Последняя электричка Глава 8 О пьянстве

Район был рабочий. Возле платформы — регулярные посадки: кусты, деревья выбиваются из кучи мусора: бутылки, бутылки, фантики, коробки из-под сигарет. В какой-нибудь европейской стране такую ситуацию называют “Экологическая катастрофа”. Green Peace протестует, летят вертолёты, высаживается десант. Впрочем, здесь протестующих видно не было. В конце улицы брела группа парней. Против чего они протестуют, было не известно, и, тем не менее, возникало желание пройти так, чтобы и вовсе этого не узнать. Посреди улицы (благо движения почти никакого) неуверенной походкой шёл мужик, падал на карачки, пальцами в жидкий коричневый снег, шапка катилась по грязи. Он подбирал её, тупо смотрел перед собой и шёл наперекор стихии по качающейся, как морская палуба, планете в своём собственном полном неожиданностей мире. Он не боялся ни ребятни ни гринписовцев. Фёдор не любил, когда русских ругали за пьянство, не любил, когда издевались над пьяными.  Помнил, как неприятно задели его рассказы знакомой, которая хвалилась, что отучила своего мужа пить, пару раз оставив ночевать в подъезде. Почему не любил, наверно, и сам бы не сформулировал толком. Ведь знал, сколько горя эти алкаши приносят своим близким. Однажды, когда жена ещё говорила, что любит его, он спросил: "А за что?" Жена подумала и сказала: "Не знаю, может быть, за то, что ты пьяных в мороз до дому доводишь".
Пьяных он и впрямь доводил до дому. Как-то буквально дотащил до общежития совсем молоденького паренька и положил в тепле на лавку. В другой раз, кстати, холод был зверский, и мужик попался тяжёлый. Фёдор поднимал его изо всех сил, нёс на себе, почти как санитарка с поля боя. Со временем клиент пошёл ровнее, потом даже заторопился, засеменил заплетающимися ногами, и вроде даже немного протрезвел. Остановился, посмотрел мутными глазами на Фёдора и почему-то обиженно отбросил его руку с плеча, пошатался и вдруг неожиданно ловко двинул в челюсть. Фёдор не удержался и полетел в сугроб. Мужик тоже не удержался — рухнул в грязь с криками: «Я тебя ещё достану, сука!». Достать он Фёдора так и не достал и, видимо, остался ждать следующего сердобольного помощника. А, может быть, включил автопилот и доехал до нужного адреса, упал на кровать и никогда больше не вспоминал об обидчике, которого так ловко послал в нокаут. Вспомнился Фёдору ещё один пьяный в электричке, который ехал с двумя детьми: мальчиком и девочкой. Девочке было годика четыре, а мальчику пять или даже шесть. Мужик был в том невменяемо весёлом настроении, когда любишь всех детей, а своих особенно. Он подмигивал дочке и пел, показывая щербатый рот. Народ шушукался, возмущался. Потом выяснилось, что мужик проехал свою станцию, и сообразит ли он, что ему надо выйти, перейти на другой путь и ехать в обратную сторону, было совсем не очевидно. Дети, наконец, тоже поняли, что проехали станцию, где их ждёт мама, и оба ревели в голос, а папаша кричал: "Ничего, ничего!". И свирепо оглядывался на попутчиков, которые своими разговорами настраивают детей против отца. Эпизодов с пьяными и впрямь в его жизни было много. Однажды с приятелем зимой в мороз они были в подмосковном посёлке. Отошли от станции метров десять, прямо возле магазина лежит женщина, не старая ещё — лет сорока, может быть. Волосы чуть с проседью, в худом плащике из дешёвого кожзаменителя, лицо с кровоподтёком. Видно, что алкоголичка — связываться себе дороже, а с другой стороны, человек живой — через полчаса окоченеет. Что делать с трудом растолкали, расспросили, где живет. Оказалось, совсем рядом. Взяли они её тогда с приятелем за руки за ноги (на удивление лёгкая была), понесли. Нашли указанный адрес — избёнка старая, дверь не заперта. Зашли. В доме почти не топлено. Покричали хозяев. Вышла из дальней комнаты баба лет пятидесяти: то ли сестра её, то ли ещё кто.
— Ну что, принесли? — привычно спросила она, будто сама не видела. Не выказав ни приветливости, ни удивления.
— Куда положить-то её?
— Известно куда — на пол, не на кровать же, — удивляясь глупости вопроса, проворчала женщина. В хате было всё же потеплее, чем на улице. Пьяная повернулась на бок, подтянула под себя ноги. В нос ударил запах мочи. Они вышли, долго искали колонку с водой, по очереди жали изо всех сил на чугунный рычаг: долго мыли руки ледяной водой, которая брызгала на одежду. Неоднократно Фёдор слышал, что есть больные, которые по несколько лет ждут, когда где-то появится донор, от которого можно взять почку и спастись, выжить. А вот эта может лечь возле магазина почками на лёд и больше никогда не проснуться — дикость какая-то...
Почему же он жалел всех этих алкоголиков? Почему не любил фраз типа “туда им и дорога”? Может, тут и впрямь что-то национальное. В том смысле, что русский человек, как никакой другой, одновременно добирается до истинных высот и в величии своём и в низости: снимет с себя и отдаст прохожему последнюю рубашку и так же точно пропьет её! Да ладно сам голый пойдёт — семью по миру пустит, потому, как тоска у него мировая. Душа у него горит, или за державу ему обидно до слёз, до безразличия ко всему на свете.
В таких вот странных обобщениях Фёдор дошёл до новостройки, в которой жила Женечка Леденцова.
На лавочке под навесом подъезда сидели молодые болезненного вида подростки: три парня и две девицы. Пол вокруг них был густо заплёван. Самый тощий радостно рассказывал:
— Ну, взяли мы, блин, значит, ящик водки, выжрали и пошли местным морду бить... — Дальше Фёдор не успел дослушать историю, шагнул в подъезд. В подъезде были всё те же следы "цивилизации". Поторкав кнопку, Фёдор не увидел и не услышал никаких признаков вызова лифта, понял, что кабина за ним, скорее всего, не приедет. Кнопка была подпалена снизу зажигалкой, поэтому понять, что именно неисправно, было невозможно: то ли кнопка деформирована и застревает, то ли внутри кнопки перегорела лампочка и не даёт знать, что лифт сейчас приедет, то ли сам лифт сломан и поэтому стоит на месте. Идти надо было аж на двенадцатый этаж,  а что делать, и Фёдор пошёл по лестнице. Лестница была местом, где жильцы удовлетворяли свои самые разные потребности, начиная от тяги к живописи и эпистолярному жанру, кончая отправлением примитивных естественных надобностей. Фёдор шёл, и у него было два желания: не дышать и не наступать. И то и другое было невыполнимо. Говорят в первобытной пещере на стенах уже рисовали, а по нужде видимо всё-таки наружу выходили. Кошка тоже в своём доме ни-ни, бежит во двор, в песочек, да ещё и лапкой поскребёт, присыплет. Неужели человек не понимает? За последнюю тысячу лет люди напридумывали столько всего: понятия морали, нравственности, а повлияло ли это на поведение человека в таких местах, как чёрная лестница, где тебя никто за руку не возьмёт, где можно нагадить, и ни одна душа об этом не узнает? Получается некий прямо-таки психологический термин "чёрная лестница"  — место, где человек один на один со своей совестью. Любопытно. Это надо запомнить, размышлял Фёдор. А вот интересно, раньше было по-другому или так же? Как было в доисторические времена, когда люди огню и воде поклонялись? Может быть, с жизнью цивилизации всё так же, как и с жизнью человека. Человек рождается наивным, учится всю жизнь, к старости становится умнее.  а как с совестью? Не зря же говорят, что “устами младенца глаголет истина”. Так и с цивилизацией. Конечно, знания накапливаются, множатся. Это факт. А доброты, совести, было ли в людях меньше тысячу лет назад, а две тысячи? А может, заплёванный пол вообще с культурой никак не связан, может, это все от нищеты, от отсутствия здорового мещанства — любви к хорошим дорогим вещам, уютным подъездам, куда не стыдно пригласить богатого родственника? А может, это от былой привычки "всё кругом колхозное..."? Моё — это только то, что внутри квартиры, там, за железной дверью, а здесь всё общественное. Может, именно поэтому понятие общественного туалета у нас стало нарицательным. Лестница давалась Фёдору с трудом, зато навевала массу ассоциаций. Фёдор был интересно устроен: если не переживал и не думал о своём пошатнувшемся здоровье или о каких-либо других неприятностях, то непременно размышлял об отвлечённых материях, стремился к теоретическому осмыслению, и даже заплёванный пол давал ему повод для философских обобщений.