денежки.
— Что ж, по-вашему, в стране все воровством занимаются? Есть такие, что копейки чужой не возьмут. И всегда такие были!
— Разбаловался народ, страху нет. Вот раньше бы навели порядок быстренько.
— Золотые слова, — подхватила на удивление живая старушка. Вот мой муж, царство ему небесное, офицером ещё при Сталине служил — вот уж кто умел навести порядок. Ох и лют же был! Если кто где украдет, не дай Бог, спуску никому не давал. Помнится, однажды нашёл у меня на юбке следы репья. Сам побледнел, шашку со стены схватил. Трясется весь. Где, говорит, курва, была? С кем в репье валялась? А я ни жива ни мертва. Говорю, в магазин, Петя, ходила, срезала путь в одном месте, через пустырь пошла. Там трава высокая, видать, вдоль тропинки этот репей проклятый и вымахал, а я дура со слепу не доглядела. Ой, шо тут началось! Керосиновый фонарь схватил, у самого руки ходуном ходят. На дворе ночь, хоть глаз выколи. Иди, говорит, если мне сейчас же тот репей не сыщешь — зарублю. Полночи проползала я с ним по тому пустырю, пока репей не нашла. Вот это мужик был! Как такого не любить было?
— Вот такие народ в тюрьмы и сажали ни за что ни про что. За то, что репей на платье. И чуть что — так шашку со стены. Не приведи, Господи! Пусть уж лучше воруют.
— Воровать — это, конечно, лучше, — вступил в разговор ещё один попутчик. — Воровать — это лучше, — повторился он, — чем на допросах мучить, сгноить миллионы людей в концлагерях, чтобы оставшимся жилось лучше. Это всё нам объяснили, до этого мы, наконец, дошли. Ужаснулись. Но вот что любопытно, оказывается, что власть над людьми можно проще взять. Не надо истреблять инакомыслящих, не надо гноить в концлагерях чтоб подчинить идее, не надо никого на каторгу гнать. Можно просто забрать у них деньги, не платить зарплату месяцами, не обогревать дома, брать в долг и не возвращать — они сами рожать не захотят. При такой политике нам конец ещё быстрее настанет. А главное, при этом нет виноватых, нет деспотов и садистов — просто есть хозяева и священное право на частную собственность, которую они сумели взять в свои руки.
— Вот вы, я так чувствую, чуть ли не за Сталина агитируете, — не выдержала ещё одна дама, сидящая рядом. — Это хорошо рассуждать о том, какая политика сколько, кого и в чём ограничила, и чем она хуже допросов и концлагерей. Хорошо, знаете, рассуждать на основе статистики пока вас это лично не коснулось. Одно дело — нет денег, чтобы сына родить, и совсем другое, когда его ночью из постели на расстрел забирают!
— Ну вот видите, — примирительно сказал старичок — в нашей стране в каждое время были свои прелести.
— Нет, что порядку нигде не стало — это верно, хотя бы на детей посмотреть. Вот я на днях с дежурства прихожу, внучке говорю: что ж это такое, почему столько семечек налузгала по всей квартире?  Живо подметай, а то сейчас в угол поставлю. Ты знаешь, что она мне сказала? Ладно, говорит, бабушка, подметай сама — я лучше в углу постою.
— Это у нас везде теперь так, демократия! А надавали бы, как раньше, вожжами пониже спины — так, небось, в другой раз не повадно бы было.
— Это точно, — подхватила другая женщина, озабоченная теми же проблемами. — Мой обалдуй. Я ему говорю: всё балбесничаешь — не видать тебе аттестата. А он: мать, ты чего? Да мы с приятелями эти самые аттестаты на рынке продаём. Вот прохрипел динамик, поезд тормознул, и народ повалил в проход между сидениями, потом в тамбур и вышел на платформу. Боковым зрением Фёдору было видно, как они шагают к себе домой и продолжают о чём-то спорить.
Народу в электричке стало меньше, вагон стал просматривался насквозь до конца. Через несколько скамеек от него впереди сидела пара — женщина лет двадцати пяти, максимум, тридцати, с усталым обильно накрашенным лицом, а рядом с ней, слегка развалясь, мужчина лет сорока, плотный, в дорогой кожаной куртке, с небольшим брюшком. Мужчина сидел, широко раздвинув колени, между ног держал бутылку пива, время от времени потягивал жидкость и косился на женщину, которая держала его под руку. Фёдор пользовался тем, что эти двое не смотрели в его сторону, изучал их. Мужчина был хозяином, женщина явно подчинялась ему. Он пил пиво и скучал. Потом достал зажигалку и стал щёлкать и смотреть на пламя. Затем развернулся к своей спутнице и стал подносить пламя ей к лицу. Нет, больно он ей не делал, просто демонстрировал всем: “Я могу делать все, что считаю нужным, а она, еще и не это, она всё это стерпит”. Женщина чувствовала  унижение, понимала, что в электричке сидят люди и, вероятно, смотрят на неё. Ждала пока ему надоест, потом придвинулась поближе и сказала ему на ухо, видимо: перестань. Или — прекрати. Он улыбнулся и продолжил своё развлечение настойчивее. Она осторожно, чтобы не рассердить, стукнула его по руке, легко, пытаясь изобразить из себя капризную недотрогу. Он рассмеялся и полез её целовать. Ему нравилось ощущение хозяина. Он повалил её в неудобную позу, так что колени, которые она аккуратно сжимала, раздвинулись, юбка натянулась. Женщина пыталась высвободить руку, чтобы поправить юбку. Фёдор отвёл глаза.
Интересно, ради чего она всё это терпит? Ведь ясно же, что ничего хорошего с таким не будет, думал Фёдор. Делает аборты, сносит хамство, лечится от триппера, что там ещё.  И ведь посмотри на неё — держится за своего “орла”, небось, ещё сапоги ему стаскивает. Может быть, я этому мужику завидую, поймал себя на неожиданной мысли Фёдор. Почему завидую? Потому что нет женщины, которая тебе в рот смотрит, готова лечь в постель по первому желанию, за пивом сгонять перед сном. Ты её за дверь, а она — в окно. Вспомнилась институтская подруга, которая объясняла, почему не может больше жить с каким-то Вовочкой, который твердит без конца "люблю не могу", а хочется мужика настоящего. Вот, наверное, тип с зажигалкой — это и есть настоящий мужик. Или тот, который шашку со стены хватает да репей на пустыре ищет. Когда Фёдор вновь перевёл на пару взгляд, женщина уже привела себя в порядок, мужчина вытирал рот, тянулся к пиву, допил, двигая кадыком, смахнул на пол остатки жидкости, и задумался, глядя на пустую бутылку, не зная, куда деть ненужный предмет. Непонятно, откуда перед ним нарисовалась старушенция и замерла в стойке, показывая взглядом на пустую бутылку. Мужчина протянул руку, смотрел, как старушка берёт из его рук бутылку. Наверное, с таким же удивлением смотрит натуралист, как осмелевшая синичка подлетает к жилищу человека за кусочком сала. Старушка получила добычу и исчезла, и тут как раз по вагону пошла группа мальчишек. Первый был совсем маленький, лет восьми. Он почти бежал впереди всех, приседал под каждой скамейкой и честно заглядывал во все уголки — не закатилась ли куда бутылка. Вот он что-то углядел, нырнул своим вёртким телом и вылез с очередной добычей, которая тут же перекочевала другому, постарше. Тот шёл рядом с большой спортивной сумкой, куда и отправилась бутылка. Судя по тому, как держал в руках сумку парень, тары там скопилось немало. Замыкал шествие бригадир — подросток лет четырнадцати, который, видимо, уже дорос до того, чтобы контролировать этот бизнес.
— Да, бабка, — сказал мужчина, допивший пиво, — рыночные отношения, понимаешь. Так сказать, свободная конкуренция. — Шутка ему понравилась, он вдруг захохотал, обернулся на спутницу, тут же скривившуюся в улыбке. Старушка так и не проронила ни звука, отошла в свой угол — у неё был совсем другой промысел, своя ниша, никакой конкуренции. Она выискивала не выброшенные бутылки, а людей с бутылками. Выбрав жертву, сидела тихо, деликатно, не мешала человеку получать удовольствие, выжидала в сторонке, пока человек не допьёт до конца, и в нужный момент, когда утоливший жажду как раз размышлял, куда бы зашвырнуть пустую тару, она появлялась прямо как из-под земли и опять исчезала на свой наблюдательный пункт. Конечно, методика менее прибыльная, чем у мальчишек, но и ноги не те — под лавку не полезешь. Тут всё, как в животном мире: одни за дичью охотятся, потому что у них зубы и быстрые ноги, другие — за падалью, потому что трусливы, третьи травку щиплют, потому как вегетарианцы.
Как только Фёдор предался зоологическим аналогиям, в вагоне появился пёс, легко (не отягощённый лишним весом) пробежал по вагону. Пёс был психологом, он безошибочно угадывал, возле кого стоит притормозить, поднять свои собачьи глаза, а возле кого не стоит. Пёс поглядел жёлтыми глазами на Фёдора, у которого, как на зло, ничего не было, понимающе воспринял такое дело, засеменил дальше, дотрусил до конца вагона, лёг возле закрытой двери. Дальше тупик, дверь не раздвинешь, приходится ждать милости человека. В этом, придуманном человеком мире, и дверь-то сам не откроешь, дичь просто так не найдёшь: либо ошейник надевай (так ведь ещё не всем предлагают), либо полагаться на волю случая, зато без ошейника...
Мужчина рыгнул, улыбнулся и опять достал зажигалку. Всё началось сначала. Фёдор вдруг заметил, как сжались у него кулаки. С каким же наслаждением он сейчас ударил бы этого самодовольного самца! Один раз, потом, не давая опомниться противнику, сразу второй, третий, со всех сил, со всей злостью, которая накопилась за день. Чтобы он ткнулся носом вперёд и повалился в проходе.
— Господи! Откуда столько ненависти? — оборвал свои кровожадные мечтания Фёдор. — Откуда во мне столько злости и на кого? На него? На себя? На сегодняшний день?
Интересно, думал Фёдор, а вот эта его спутница, которая ему сапоги стаскивает, как бы она себя вела, если бы спутник её не давил, а цветы каждый день носил и твердил: "Солнышко, ну как, как ты меня  любишь?” Может, она бы тоже его презирать начала. Как проститутка лоха на джипе.  Неужели все эти отношения — по принципу “кто кого”? Разве не может быть гармонии: он её любит и уважает — она ему отвечает тем же.
Пустившись в психоанализ, он уже более трезво оценивал ситуацию. Мужик, конечно, подлец, но тяжелее килограммов на двадцать. Такой будет бить жестоко, а когда его станут оттаскивать, глаза у него нальются кровью, и он будет кричать: “Я тебя ещё найду, падла!”. женщина, видимо, будет кричать: “Помогите!”, а, может, полезет помогать и расцарапает Фёдору лицо, чтобы не  ввязывался не в своё дело.
Однажды у Фёдора, был похожий случай. Идя летним вечером по лесу (не поздно, ещё светло было), он вдруг услышал истошный крик. Девчонка орала, как будто её резали. Фёдор тогда совсем молодой был. Подойти — страшно, а не подойти — подло. Как быть? Сломал он тогда палку, благо их в лесу полно, пошёл на крик, вышел на поляну: костёр, вокруг костра — компания. Подошёл ближе. Ребятня помоложе, но здоровые, чёрт возьми. Один "герой" разложил девицу на траве, оседлал верхом, придавил руки. Она, видимо, и кричала. Увидела, что кто-то идёт — кричать перестала. Все молчат, на Фёдора смотрят.
Фёдор, не доходя несколько шагов, остановился и как можно спокойнее спросил:
— Ты кричала? — Голос всё-таки выдавал волнение.
— А тебе чего, больше всех надо? — поинтересовалась девочка, на которой сидел верхом парень.
— Мужики, он тоже на бабе посидеть захотел!.. А своей, видать, не обзавёлся. Может, ему место уступить? — сказал парень, не слезая с девчонки.
— Может, надрать ему задницу? — поинтересовался его сосед. Но Фёдору быть героем надоело. Он радовался, что переборол свою трусость и больше на подвиги не был настроен. сколько бы его теперь не поносили, Федор бы всё равно повернул обратно в лес, под крики и улюлюканье. Он так перенервничал, что толком не мог разобрать, что ему кричали вслед. Судя по тому, как громко ржали девчонки, что-то весьма остроумное. Пусть кричат, им нужно показать, какие они смелые, а  ему важно было себе доказать, что не струсил. Струсил, конечно, но всё-таки подошёл. И что? Да нет, всё, слава Богу, обошлось. Могло ведь и по-другому кончиться. Иногда Фёдору казалось, что кто-то придумывает его судьбу прямо на ходу. Как будто следит за ним и тут же пишет дальнейший сценарий. Видимо тот, кто писал этот сценарий, относился к Фёдору как к герою своего романа благосклонно. Сколько Федя падал, собаки его грызли, под машину попадал на скейте, тонул не раз, а надо же — жив, здоров до сих пор и руки-ноги целы.
Очередная остановка отвлекла его от воспоминаний. Мужчина с зажигалкой и накрашенной женщиной вышли.
Какой сегодня длинный день, чем-то он ещё кончится, где я проснусь завтра? Неподалёку от него появились мальчишки лет пятнадцати. Интересно, куда эти паршивцы в такую поздноту едут, как это родители таких пускают. А впрочем, сами мы в этом возрасте уже изрядно мотались и на дачу, и в поход, и в дом отдыха, правда, тогда поспокойнее было. И Фёдор с улыбкой вспомнил, как однажды они, такие же подростки лет пятнадцати, получившие пьянящую свободу, вырвавшись из-под родительской опеки, вот так же ехали в поздней электричке. Только времени было больше — первый час ночи, да в электричке ни души, кроме них. И впечатление было, будто бы этот огромный вагон подан именно им. А как вобрать в себя этот подарок, они не знали, носились по вагону, орали какие-то песни, садились то на одно сидение, то на другое, то ложились на скамейки. Нет, им тогда не только вагон принадлежал, кажется, вся жизнь была впереди — длинная, бесконечная! Все девушки ждали их, все дороги звали их — молодых, зелёных, счастливых. Полежав в разных частях вагона, опять собрались вместе, голодные. На четверых почему-то была только одна банка сгущёнки и ни ножа, ни острого предмета. Каждому хотелось придумать что-нибудь гениальное, открыть эту банку подручными средствами. Сгущёнку рвали друг у друга, в ход шло всё, что было под руками: ключи, пряжка от ремня. Какой там! Без ножа ничего не получалось. Наконец, кажется, Вовочка Левин встал с ногами на скамью и стал бить дном банки об висящий на стене крючок. Банка только плющилась, мальчишки подзуживали, а Вовочка бил изо всех сил, и вдруг банка не выдержала, лопнула и оделась на крючок, а вниз потекла тоненькая струйка сгущёнки. Электричка огласилась победными возгласами, и четыре физиономии с открытыми ртами вступили в борьбу за то, чтобы оказаться под этой струей. Сгущёнка лилась то на лоб, то в глаза. Хохот стоял неимоверный. Господи, какие мы были грязные, довольные счастливые, думал Фёдор. Предавшись столь приятным воспоминаниям, он чуть не проехал свою станцию. Услышал объявление, сообразил, что надо было давно стоять у выхода, заторопился, оглядел наспех, не оставил ли чего на сидении, и выскочил из вагона. Прошёл по слабо освещённой платформе, перешёл через сырой заплёванный подземный переход и оказался в рабочем районе то ли ближайшего Подмосковья, то ли дальней окраины разросшейся Москвы.