Глава 4. фронтовая ночь

   ГЛАВА 4. ФРОНТОВАЯ НОЧЬ

   Начало смеркаться.
   Послышались шаги.
   Он вытянул вверх руку и нащупал приклад автомата, влажный от росы. Осторожно выглянул.
   Дед? Ты?
   Я, Сашок. Я.…Свои.
   Сашка успокоился. «Что ни говори, а вдвоем веселей все ж».
   Ну, как ты тут? Освоился?
   Освоился! - ответил Сашка, освобождая деду место.
   Ну, тогда давай порубаем. Держи! - он протянул Сашке ломоть ржаного хлеба и алюминиевую ложку.
   Да, смотри что, есть, - он отставил полный котелок с дымящейся кашей, от которой шел дурманящий запах перловки с мясом.
   Употребляешь? - он булькнул фляжкой.
   Так. Чуть-чуть, - смутился Сашка.
   Правильно,внучек! К этой заразе и не нужно привыкать.    Сколько зла от нее, от этой горькой. Я тоже вот не любитель. Но, брат война настояла. Иной раз в окопе по колено в ледяной воде простоишь ночь, зуб на зуб не попадает. Поесть горячего - об этом только мечтать можно. С напарником глотнешь фронтовых сто грамм, сухарем зажуешь - и вроде жить веселее становится. Ну, а сегодня сам Бог велит.…За встречу. Да помянем раба божьего Николая.
   Сашке было чудно видеть человека, открыто верующего, вот так близко, рядом. Сам он не верил в Бога, просто не был приучен, хотя был и крещен в младенчестве. Тем более в те времена, какие он жил, времена комсомола, коммунистической партии, запретов на крещение детей, атеистического воспитания, начиная от детского сада и школой, армией и до самой смерти, лояльность к церкви была, если перевести на язык верующих, «большим грехом».
Дед, а ты веришь в Бога по-настоящему? - осторожно, чтобы не обидеть своим вопросом, спросил он.
   Дед не обиделся, видимо, отвечая уже не первый раз, сказал:
Верю, Сашка, верю! «По-настоящему» - чудно это.…В Бога, Саш, можно или верить, или нет. Другого, или как сказать, половинка на половинку - этот номер с Господом не проходит».
   Он плеснул из фляжки в помятую кружку, подал ему.
   Сашка посмотрел на дно, выщербленное, просвечивающееся под тонким слоем жидкости. Отломил кусочек хлеба, выдохнул и сделал три торопливых небольших глотка. Горло обожгло, дыхание перехватило, он заморгал ресницами, вытянул губы трубочкой, шумно вбирая в себя воздух.
Ты зажуй, зажуй, - подсказал ему дед. Это ж спирт. У старшины поменял ради такого случая. Получилось, конечно, меньше "наркомовских" ста на брата,  но для сугреву  спирт он полезнее.               
   Сашка бросил в рот кусочек кисловато-ноздреватого хлеба, перевел дух.
Дед добавил из фляжки, взял кружку в другую руку, правой перекрестился троекратно и со словами «С Богом» - прикоснулся губами к кружке.
   Сашка обратил внимание, что, крестясь, он сложил пальцы совсем не так, как Сашка видел до этого. «Они же староверы», - вспомнил он рассказы своей бабушки. Точно, они же из тех, кто остался верен старой церкви. Историю он знал, не так, чтобы хорошо, но вот это уж  помнил. Помнил, что при разделении церкви, еще очень давно, остались верующие, которые не согласились с навязываемыми православными нововведениями и  стали преследоваться противниками новизны, уходили в скиты, создавая свои поселения в глухомани и воспитывали последующие поколения себе подобных в старой, неотступной от их истинного Бога, как им казалось, вере.  Одно из таких поселений  лет триста тому назад и появилось на берегу  реки Болвы и назвали его красивым именем Вербежичи. В этой небольшой деревеньке и присмотрел его дед, Ивлий  девушку-невесту Марию, Марию Семеновну - Сашкину  бабушку.
   Дед, крякнув, вытер тыльной стороной ладони губы и пододвинул котелок на середину.
Давай, Сашок, налегай! Солдатская каша с тушенкой, пусть и союзнической - милое дело.  Второй  фронт" помогает!
   Сашка не покривил бы душой, сказав, что вкуснее, чем это варево, он ничего не ел. Наваристая, отдающая дымком, сваренная в полевой кухне, она таяла во рту, распространяя по всему телу умиротворение и тепло.
   Незаметно спустились сумерки.
   Голоса птиц, говорливо-настойчивых днем, почти умолкли. Лишь где-то причитала заунывным голосом какая-то ночная пичуга, словно жалуясь на свою нелегкую судьбину.
   Появились первые бледные звезды.
   Где-то клацнул металл…
Это что? - заволновался Сашка, переставая жевать.
Это? - дед прислушался, словно что-то прикинув, не спеша, ответил, вытирая пучком травы ложку: "Смена идет».
Ты, думаешь, мы передовые? Впереди только фрицы? Фрицы, действительно, впереди, но между ними и нами, боевое охранение, такой же расчет пулеметный, как и этот. Только они, вон смотри: чуть правее и возле тех кочек, - видишь?
   Сашка, как ни всматривался, ничего и никого не обнаружил. А раз не обнаружил, - значит, все в порядке, - подумал он.
Значит, мы вроде как вторая линия - подстраховываем? - поинтересовался он.
Что-то вроде того, - ответил дед и добавил, - а вот и орлы наши идут.
   Сашка вгляделся, куда показал рукой его дед.
   Сначала показался один боец, затем второй. Они были молоды, лет по двадцать, может, чуть больше.
   Здорово, батя! - Поздоровались с Сашкой.
   Все в порядке? Гансы с Фрицами в гости не заглядывали?
   Типун тебе на язык, Селиверстов. Немцы. Без них  спокойнее.
   Осипович! Слышал? На левом фланге днем снайпер замполита ранил. И у вас тоже горе - слыхивали. Жалко Земцова.
    Все как-то резко замолчали.
    Дед первым нарушил молчание.
Ну что расселись как куры на насесте… От каши разопрели? Меняйте-ка хлопцев, пусть подкрепятся, да вздремнут хоть пару часиков, а то кто его знает, хоть и говорит лейтенант наш, что раньше утра не полезут, леший их поймет, что у них в головах дубовых?
Ладно, старый, расшумелся - хоть не заходи к тебе больше, единоличник ты наш, - съязвил один из бойцов.
Места жалко, что ли? - поддакнул второй.
   Места, места, - огрызнулся дед.
   У вас такая же двухместная могилка вон там, - и он кивнул в сторону рощицы, где находилась пулеметная ячейка боевого охранения.
   Ну и холера же ты, Ивлий - шуткуешь по-своему, с тобой не соскучишься.
   А чего ж не шутковать. Живем один раз. Давайте, выметайтесь отсель, да живо.
   Ладно, Кирюх, поползли, видимо, пришлись мы здесь не ко двору.
   Второй пробасил, явно кому-то подражая: "Карету мне, карету! Сюда я больше не ездок!»
   Когда они скрылись в траве, дед, обращаясь к пулемету, сказал: "Вот, Максимушка, какой цирк у нас иной раз бывает бесплатный» и добавил, обернувшись к Сашке, как бы подводя итог: "Клоуны! Да?"
   Сашка ухмыльнулся. Ему нравились эти парни. Все было в меру и нормально. Они были теми, с кем действительно было всегда легко и весело, в минуты грусти, невезения, они были палочками-выручалочками человеческой души, ваятелями хорошего настроения. Почти в каждом отделении, взводе, роте обязательно находился один из таких балагуров.
Как  во время Великой Отечественной войны сложился прототип неунывающего весельчака,  вроде легендарного Василия Теркина, так и в последующие и во все предыдущие войны Россия-матушка была богата самородками - талантами от народа в среде воинов-защитников своего Отечества.
   Впереди, там, где находилась деревня, занятая немцами - хлопнул выстрел, другой, прошелестела осветительная ракета и, зависая зеленоватым шаром медленно, словно нехотя, начала спускаться к земле. По мере того, как она опускалась все ниже и ниже, менялось освещение, менялись тени, отбрасываемые деревьями, кустарником. Поле бурьяна предстало, словно в другом измерении, окрашенное призрачным зеленоватым светом.
   Застучал пулемет, лишь погасла ракета; веер трассирующих пуль прошел высоко над ними, теряясь где-то за спиной.
   Что это?
Немчура для острастки пуляет. Тоже, видать, охранение. Показалось со страху что-нибудь, вот и пульнули пол-ленты в небо, как в копеечку. Они патронов не жалеют. Прошлую ночь ракетами закидали.…Все боятся, что наша разведка подберется к ним, за «языком». Неделю назад, - продолжал дед, - вот здесь, прямо через нас, «языка» тащили ребята из полковой разведки. Бугай-ефрейтор, представляешь, - дед развел руки, - во, как боров, втроем тащили. Связанного по рукам и ногам. Прямо хоть подвешивай, копти…и на базар. Ей-богу - не вру, - и он перекрестился.
   Сашка улыбнулся. Он представил себе этого немца-ефрейтора…Конечно, пришлось хлопцам повозиться. Он тоже был разведчиком. Но вот «языков» они не брали. Масштабы и тактика их операций была несколько иной. Он опять вспомнил о своих ребятах из разведвзвода. «Как там они?» На душе было как-то неспокойно. Даже несколько паршиво, что, вроде как и сбежал. Правда, так сложилось. Он ведь даже не мог предположить такого поворота. Оправданием было только то, даже не оправданием, а скорее снисхождением, что он все-таки не в гостях у тещи на блинах, - а на войне. Пусть не видел врага, пока не воевал, но уже, можно сказать, похоронил друга своего деда. И что еще ждет его утром, завтра, это бабка надвое сказала. Как говорят, «хрен редьки не слаще!»
   Сань? Что ты там бормочешь насчет редьки?
   Тут Сашка понял, что немного отвлекся, и, видимо, последнюю фразу высказал вслух.
Да я говорю, дед. Что хрен - редьки не слаще. Это я к тому, что оправдываю сам себя. Оставил там ребят. А сам загораю здесь, на природе.
   Дед словно прочитал его мысли ранее, выразил свое сомнение по поводу спокойного досуга.
- Не спеши, дорогой ты мой. Еще навоюешься! Неизвестно, что будет утром, или даже, может быть, через час-два. Не знаю, как там у вас в этом, как его, Афганистане, но здесь, ой как, бывает временами жарко. Попал ты просто в передышку между боями. Вот неделю назад, когда мы стояли в километрах тридцати отсюда…не удержались. Отбросили нас фрицы, вишь куда. Хорошо, что хоть здесь сухо. А позади - где первая линия обороны - болото. В деревне все заборы и сараюшки разобрали: в траншеях мостки понаделали, чтоб не в воде стоять-то. Водица болотная, она, знаешь как, вытягивает здоровьишко из ног? Хвори разные только от ног. Пословицу слыхивал: "Голову держи в холоде, а ноги в тепле». Вот так. Так что у нас с тобой, Сашок - райское место! А ребятам, - он замолчал. И, уже ни к кому не обращаясь, как отрезал: "Война. Будь она…»
   Ночь действительно прошла спокойно.
   Где-то через час, как ушла смена, вернулись те, кого «клоуны» - как их окрестил дед - сменили. Эта пара оказалась в противоположность молчаливая. Устало поздоровались, перекинулись парой фраз, спросили про новости в роте и исчезли в темноте.
   Немцы несколько раз пускали ракеты, для профилактики прочесывали очередью из дежурного пулемета близлежащие кустарники и успокаивались.
   Где-то залаяла собака, резко замолчала, словно подавившись или получив оплеуху. Нещадно надоедали комары. Сашка отмахивался как только мог сломанной веткой березы.
   Спать совсем не хотелось. Это было вполне понятно. Он помнил свое первое дежурство на блокпосту, в горах. В отличие от этих мест, там, в горах, ночью жизнь возобновлялась. Выходило на ночную охоту зверье, днем отлеживающееся в укромных местах, спасаясь от жгуче испепеляющего зноя солнца. Ночью было раздольнее. Крик шакалов, ночных птиц разносился далеко по склонам, заставляя вздрагивать каждый раз его Сашку, других бойцов. Его поражало черное бархатное небо с крупными, словно вырезанными из серебристой бумаги и беспорядочно наклеенными звездами. Чужими звездами, в чужом небе, чужой горной страны. Полтора года они светили над ним до сегодняшнего дня. Он до сих пор не мог себе представить, что он на Родине, пусть за несколько сот километров от родных мест и не в совсем лучшее для встреч время. 
Но над его городом, его улицей, домом светили сейчас эти же звезды, звезды, которые висели над ними: Сашкой и его дедом.
   Начал светлеть восток…
   Звезды постепенно блекли в небе. Туман как дымовая завеса спускался, растекался по оврагу. Стало свежо. Кое-где начали просыпаться птицы. Ничто не напоминало о войне. Только запах оружейной смазки чуть-чуть портил эту мирную идиллию. Сашка зажмурил глаза и сразу же унесся куда-то далеко-далеко отсюда. Туда, где и вправду нет войны, вернее, туда, где ее еще не было. Туда, где он был и рос: в безмятежное детство с лазанием за яблоками в чужие сады, курением в украдку тайком от родителей, рыбалкой на озере Ломпадь и речке Болве, разбитыми носами в драках и содранными в кровь битыми коленками, весенними паводками, когда они, промокшие чуть ли не по пояс, катаясь на самодельных плотах, окунались в ледяную вешнюю воду местных озерков и разлившихся не в меру луж.
   Он вспоминал свое детство, которое было еще где-то там, далеко, детство, до которого ему добираться долгие десятилетия от войны до войны. Сейчас, здесь, в августе тысяча девятьсот сорок второго года, витая в робком полузабытьи мимолетного сна, он не мог знать, не мог заглянуть дальше, чем в свои двадцать лет, дальше, чем в восемьдесят второй. Да и зачем ему это было все нужно…Судьбой отмерянная дорога жизни не давала никаких шансов на иные повороты. Впрочем, он и не стал бы ничего менять, знай заранее, что уготовано ему. Что спустя пять лет после Афгана угораздит его попасть еще на одну войну. Войну атомную. Там, где не свистят пули и не рвутся гранаты.Но где невидимая смерть подстерегает на каждом шагу, отмечая твое тело черными знаками радиации.
    Что летом восемьдесят седьмого он с десятками своих земляков-калужан пройдет через горнило Чернобыльской эпопеи. Что вернется оттуда, взяв свою дозу облучения, оставив на третьем энергоблоке, в тридцатикилометровой зоне частичку своего здоровья и души. Что вновь окунется в тесное солдатское братство, которого так не хватало на гражданке. Общения на равных: солдат и офицеров, как когда-то там, в Афганистане. Что придет период гласности и перестройки, период осознанной и неосознанной вседозволенности. И страшное утро, отмеченное клеймом ГКЧП, и набережная Москва-реки с боевыми танками, бьющими в упор по Белому дому. Клубы черного дыма. "Урал", таранящий стекло дверей телецентра Останкино. Трассеры очередей, полосующих безоружных людей на площади. Кровь. Санитарные машины. Потом ликующие толпы победителей. Победивших кого?
   Сашка не мог знать всего этого.
   Он не мог знать, что кому-то выгодна, будет эта кровь там, в будущем. Кровь, залившая Абхазию, границы Таджикистана. Он не мог знать, что русские мальчишки в военной форме, но теперь уже на российской земле, как когда-то в Афгане слышал он, Сашка, «Аллах акбар», услышат это и в Чечне. Безрассудно посылаемые на гранатометы танки в Грозном. Сгоревшие, обугленные тела, сотни неопознанных трупов, наших трупов, в вагонах - рефрижераторах  сто двадцать четвертой  лаборатории в Ростове на Дону.
   Сейчас, здесь, в сорок втором, он не мог знать всего этого. Не мог. Все это  придет позже. А сейчас он дремал чутким коротким сном, и в который раз переживал заново встречу со своим дедом.