Суждения

Тимофей у лотка букиниста. Наблюдает мужчину преклонного возраста, интеллигентной наружности, да еще и с аристократической тростью, который живо ковыряет портативную проституирующую библиотеку, чьи экземпляры достаточно зачитаны, засалены и засижены, чтобы именоваться раритетами.
Букинист: Что вас интересует?
Мужчина (яростно выколупывая из толщи первоисточник): Хм!.. Букинист: Как, как?.. Я не расслышал.
Мужчина: Феоктист Кофейников.
Букинист (озадаченно): Я озадачен. Это кто же? Очевидно, из
новых?.. Погодите, у меня, кажется, есть. Сейчас посмотрю.
Мужчина: Не утруждайтесь. Я просто представился.
Букинист (хлопает себя по лбу): Ах!.. Очень приятно. (Называет
свое имя.) Будем знакомы (протягивает руку).
Мужчина: Не стоит. Я и не хотел вовсе, а так только, чтобы вы знали.
Букинист (меркантильно сморщившись, что очень похоже на улыбку): Все равно приятно. Рад. Рад. Так что бы вы хотели?
Мужчина: Никодим Джанович Иванов.
Букинист (по инерции): Очень приятно! (Даже протягивает руку, но, спохватившись, обременяет ею товар.) А что именно?
Мужчина: "Полуденный Гаучо".
Букинист: А "Обжорство"?
Мужчина: Нет, нет. "Обжорство" - совсем не то. Чувствуется, что Никодим Джанович заметно сдал позиции. Ну что это за роман? Просто стенограмма неограниченных претензий автора. И как сухо: эти обращения по имени-отчеству! А непрекращающиеся сцены переедания главного героя, когда он вынужден сделать решительный выбор между сарделькой и простым карандашом, и постепенная распродажа библиотеки и личного имущества в уплату все возрастающего кулинарного долга - это и есть муки творчества?! Образ писателя в "Обжорстве" дегенеративен, можно подумать - Иванов задался целью опорочить свое уважаемое ремесло, к тому же, в прозе Иванова периода "Обжорства" чрезмерно акцентированы деструктивные тенденции, что уж никак не амбивалентно культурологическим пертурбациям рассматриваемого периода, можно возразить, что по другим компонентам явственно идентифицируется ее адекватность, но я лично придерживаюсь иного мнения: претенциозная чушь!
Букинист (твердо): Но у нас только "Обжорство".
Мужчина: Примите мои соболезнования. (Листая "Cats") Хорошенькие попки! (Тимофею) Вы не знаете, чем их смазывают, что они так блестят?
Тимофей: Вазелином.
Букинист: Тональным кремом.
Мужчина: Ух! Какие большие! Ишь, стерва, отставила!.. Простите, у вас нет таких же, но без негров?
Букинист: Без чего?
Мужчина: Без негров - они все портят...
Букинист: Сейчас отыщем...
Мужчина (продолжает): Листаешь, листаешь, все благоприятно, постепенно даже подбираешься, фигурально выражаясь, к самому концу, а тут - на тебе! - на весь разворот: эта черная задница. Тут всякому не по себе станет, знаете ли! И потом: отвратительный до невозможности, обезьяний розовеющий бесстыдно сфинктер. Ну кто, скажите, кто способен прельститься на это ужасающее в своей упорной пошлятине и безвкусице негроидное анальное отверстие?! Да будь я самим Мартином Лютером Кингом, иль даже каннибальствующим Бокассой в самый разгар гастрономической оргии, и то не опустился бы до удовольствий такого низкого пошиба! Уж лучше звери - они, по крайности, чисты и непорочны, не то что этот африканский круп, который...
Букинист (стремительно): ...вот, я нашел!
Мужчина (ораторски споткнувшись, опомнился): Ах, сбился!.. Да
ладно. Продемонстрируйте скорее, что там! (Хватает журнал.) Вот
это чудно! Сколько? Ну, побежал: спешу на лекцию; я -
преподаватель, и всякие задержки - преступны. (Убегает.)
Тимофей: Нет, все же вазелином!..
Букинист: Вы так полагаете?
Тимофей: Еще бы! Вы не находите, что нынешняя осень крайне худосочна? Вернее, нет, не худосочна - а скупа: не балует листом кленовым, дождей уж не было давно... Будто сухой закон объявлен! Букинист: Все верно. Мерзкая погода.
Тимофей: Вы называете это мерзкой погодой?
Букинист: А что?
Тимофей: Если вы хотите знать мое мнение, то она отсутствует как таковая, то есть посмотрите вокруг: что вы видите? Да ничего. Так, одни частности и бронхиальная вакханалия ветра.
Букинист: Ваши метафоры не лишены оригинальности. Вы, собственно говоря, кто будете по роду занятий?
Тимофей: Прозаик.
Букинист (нахмурившись): Что-то лицо мне ваше не знакомо... Тимофей: Не удивительно. Сниматься предпочитаю андерьер*.
-------------
* Андерьер - en derriere (франц.) - с тыла (т.е. в данном случае, с затылка).
-------------
Букинист: Да что вы говорите?
Тимофей: Наследую Белькампо, и вообще - литературная традиция у меня в крови. Меня прельщают и Гамсун, и Чехов...
Букинист: А Иванов?
Тимофей: Который "У"**?
** Если "У" - тогда Всеволод.
Букинист: Ну что вы! Апологет постмодернизма! Его роман "Обжорство": трагическая эпопея в семи частях, словесная эквилибристика доходит до самых пределов возможного, а сюжетное трюкачество их превосходит. Перед вами трагедия человека, литератора до костного мозга, подверженного страсти и искушениям, на первый взгляд, таким земным, на второй: где-нибудь на уровне седьмого этажа, а потом уж сколько ни смотри: все равно необозримые высоты, и взгляд рад бы упереться во что-то - да тщетно. Ужасно то, что творчество для главного героя заслонено - чем бы вы думали? - огромным брюхом, имеющим тенденцию расти день ото дня, и заслонять ему печатную машинку. Всему виной цыган, из тех, что желчны до безумья. Он приказал ему толстеть, и тот толстеет неудержно, беспрестанно поглощая пончики и плюшки. Однажды его размеры стали настолько велики, что вытеснили из коттеджа сперва дворецкого и повара, затем жену, последним пришлось покинуть комнаты домашнему удаву. Когда ж тот удрученно ушипел, не выдержали переборки: строение осело, упрятав под собой воистину гиганта литературы мировой. Затем писатель был вынужден нанять стенографистку: свои творения решил он диктовать ей посредством слухового окна, туда же загружали мармелад. В коротких промежутках между чавканьем он занимался творчеством и, надо сказать, немало в этом преуспел: романы сыпались, словно из рога изобилия, а в это время его жена, при посторонней помощи, преподнесла ему рога несколько иного характера: начав с дворецкого, закончила она удавом, и, между прочим, все трое были удовлетворены и строили предположения о вероятных последствиях сего адюльтера, а повар ужасался: неужто же Горгона? или Горгон? Коль так, немедленно аборт, пока не поздно! Пока же с ужасом они все чаяли рождения Медузы, наш литератор все толстел и, мучимый любовным голодом, кончал через парадное крыльцо и клял изменницу-жену, удава-ренегата, свою прислугу, что предательски ушла, и ел огромные котлеты, величиной как взбитая подушка, бифштексы, размером как матрац, переживал о прошлом, жалел о будущем, и дожидался с ужасом, пока подвал не рухнет под тяжестью его монументального седалища, которое окрестные колхозники давно уж приспособили как неиссякаемый источник удобрений для полей. И польза в том немалая была, к тому же обоюдно.
Концовка неясна, вернее, несуразна, скажу лишь только, что роман закончился сакральной буквой "ы"...
Тимофей: "Ы", вы сказали?
Букинист: Вот именно. Финита ля комедия. И пусть не думается вам, что "ы" - дремучий символ тупости, обиды... Совсем это не так. Вот, для примера, возьмем "Риторику" Михайлы Ломоносова, он утверждает, будто "о", "у", "ы" - суть вещи, выражающие страх и силу, а также гнев, боязнь, печаль, отчасти - зависть, но, смею вас заверить, к "ы" это не относится. "Ы" - ясный стяг, логический финал, буква, что может сделать честь страданиям героя...
Тимофей: Быть может, то - его последний возглас был?
Букинист: Вполне возможно. Я даже уверен, что это так. Вот испустил последнее дыханье, воскликнув ненароком "ы!", и вот ондом-музей; теперь к нему приводят новобрачных, приходит и жена, дворецкий с поваром приносят на плечах удава, а тот уж даже не шипит от сожаленья, и вот, раскаянья полны, все четверо рыдают... Как вам такое окончанье?
Тимофей: Уж больно мелодрамой отдает.
Букинист: Не нравится? Легко исправить. Понимаете, в чем дело: тут особый случай: к роману приложен набор сменных развязок, словно сменные насадки к фену, и вы могли бы выбрать любую, которая по вкусу вам. Требуется всего лишь несколько демонтировать фолиант, вот здесь нажать на кнопку; запчасти прилагаются бесплатно. Ну что?
Тимофей: Нет, я не куплю "Обжорство".
Букинист: Отчего же? Вы что, доверяете этому проходимцу Кофейникову? Да есть ли у вас собственное мнение?
Тимофей: Мне неприятна личность Иванова. Уродлив больно он, да и не вежлив, к тому же: эпигон: использует мои сюжеты. А посмотреть: претензия одна! И что вы в нем нашли? Он - апологет? Да он мизинца моего не стоит! Писатель, тоже мне! С его романом знаете что нужно сделать?..
Букинист: Я весь - внимание.
Тимофей: Нет, не скажу вам. Но книгу все-таки куплю с тем, чтобы употребить ее по назначенью, а также все развязки покупаю, и кульминации, и эпилоги... Хороша ль бумага?
Букинист: Верже.
Тимофей: У-у! Больно жестковата. А гарнитура?
Букинист: Таймс.
Тимофей: Ну да? Ведь там, наверное, свинцовые красители? Такие книги чреваты, знаете ли... ну уж ладно, все равно беру. Букинист: Вам сколько?
Тимофей: Килограммов пять.
Букинист: На вес не продаем.
Тимофей: Ну, дайте штук пятнадцать.
Букинист: Завернуть?
Тимофей: Не обязательно. А впрочем, заверните. С таким позором вдруг еще увидит кто... Вот деньги.
Букинист: Премного благодарен. Всего хорошего!
Тимофей: И вам того же. (Уходит.)

1995 г.